Широкая программа, принятая Вами для журнала «Вопросы философии и психологии», — программа, не исключающая никаких взглядов и направлений мысли, без сомнения, есть единственно возможная при существующих условиях. Я не знаю, желательно, или лет, разводить финиковые пальмы на берегах реки Печоры, но знаю, что это невозможно. Столь же невозможно коллективное философское издание в строго-определенном и исключительном направлении там, где философское образование находится еще на стадии «туманных пятен», и где каждый мыслитель есть единственный последователь своего направления и единственный представитель своей школы. Со свойственным Вам альтруизмом Вы не пожелали быть единственным сотрудником вашего журнала и, не имея возможности сделать из него орган несуществующей школы, Вы должны были сообщить ему характер периодического «изборника» философских статей без различия взглядов и направлений. Принимая, таким образом, на себя обязанности широкого гостеприимства, Вы не могли, конечно, избежать и некоторых неудобств. Пришлось, между прочим, давать место преувеличенным оценкам некоторых заслуг и трактатам о таких явлениях умственной жизни, внутреннее значение которых незначительно. Если такого недостатка нельзя избежать, то следует его уравновешивать, не

269

оставляя без внимания заслуг действительных, хотя и скромных, особенно если они не были оценены по достоинству. В следующий раз я намерен воздать должное замечательным философским трудам высокопреосвященного Никанора, архиепископа херсонского и одесского. А теперь позвольте напомнить вам о несомненной услуге, которую оказал философскому образованию в России наш общий с Вами литературный противник В. В. Лесевич.

Чтобы оценить эту услугу, нам нужно вернуться довольно далеко назад, к тому времени, которое непосредственно знакомо нам лишь по смутным гимназическим воспоминаниям. Я называю это время эпохою смены двух катехизисов. Обязательный авторитет митрополита Филарета был внезапно заменен столь же обязательным авторитетом Людвига Бюхнера. Как уже давно было замечено умными людьми¹, эта смена произошла давно без всякой внутренней борьбы. Но я не знаю, почему видят здесь что-то прискорбное. Если авторитет пространного катехизиса принимался на веру, без рассуждения, то в чем же могла состоять внутренняя борьба из-за него? Первый шаг на пути рассуждения уже заключал в себе отрицание прежнего безусловного авторитета, именно потому, что он выдавался за безусловный, не взирая на его весьма условную, ultra-условную форму. Я помню, что впервые поколебался в вере, когда увидал популярную книжку по геологии или палеонтологии, в которой были между прочим раскрашенные рисунки разных допотопных чудовищ. Сначала я думал, что это сказки, но кода удостоверился из текста книжки и из объяснений старших, что все эти мегатерии и плезиозавры действительно существовали некогда и потом исчезли, то моему ребяческому уму пришлось сделать роковой выбор между допотопным катехизисом и допотопным зверями. Очевидно, выбор был уже заранее решен тем простым обстоятельством, что катехизис, хотя бы и допотопный, есть дело рук человеческих, тогда как мегатерии и плезиозавры и без человека существовали. Думаю, что этого простого рассуждения для большинства тогдашних передовых людей было вполне достаточно, чтобы разом перейти от одного миросозерцания к другому, которое уже и принималось затем en bloc,

____________________

1 Напр. Ю. Ф. Самариным в его предисловии к соч. Хомякова и в письмах о материализме.

270

благо как раз вовремя явилась и книжка с готовыми на все ответами — «Kraft und Stoff» Бюхнера. А чтоб понять, что бытие плезиозавров нисколько не противоречит истинному богопочитанию, — для этого нужен был сравнительно сложный и тонкий процесс мысли; но откуда же ему было взяться? Ведь даже скудные философские кафедры наших университетов были перед тем упразднены.

Итак, умственное движение не могло сразу пойти правильным ходом, и первый опыт независимого мышления как малолетних гимназистов, так и взрослых людей того же умственного уровня должен был разрешиться заменой православного катехизиса материалистическим. Ныне не мало людей, рассуждающих таким образом: поколику старый катехизис содержал в себе истинное вероучение, а новый, напротив того, состоит из заблуждений, то и замена первого последним была великим злодеянием и бедствием, как бы неким грехопадением русской интеллигенции. Рассуждение это поражает своею простотою, именно тою простотою, которая по пословице хуже воровства. Как же не стыдно забывать, что исповедание старого катехизиса очень часто облевалось в формы ни с чем несообразные и даже бесчеловечные, тогда как «новая вера» при всех своих заблуждениях связывалась (по крайней мере на первых порах) с порывами человеколюбия! Отвлеченно говоря, тут не было, конечно, никакой логики. Из того, что «Бог есть дух вечный, вездесущий, всеведущий, всеблагий» никак не следует, что челюсти наших ближних должны быть сокрушаемы. Подобным образом, когда приверженец нового катехизиса выступал с такого рода заявлением: «нет ничего кроме материи и силы; борьба за существование произвела сначала птеродактилей, а потом плешивую обезьяну, из которой выродились и люди: итак, всякий да полагает душу свою за други своя», то насчет строгой правильности этого последнего вывода также могли возникать справедливые сомнения. Конечно, не нужно ничего преувеличивать: с одной стороны осатанелость, уживавшаяся с высшими истинами, далеко не всегда доходила до бесконечности, а с другой стороны стремление полагать душу свою во имя птеродактиля весьма часто ограничивалось одним пустословием. Тем не менее в общем нам казалось, что преданность старым началам выражается по преимуществу в действиях сокрушительных, тогда

271

как, напротив, новый культ плешивой обезьяны смягчает сердца и утробы.

Перехожу к собственному предмету настоящего письма. Если новый ложный катехизис имел перед старым истинным указанное нравственное преимущество, то в теоретическом отношении никакого успеха не было сделано, все оставалось по-прежнему. Сердца пламенели новою верою, но умы не работали, ибо на все вопросы были уже готовые и безусловные ответы: c’était à prendre ou à laisser. Пока оставалась в силе эта безусловность материалистической догме, ни о каком умственном прогрессе не могло быт речи. Новая вера начинала уже превращаться в обязательное правоверие, теряя свои прежние гуманные черты. Явились нетерпимость, преследования. Покойный Юркевич, мыслитель с большими достоинствами, был подвергнут анафеме и лишен доброго имени единственно за свое философское отрицание материализма. Из такого плачевного состояния передовая часть русского общества могла выйти только тогда, когда авторитет Бюхнера был заменен авторитетом Огюста Конта. Сначала это был только третий катехизис на место второго, но в самой сущности этого новейшего катехизиса было нечто такое, что совершенно изменяло положение дела и открывало возможность дальнейшего правильного развития. Я разумею великий принцип относительности, — отрицание всяких безусловных решений и безотчетных, самодовлеющих утверждений, особенно нестерпимых под личиной схоластических аргументов. Ученик древнего благочестия на вопрос: чем доказывается боговдохновенность Священного Писания, — должен был, не задумываясь, отвечать: сия боговдохновенность непреложно удостоверяется многими свидетельствами самого Священного Писания, которое, будучи боговдохновенным, объявляет нам сущую истину. На подобных же оборотах мысли основана и материалистическая догматика в самих существенных своих пунктах. Позитивизм принципиально устраняет всю эту игру ума; он заботится не об окончательности, а об основательности философских решений; поэтому он старается никогда не терять мысленной нити, связывающей относительные обобщения ума с конкретными фактами опыта, и никогда не заменять этих последних произвольно гипостазированными абстракциями в роде материи, силы и т. п. Позитивная философия явилась после увлечения идеалистическими и материали-

272

стическими догмами, как возобновление того разумного скептицизма, которого общее правило состоит в том, чтобы ничего не предрешать и все исследовать. Это есть, несомненно, первое элементарное условие истинной философии, и если в России разовьется правильное философское образование, то первая заслуга в этом деле принадлежит тем писателям, которые, не удовлетворившись господствующею догматикою «Kraft und Stoff», перенесли на нашу почву и широко распространили идеи французского и английского позитивизма. Среди этих писателей г. Лесевич занимает видное место рядом с гг. Михайловским и Де-Роберти. Но у г. Лесевича есть еще и дальнейшая, специально ему принадлежащая заслуга.

Позитивная философия Огюста Конта и Герберта Спенсера есть, конечно, лишь первый шаг на пути к отчетливому критическому миросозерцанию. Относительность знания утверждается здесь на том основании, что мы познаем только явление, а бытие вещей самих в себе остается недоступным нашему уму. Но самое понятие явления, которым определяется все это воззрение, не подвергается в нем достаточному анализу и критике. У позитивистов нет сколько-нибудь порядочной теории познания или гносеологии, и таким образом основная мысль этого учения оказывается непроверенною. Основатель школы, совсем ничего не понимавший в специально-философских вопросах, невидимому, обусловливал познаваемые явления исключительно физиологическою деятельностью нервов и мозга; но так как нервы и мозг сами суть не более как явления, лишь относительно нами познаваемые, то никакого толка с этой стороны выйти не может. Этот основной недостаток позитивизма Милль хотел восполнить на почве английской эмпирической психологии, но запутался тут в еще худших противоречиях и должен был в конце концов прийти к образцово-нелепой теории абсолютного феноменизма, утверждающей, что ничего не существует кроме состояний сознания самих по себе, без сознающего и сознаваемого. Между тем задолго до появления Контовского «Курса позитивной философии» и Миллевской «Системы логики» истинно-философская критика познания была уже произведена Эммануилом Кантом во всяком случае с большим толком и успехом, чем какие оказались у его французского и английского преемников. Позитивисты, которые не желали превращать своего учения в новый вид безотчетной догматики и не могли успокоиться па таком бреде, как

273

абсолютный феноменизм, неизбежно должны были обратиться от смутного эмпирического скепсиса к строгим и глубоким анализам критической философии. Из русских позитивистов г. Лесевич первый, если не ошибаюсь, понял эту необходимость и весьма настойчиво утверждал ее в своих двух книжках: «Опыт критического исследования основоначал позитивной философии» (Спб. 1877) и «Письма о научной философии» (Спб. 1878).

От Конта к Канту — этот хронологический регресс есть, конечно, огромный прогресс философского разумения. Но «Критика чистого разума» не такая вещь, на которой можно окончательно остановиться; это не пристань философского мышления, а скорее лишь обозначение его фарватера. Сам Кант видел в критицизме лишь подготовительную работу для будущей научной (не догматической) метафизики. Конечно, Кант не признал бы таковой ни в одном из умозрительных учений, исторически вышедших из его критики, — ни в акробатических фокусах Гегелевской диалектики, ни в насильственном и бесплодном сочетании идеализма и материализма у Шопенгауэра. Но этим еще не предрешается вопрос об иной, более твердой и критически-обоснованной метафизике.

Г. Лесевич недавно (в одной из статей «О научной философии» в журнале «Русская Мысль») сделал мне иронический комплимент, признавши меня родоначальником некоторого ряда метафизических попыток в нашей новейшей философской литературе. Я должен возвратить ему этот комплимент с процентами. Это правда, что я первый предварил обращение русских умов к метафизическим вопросам (в моей юношеской диссертации «Кризис западной философии», возбудившей такой гнев в гг. Де-Роберти и Лесевиче). Быть может, последующими своими писаниями я окат зал на кого-нибудь и прямое влияние в этом направлении. Но это ограничивалось очень тесными пределами. У меня была та невыгода, что все стадии отрицания и скептицизма были пережиты мной в первой юности, а на публичную деятельность я выступил уже прямо с метафизическими взглядами и даже мистическими убеждениями, и потому для огромного большинства публики являлся человеком отпетым. Другое дело г. Лесевич: когда такой рьяный защитник позитивизма начинает настойчиво призывать к Канту, т. е. к источнику всякой метафизики, то это должно импонировать самым решительным последователям «новой веры».

274

Признавши полною мерою за г. Лесевичем эту важную заслугу в деле обращения русского общества к метафизике, я тем свободнее могу сделать ему один упрек. Его отношение к прежним единомышленникам — гг. Вырубову и Де-Роберти — совершенно несправедливо. Он может не соглашаться с их мнениями и порицать их труды, но это порицание могло бы по справедливости переходит в глумление лишь в том случае, если бы он имел дело с противниками недобросовестными, чего никак нельзя сказать про этих двух почтенных писателей, которые к тому же не менее г. Лесевича содействовали исцелению русских умов от материалистической эпидемии посредством контовского позитивизма; правда, он пошел дальше их. Но вот ведь Вы, Николай Яковлевич, начав также с позитивизма, пошли еще гораздо дальше его, — не подвергаете же Вы его, однако, всяческим поношениям за «отсталость». Упоминаю об этом не для осуждения почтенного В. В. Лесевича, а лишь для того, чтобы меня не заподозрили в излишнем к нему пристрастии.

С.-Петербург,

29 октября 1890 года.

275

Страница сгенерирована за 0.27 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино