Справедливое решение вероисповедного вопроса имеет в нашей печати двоякого рода противников: одни, не отвергая начала веротерпимости, ставят его применение в зависимость от предполагаемых ими национальных и государственных интересов (как они их понимают); другие отрицают веротерпимость в самом принципе, утверждая свободу исключительно для своей веры, при бесправии всех чужих. Главным представителем первого взгляда, связанного со множеством недоразумений и неясностей, можно было считать г. Л. Тихомирова, а вторая точка зрения, ложная но существу, нашла себе достойного выразителя в г. Розанове. Я вот с одной стороны г. Тихомиров в двух своих последних заявлениях¹⁴ делает решительные шаги, чтобы выбраться из густого тумана, отчасти им самим напущенного на этот жизненный вопрос, а с другой стороны проповедник религиозной нетерпимости вызван к такому совершенному обнаружению своих мыслей и чувств, после которого дальнейшую его проповедь можно уже считать безвредной.

Теперь мне остается, пользуясь успехами г. Тихомирова, разобраться в этом споре до конца и привести дело в полную ясность,

_________________

14 «Русск. Обозр.» текущего года, апрель (статья: «Существует ли свобода?») и май (статья: «Два объяснения»).

456

а затем познакомить читателей с последним швом г. Розанова, которое доставит им, надеюсь, несколько минут невинного удовольствия.

Требование справедливости: не делай другим, чего себе не желаешь, г. Тихомиров считал сначала моею злонамеренною и нелепою выдумкой, основанною на переделке евангельского текста. На это я отвечал, что означенная формула древнее не только меня, но и евангелия, ибо ее высказал, между прочим, знаменитый учитель Гиллель. Теперь публицист «Русского Обозрения» открыл или, как он говорит, «вспомнил», что эта формула, которую он столь решительно опровергал, находится в постановлении апостольского собора в Иерусалиме: «Ибо угодно Духу Святому и нам не возлагать на вас тяжкого бремени более кроме сего необходимого: воздерживаться от идоложертвенного, и крови, и удавленины и блуда, и не делать другим того, чего себе не хотите» (Деян. ап. XV, 28, 29 по русск. Нов. Зав. петерб. изд. 1879 г.). Г. Тихомиров думает, что на его прежнее обвинение меня в изобретении справедливости и переделке священного текста я должен был вместо того, чтобы ссылаться на «премудрых раввинов», прямо указать ему это, «запамятованное» им, апостольское постановление; а так как я этого не сделал, то тем самым доказал, что помянутого постановления не знал и не знаю и, следовательно, вообще недостаточно знаком со священным писанием. Все это было бы прекрасно, но к несчастью для г. Тихомирова мое крайнее незнакомство с св. писанием побуждает меня читать его в подлиннике, и вот, как нарочно, великое открытие нашего публициста отнюдь не подтверждается греческим текстом Деяний ап.: предписания «не делайте другим, чего себе не хотите» там вовсе нетъ15.

______________________

15 Я ссылаюсь не на какую-нибудь новейшую, слишком критическую recensio, а на texstus receptus, который воспроизведен, например, и в московском синодальном издании греческой Библии (1821 г.). И здесь в стихе 29 после слов: καὶ πορνεῖας (и блуда) следуют заключительные слова: ἐξ ω῏ν διατηροῦντες ἐαντοὺς εὗ πράξετε. Ἔῤῤωσθε (Соблюдая сие, хорошо сделаете. Будьте здравы). Слов, которые запамятовал и потом вспомнил г. Тихомиров

457

Впрочем, этот новый поучительный промах г. Тихомирова не помешал ему значительно приблизиться к истине, хотя и окольным путем. Теперь он не только твердо знает, что правило справедливости не есть мое изобретение, но и признает вместе со мною, хотя на других основаниях, что это есть правило христианское и безусловно обязательное. Я признаю его таковым в силу внутреннего смысла или связи идей (несмотря на дохристианское происхождение его от «премудрых раввинов»); оно есть христианское — поскольку меньшее требование содержится в бо́льшем и необходимо предполагается им: нравственное совершенство и даже серьезное стремление к нему по существу несовместимо с нарушением справедливости. Для г. Тихомирова, стоящего на точке зрения внешнего авторитета, правило: не делать другим, чего себе не желаешь, почерпает свое христианское достоинство и свою обязательность из того факта, что оно вошло в употребительные у нас переводы Нового Завета и, следовательно, принято церковью. На этом теоретическом различии я здесь настаивать не буду, тем более, что точка зрения внешнего авторитета имеет свое относительное значение и в своих законных пределах мною нисколько не отвергается. Во всяком случае с меня пока довольно того, что г. Тихомиров признал безусловную обязательность принципа справедливости, как одного из требований, исполнение которых абсолютно-необходимо для всех христиан (в силу апостольского постановления по нашему церковному переводу).

Этот первый важный шаг логически заставил его сделать и второй. Мне приходилось упрекать публициста «Русского Обозрения» за то, что определенный термин веротерпимость он заменяет неопределенным словом терпимость. Теперь я с большим удовольствием должен освободить его от этого обвинения. В своей последней заметке он уже прямо говорит о веротерпимости, одобряет ее и осуждает ее нарушения. «Г. Соловьев, — пишет он, — указывает мне случаи нарушения у нас религиозной свободы и веротерпимости, и спрашивает — хорошо ли это? Ну, конечно, нехорошо. Следует ли, чтобы веротерпимость нару-

________________

нет, впрочем, не только в греческом подлинник, но также и в латинской вульгате, а затем, разумеется, и в огромном большинстве новых переводов.

458

шалась? Конечно, не следует»¹⁶. И далее: «Но, скажут читатели, — каковы бы ни были идеалы г. Соловьева, а факты нарушения веротерпимости у нас все-таки есть. Без сомнения. Хорошо ли это? Очень нехорошо»¹⁷.

Для полной ясности к этому признанию нужно прибавить немногое. Наш автор одобряет веротерпимость и осуждает ее нарушения не потому, конечно, что у него такой вкус, а потому, что веротерпимость есть прямое приложение (в области религиозных отношений) того всеобщего принципа справедливости, который он теперь должен был признать (на основании известного высшего авторитета) безусловно обязательным для всех христиан, а следовательно и для христианского государства; соответственно этому и нарушения веротерпимости нехороши вовсе не по отношению к какому-нибудь чувству или субъективному убеждению, а как запрещенные высшим авторитетом (с точки зрения нашего автора). С этим необходимым пояснением, которое не может быть отвергнуто г. Тихомировым, у нас, наконец, оказывается общая основа для дальнейших рассуждений.

II.

Напрасно думает г. Тихомиров, что признанная им теперь высшая санкция для принципа справедливости обязывает его только выбросить несколько строк из его прошлогодней статьи, а затем все прочее остается будто бы в прежней силе. На самом деле, как я постараюсь показать, превращение справедливости в его глазах из моей выдумки в апостольское постановление обязывает его, если только он хочет быть логичным и добросовестным, к такой важной перемене, после которой нам с ним собственно не о чем будет и спорить по этому предмету.

«Существование отрицательной христианской формулы, — говорить он, — нимало не изменяет обязанности христианина «делать» и «не желать» себе лишь того, что ему полезно в смысле душевного спасения»¹⁸, т. е. желать того, что полезно, и не желать того, что вредно для душевного спасения. Конечно так, и об

__________________________

16 «Русск. Обозр.», 1894, май, стр. 429,

17 «Русск. Обозр.»,стр. 433.

18 «Русск. Обозр.», стр. 428.

459

этом никто не спорил. Вопрос в том: полезно или нет для душевного спасения исполнять со всеми его необходимыми последствиями требование справедливости: не делайте другим, чего себе не хотите? Полезно или вредно для душевного спасения нарушать это правило, относиться равнодушно к его нарушению, узаконить таковое? — Пока г. Тихомиров приписывал это правило моей изобретательности, он мог считать его исполнение если не всегда вредным, то по крайней мере безразличным для христианина и христианского государства; но теперь, после того, как он вспомнил, что это требование справедливости находится в постановлении высшего христианского авторитета, он должен признать исполнение его не только полезным, но и необходимым, — необходимым, во-первых, потому, что оно прямо так обозначено («сего необходимого»), а во-вторых, потому, что «принятое христианством минимальное требование» (слова г. Тихомирова) очевидно означает то, без исполнения чего нельзя быть христианином.

Между тем г. Тихомиров, забывая свое собственное признание, снова и снова выставляет христианский принцип справедливости как нечто внешнее, чуждое и чуть ли не враждебное христианству. Так, приводя мои слова, что вопрос о веротерпимости, будучи по существу вопросом между-церковным или между-исповедным, может быть окончательно решаем только на основании общеобязательного принципа справедливости, он замечает: Надо полагать, г. Соловьев и сам понимает, что предлагает решать вопрос о веротерпимости на основании отрешения от христианской точки зрения»¹⁹. Не только я этого не понимаю, но ясно понимаю противное, как, надеюсь, поймет и г. Тихомиров, если только вспомнит свои собственные слова. Ведь этот общеобязательный принцип справедливости им же самим признан как христианский и при том минимальный, т. е. абсолютно-необходимый, безусловно-обязательный; каким же образом решение известного вопроса на основании этого христианского принципа может означать отрешение от христианской точки зрения? Не отрешение очевидно, а прямое и необходимое приложение христианской точки зрения. Читаем дальше: «Действительно, для христианина вопрос о веротерпимости есть вопрос религиозных обязанностей его собственных и его церкви.

______________________

19 «Русск. Обозр.», стр. 430.

460

Все таковые вопросы христианин решает на основании той воли Божией, которая ему открыта в вероучении. Если же мы признаем, что вопрос веротерпимости должен быть решаем не на основании вероучения, но лишь на основании принципа справедливости, то-есть изберем принцип низший, то очевидно мы это сделаем только потому, что в принципе высшем разочаровались. Г. Соловьев предлагает государству стать ешь вероучения, предлагает ему признать, что учение Христа, учение Будды, учение Магомета и т. д. одинаково проблематичны, одинаково недостаточны для твердого решения (руководства?) вероисповедной политики. В таком положении, конечно, не остается для руководства ничего, кроме принципа справедливости»²⁰.

По какой же, однако, логике можно противопоставлять волю Божию одному из требований этой самой воли и при том требованию безусловно-обязательному? С помощью какого оборота мысли можно предполагать выбор между известным вероучением и основною заповедью того же вероучения? Каким образом, наконец, нарушение христианской справедливости, или хотя бы только пренебрежение в ней совместимо с исполнением чего-то «высшего»? Все это похоже на то, как если бы кто-нибудь сказал: исполняйте строго правила русской грамматики, но требования, чтобы сказуемое согласовалось с подлежащим и чтобы прилагательное было сообразно своему существительному в роде, числе и падеже — эти «низшие» требования вы бросьте; они ни к чему. Думаю, что усвоивший такую точку зрения сделаться великим грамматиком не сделается, зато безграмотным окажется наверно.

Принцип справедливости есть между-церковный или между-исповедный не потому, чтобы он был ешь христианства — ведь сам же г. Тихомиров признал его наконец христианским, а я признавал таковым всегда (несмотря на его до-христианское происхождение от учителей Израилевых) — этот принцип есть междуисповедный, между-церковный и даже между-религиозный потому, что он заключается внутри различных христианских исповеданий и далее не-христианских религий — от него не могут отказаться пи православные, ни католики, ни протестанты, ни мусульмане, ни евреи, чтобы не идти дальше. И чем выше какая-нибудь религия, тем

__________________________

20 «Русск. Обозр.», стр. 430

461

необходимее присущ ей этот принцип. Для какой-нибудь низшей языческой религии требование справедливости есть максимальное, и потому обязательность его может казаться сомнительной; но для христианства, как признал и г. Тихомиров, это есть требование минимальное, т. е. абсолютно-необходимое, безусловно-обязательное. Нисколько не разочаровываясь в высших началах христианства, а напротив, в силу серьезного их признания, можно и должно разочароваться в тех людях и обществах, которые словесным исповеданием высшего принципа на деле только прикрывают свое несоблюдение низшего. — Я вовсе не предлагаю государству стать вне христианского вероучения, а напротив, только того и желал бы, чтобы оно стало тверже и сознательнее на почву этого вероучения, чтобы оно способствовало — в пределах своей сферы — действительному осуществлению христианских принципов, начиная непременно с основного, безусловно обязательного принципа справедливости, ибо без него ничто высшее недостижимо и неисполнимо. Если не так, то пусть г. Тихомиров поищет и покажет мне такое общество, которое при постоянном и узаконенном нарушении низшего, элементарного правила не делать другим, чего себе не желаешь, представляло бы, однако, собою осуществление высшего нравственного совершенства. Я думаю, он не станет и искать, ибо достаточно формулировать такое предположение, чтобы сейчас же увидать всю его нелепость.

Разногласие здесь очевидно не в том, что г. Тихомиров в основу всего полагает христианское вероучение, а я будто бы его отвергаю, а только в том, что я это самое вероучение принимаю в его целости, а мой противник, забывая свое собственное признание, исключает из этого целого безусловно необходимую его част, именно, требование справедливости. Он воображает, что большая заповедь может быть осуществлена помимо меньшей, или даже при нарушении ее, а я считаю это теоретически ложным и практически неисполнимым. А кто из нас прав, это уже давно решено высшим авторитетом, обязательным для нас обоих.

«Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота и ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все. Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот

462

малейшим наречется в царстве небесном, а кто сотворит и научит, тот великим наречется в царстве небесном. Ибо, говорю вам, если праведность ваша не превзойдет праведности книжников и фарисеев, не взойдете в царство небесное. Слышали, что сказано древним: не убей, кто же убьет, подлежит суду. Я же говорю вам, что всяк гневающийся на брата своего (напрасно) подлежит суду» и т. д. (Ев. Матф. V, 17—22). Надеюсь, г. Тихомиров согласится, что из этих слов в их совокупности ясно как день, что превзойти законную праведность никак не значить отвергнуть ее или допустить ее нарушение, а, напротив, значить исполнишь ее, удовлетворишь ей и затем уже подняться выше. Пока я способен убивать и действительно убиваю, я, очевидно, не могу достигнуть такого совершенства, чтобы даже не гневаться. Что подумал бы г. Тихомиров о человеке, который рассуждал бы так: заповедь «не убей» есть принцип низший, а я держусь высшего; итак, все равно, убиваю я, или нет, лишь бы только я верил, что не нужно гневаться. Или, может быть, рассуждение, нелепое со стороны одного лица, перестает быть таковым, когда исходит от большой совокупности лиц — от общества или народа?

III.

Сказавший: Я пришел исполнить, а не нарушить закон, очевидно, не отрицал, «юридической точки зрения». Но г. Тихомиров решительно ее отвергает и говорит о ней как о чем-то несомненно скверном. Для окончательного посрамления «Вестника Европы» и меня, он уличает нас в чудовищном желании, чтобы по вероисповедному вопросу был издан «надлежащий закон»²¹. Относясь с омерзением к надлежащим законам, наш публицист ничего не говорить о законах не надлежащих. Вероятно, он не полагает между теми и другими никакого различия, что совершенно последовательно при отрицании юридической точки зрения вообще. Отрицание это очень старо, и при том столь же чуждо православию, сколько свойственно различным еретикам гностического характера. Одни из них, считая начало закона недостойным высшего, благого Божества, придумывали особого справедливого бога, не

____________________

21 «Русск. Обозр.», стр. 429.

463

доброго и не злого; а другие прямо отождествляли закон и справедливость со злом, отчего и называются антиномистами, т. е. противозаконниками. Хотя ближайшим предметом гностического отрицания был закон ветхозаветный, но оно распространялось и вообще на всю область юридических ,и обязательно-нравственных отношений, которые признавались годными лишь для людей второго сорта, так называемых психиков, т. е. душевных, а люди высшего разряда — пневматики, т. е. духовные, признавались от этого свободными. Высказывать без всяких оговорок полное презрение к закону, даже надлежащему, т. е. отвергать юрирческую точку зрения как таковую, значит прямо впадать в принципиальное единомыслие с антиномистами. Между тем, казалось бы, такому крайнему ревнителю православия, как г. Тихомиров, следовало бы оградить себя от идей не только Маркиона и иже с ним, но и от более умеренных — Валентина и Василида, ибо все они давно и многократно осуждены церковью. Разумеется, я обвиняю публициста «Русского Обозрения» не в формальной ереси, а лишь в неосторожности, и желаю не осуждения его, а только вразумления.

Нет спора о том, что, абсолютно говоря, благодать выше закона, нравственность удовлетворительнее права, любовь полнее справедливости. Если бы в мире существовали только эти две сферы, т. е. с одной стороны область отношений чисто-нравственных и духовных, а с другой — область отношений юридических, тогда, конечно, эти последние упразднились бы за ненадобностью, как они, например, сами собою упраздняются между любящими друг друга членами хорошей семьи. Но пока человечество столь мало похоже на такую семью, и юридическую точку зрения нужно оценивать не по отношению ее к царству благодати и любви, упраздняющей закон, а по отношению к той злой, дикой, звериной жизни, с ее слепыми страстями и темными делами, которая законом если не упраздняется, то во всяком случае ограничивается и приготовляется к упразднению. Окончательная цел не есть это внешнее ограничение зла, а его внутреннее перерождение в добро; но думать, что эта цель может быть достигнута без предварительных и постепенных законных ограничений преступной действительности, — что может быть какой-то прямой скачек из злой жизни в царство небесное, — это значит впадать, говоря словами нашего автора, в самую фантазерскую субъективность. «Я забочусь о том, —

464

заявляет г. Тихомиров, — чтобы веротерпимость и свобода действительно существовали. Г. Соловьев и «Вестник Европы» помышляют лишь о том, чтобы по этому предмету был издан надлежащий закон. Им все кажется, что как только издадут закон, так все и будет прекрасно»²². Несомненно, что когда, в силу надлежащего закона, прекратятся и даже сделаются невозможными те ненормальные порядки и явления, против которых этот закон направлен, то «все будет прекрасно», — разумеется, в известном определенном отношении, а не в каком-нибудь другом. Новая антитеза нашего автора напоминает по своей странности его прежнее противоположение между вероучением и одною из основных заповедей того же вероучения. Ну разве может «надлежащий» закон иметь какое-нибудь другое назначение, кроме того, чтобы произвести известную желательную перемену в действительном существовании? Хороший по содержанию и намерению закон может от недействительным, и дурной по существу закон может иметь полную силу действия. Но ни тот, ни другой не принадлежит к числу «надлежащих» законов, т. е. таких, которые должны быть и о которых мы «помышляем». Если, например, в каком-нибудь государстве существует постановление: «все обыватели да будут исполнены благоволения и целомудрия в тайниках сердец своих», то такой закон, при всем достоинстве своего содержания, не может, однако, быть признан целесообразным по крайней неуловимости своего предмета. С другой стороны, если бы существовал где-нибудь закон, в силу которого отрезались бы носы у всех брюнетов, то и такой закон, несмотря на свою физическую удобоисполнимость и общедоступный предмет, не мог бы, однако, быть назван надлежащим или хорошим, — вследствие недостаточной связи своего содержания с принципами справедливости и человеколюбия²³. И вот, если бы в этой стране явились люди, которые из чувства справедливости и из жалости к своим ближним, подвергаемым, столь неприятной операции, стали бы проповедовать необходимость законодательной отмены этого варварского закона —

_____________________

22 «Русск. Обозр.», стр. 429.

23 Читатель поймет, надеюсь, что этот закон фантастичен только по форме, а не по существу, так как действительно существуют в различных странах законы, подвергающие множество невинных людей тяжким страданиям.

465

неужели и к ним г. Тихомиров обратился бы с такими словами: «вы помышляете только о надлежащем законе, а нужно заботиться только о том, чтобы люди по собственному чувству сделались неспособными увечить своих ближних, а пока пускай эти миллионы и десятки миллионов созданий Божиих терпят неизгладимое на лице безобразие, пускай их страдают, — это не вредит их душеспасению». Полагаю, однако, что подобные речи сильно вредят душеспасению говорящих.

Судя по тону г. Тихомирова, можно подумать, что ему вовсе неизвестны факты, когда издание «надлежащих» законов или законодательная отмена ненадлежащих оказывались целесообразными, когда этим «юридическим» путем то, что должно быть, становилось действительно существующим, а недолжное действительно упразднялось. Между тем такими фактами полна история человечества. Нельзя же в самом деле сомневаться, что законы, отменявшие, в различных образованных странах, судебную пытку, действительно и окончательно уничтожили там это злодейское учреждение, которое продолжает процветать в китайской империи; можно ли также отрицать, что парламентский билль 1829 г. о католиках в Англии делал их религиозную свободу и гражданскую полноправность действительно существующими в этой стране, или что, благодаря закону 19 февраля 1861 г., личная свобода крестьян от помещичьей власти действительно существует в России. И если бы тем людям, которые с конца прошлого столетия и до шестидесятых годов нынешнего помышляли и толковали об издании «надлежащего» закона против крепостного права, — если бы этим людям кто-нибудь сказал: вы заботитесь только о том, чтобы был издан закон, освобождающий крестьян от помещичьей власти, а я забочусь о том, чтобы свобода от крепостной зависимости действительно существовала, — то они, конечно, не поняли бы, о чем он говорит, или, точнее, поняли бы, что он говорит не дело. Попробовал бы г. Тихомиров без надлежащего закона упразднить крепостное право.

Он жалуется, что «Вестник Европы» и я его не понимаем. В самом деле, последнее шаги его мысли привели его к распутью, на котором он должен сделать выбор между несколькими умственными дорогами, и пока он этого выбора не сделал, его точка зрения лишена всякой определенности и потому непонятна. Прежде,

466

когда не без вины с его стороны можно было думать, что от, только уклоняется от вопроса и благозвучащими словами лишь докрывает зловредные притеснительные тенденции, а что в сущности он солидарен с г. Розановым и проповедует то же самое, только в менее нелепых и более стыдливых выражениях; когда могло казаться, что и его высшая мечта состоит в том, чтобы стерто было с лица земли вое, что не с ним, и потом отслужена панихида «в черных ризах»²⁴ — тогда его точка зрения была столько же понятна, сколько отвратительна. Но теперь, когда с одной стороны он целой статьей засвидетельствовал свое коренное несогласие с г. Розановым²⁵, а с другой стороны по вопросу о веротерпимости показал, что говорит или, по крайней мере, хочет говорить о том же, о чем и я, и относительно указанных мною нарушений справедливости (происходящих в силу существующих законов) решительно заявил, что они «очень нехороши» — теперь его отрицательное отношение к надлежащему закону, т. е. в такому, который окончательно упразднил бы и сделал невозможными эти самые осуждаемые им нарушения веротерпимости, т. е. справедливости относительно иноверцев, подобно тому, как закон 19 февраля окончательно упразднил то прежде узаконенное нарушение справедливости по отношению к помещичьим крестьянам, которое называется крепостным правом, — такое отрицательное отношение его к очевидно-желательному и легко-исполнимому закону является действительно весьма загадочным. Для решения вопроса, значение которого им самим признано, предполагается способ, вытекающий из здравой логики, всегда и везде с успехом употреблявшийся, подтверждаемый примером всех христианских стран и недавним опытом нашей собственной истории, — и он это прямое решение называет «самою фантазерскою субъективностью», с которою можно выступать только в надежде, что «кривая вывезет», а затем, спросивши у себя самого от имени читателей, «как же быть», т Ф. чем заменить отвергаемое им решение, уклоняется от всякого прямого ответа и указания, говоря: «это вопрос особый». Не особое ли скорее состояние мыслей у нашего автора? Логически оно не имеет

_________________

24 См. ниже.

25 См. апр. «Русск. Обозр.»: «Существует ли свобода?», где с немалым коварством, но в сущности справедливо обличается грубо-материалистический источник этих диких излияний.

467

оправдания, но психологически может быть объяснено, не отнимая надежды на благополучный исход. Г-ну Тихомирову, испытавшему жестокие разочарования «ошую»²⁶, тяжело признаться самому себе в новых разочарованиях «одесную». В такой внутренней борьбе бессознательные силы души овладевают сознанием и развлекают его миражами. Твердый берег представляется ему какою-то бездною с фантастическими чудовищами, а великолепная пристань мерещится ему все еще в стороне того болота, где водятся господа Головлевы. Попробую, насколько могу, рассеять этот опасный обман,

IV.

Главное из призрачных чудовищ, которые заставляют г. Тихомирова видеть несуществующую бездну вместо действительного берега, это — безрелигиозное государство, к которому будто бы приводит моя точка зрения: если только, думает он, государство положить принцип справедливости в основу своей вероисповедной политики, то оно непременно сделается сначала безъисповедным, а потом и прямо атеистическим. Такое заключение имело бы какой-нибудь смысл лишь в том невероятном случае, если бы г. Тихомиров полагал, что все религии и все исповедания исключают принцип справедливости, несовместимы с ним: тогда, конечно, этот принцип был бы безъисповедным и безрелигиозным и делал бы таковым принявшее его государство. Но так как на самом деле и по собственному признанию г. Тихомирова правило справедливости: не делай другим, чего себе не желаешь, есть собственное правило православия, равно как и всех других христианских исповеданий (чтобы не говорить о прочих религиях), то, очевидно, это правило есть принцип между-исповедный, или, еще точнее, сверхисповедный, а никак не безъисповедный. При том, по свидетельству священного авторитета, приведенного г. Тихомировым, это есть правило необходимое, минимальное, т. Ф. без соблюдения которого ничто дальнейшее и высшее невозможно для христиан. Поэтому, если государство, принадлежащее к православному христианскому исповеданию, примет этот необходимый принцип за правило всей своей политики, то оно этим только заявит и докажет

_________________________

26 См. его французские и русские книжки на этот счет.

468

свою верность исповедуемой им религии, действительность своего вероисповедного характера, а никак не отречение от него. Если человек говорит: я православный христианин, и так как моя вера обязывает меня прежде всего исполнять правило справедливости: не делай другим, чего себе не желаешь, то я решаюсь всегда и во всем руководиться этим принципом, — неужели этот человек тем самым изменяет своей вере, становится безъисповедным и безрелигиозным?

Практическое усвоение принципа справедливости каким-либо государством (как и отдельным лицом), утверждает и оправдывает его веру, если это государство (или лицо) уже было христианским; а если оно было атеистическим, то, становясь справедливым, оно практически становится на почву христианской религии: с ним происходит тогда нечто подобное тому, что случилось с центурионом Корнилием, который, будучи язычником, вследствие своего способа действия, стал готов к принятию христианства.

Но г. Тихомиров смущен по-видимому тем, что принцип справедливости не есть что-либо специфически православное, так как он принимается и другими исповеданиями. Но как же с этим быть? Не отказаться ли уж нам и от своего качества разумных существ, так как оно свойственно не нам одним, а отчасти и иноверцам? Казалось бы, однако, что с точки зрения нашего публициста раз православие объявило этот принцип как свои, то остается только принять его к исполнению. И это тем более, что никакого другого на замену ведь нет. В области нравственных предписаний или норм деятельности никакого специфически-православного принципа не существует, также как нет здесь принципа специфически-католического, протестантского и т. д. Той воле Божией, на которую напрасно ссылается г. Тихомиров, не угодно было в этом отношении сделать какое-нибудь различие между людьми по исповеданиям, как и по народам: всем предписана одна правда в двух своих степенях — как закон справедливости и как заповедь совершенства. Вторая предполагает первый, и только первый, т. е. закон справедливости, безусловно обязателен — всегда, везде и во всем. Поэтому он только один и может быть нравственным руководством для государства, коего область не выходить из пределов обязательного. Для государства в этом от-

469

ношении нет выбора между многими нормами его политики: для него есть только дилемма: принять или отвергнуть принцип справедливости.

Но г. Тихомиров в своей непонятной уверенности, что принятие христианской правды значит то же, что отрешение от нее, пугает нас следующею фантастическою картиной: «Когда эту равноправность, — говорит он, — гарантирует мне государство, поставленное вне исповеданий, а тем самым и выше их, то общую участь всех исповеданий и всякой религии я очень хорошо заранее вижу. Сегодня, по почину какого-нибудь г. Португалова, государство, на основании культурных и медицинских соображений, примет меры против обрезания у евреев; завтра, по почину столь же образованных мусульман, во имя женской эмансипации, воспретит многоженство магометан; потом из соображений народного здравия воспретит посты, во избежание заражений уничтожит богомолье к св. иконам и мощам и т. д. Тут трудно и предвидеть конец государственному вмешательству. Монашество, конечно, может быть признано нарушающим интересы государства своим безбрачием. Само богослужение может быть признано в некоторых частях своих вредною гипнотизацией народа, да и личная келейная молитва может быт подвергнута очень сильным подозрениям»²⁷.

Я готов допустит, что все это, несмотря на свою фантастичность, могло бы случиться, если бы государство, вместо истинного принципа всякой деятельности, приняло за высшее руководство свой предполагаемый интерес или мнимые требования гигиены и т. п. Но именно с моей точки зрения требуется, чтобы государство избегало такого пагубного смешения понятий, чтобы оно единственною нормой своей политики принимало христианский и общечеловеческий принцип справедливости, в силу которого утверждается личная, национальная и религиозная свобода для всех в равной мере, именно в той, которую может каждый желать для себя совместно с всеми. Напрасно думает г. Тихомиров, что понятие справедливости так неопределенно, что под него можно подставлять какие угодно мотивы, даже самые нелепые. Фантастические примеры безобразий, могущих происходить от мнимого применения религиозной равно-

_______________________

27 «Русск. Обозр.», стр. 433.

470

правности, едва ли уравновешивают иди даже ослабляют значение тех действительных нарушений веротерпимости, которые необходимо происходят при отсутствии религиозной равноправности²⁸. Против тех действительных фактов, которые признал и осудил сам г. Тихомиров, выставлять вдруг такие возможности, как запрещение поста или келейной молитвы — прием весьма неубедительный. Да и помимо этого, всякие узаконения и меры, противные веротерпимости, принимаются ли они религиозным государством против чужих религий, как это бывает в действительности, или же государством атеистическим против всех религий, как представляет г. Тихомиров в своих воображаемых примерах, — всякие такие меры и законы суть прежде всего нарушения справедливости, совершенно невозможные при серьезном признании и применении этого принципа, и следовательно те предполагаемые безобразия, которыми пугает нас г. Тихомиров, прямо подтверждают мой тезис, а никак не говорят против него. Понятно при этом, что если бы государства христианские отказались от предписанного их верой закона справедливости, то трудно было бы ожидать неуклонного его соблюдения со стороны государства безрелигиозного. Если бы, например, в каком-нибудь католическом государстве легально отрицалась полноправность раскольников, еретиков и неверующих, то странно было бы требовать от государства атеистического, чтобы оно точно и твердо охраняло права католиков. Одна неправда рождает другую, — новое побуждение для нас строго держаться за принцип справедливости и настаивать на его применении.

______________________

28 Любопытно, что единственная реальная черта в фантасмагории г. Тихомирова взята не из какой-нибудь безрелигиозной страны, а из современной русской жизни, — это именно предложение г. Португалова о запрещении обрезания евреям. Уж если ссылаться на предложения неосуществленные, то я вспоминаю нечто более сильное. Лет восемь тому назад, в одном весьма образованном и еще более благонамеренном (в смысле г. Тихомирова) петербургском кружке совершенно серьезно обсуждалось предложение принудить все тех же несчастных евреев, но не к отказу от обрезания, а напротив, к более радикальному совершению этого обряда, с целью прекратить их размножение. Г. Тихомиров, «очень хорошо видящий» будущие мероприятия против постов и богомолий, совсем плохо видит окружающую его действительную среду.

471

Мираж, во власти которого находится г. Тихомиров, связан в его уме с совершенно ошибочным пониманием равноправности. С одной сторона он без всякого основания отделяет это понятие (в сфере вероисповедной) от понятия религиозной свободы или веротерпимости, а с другой стороны столь же неосновательно отождествляет его с равенством вообще и признание равноправности известных вероисповеданий смешивает с признанием их одинаковости, равнозначительности или равноцветности. В первой своей ошибке г. Тихомиров доходит до невероятного утверждения, что требованию равноправности соответствует равенство всех в общем бесправии. «Равноправность, — говорит от, — мне ровно ничего не обещает, кроме того, что если будут топтать в грязь мою веру, то и вера других не получит лучшей участи. К религиозной свободе она не имеет никакого ясного отношения»²⁹. Выходит, однако, что для г. Тихомирова равноправность не только к религиозной свободе, но и к себе самой не имеет никакого ясного отношения, ибо он преспокойно отождествляет существенное здесь понятие права с его прямым отрицанием — безразличием: равенство прав оказывается вдруг равенством бесправия. Между тем под равноправностью, как показывает самое слово, разумеется равенство только прав, и ничего более, и следовательно это понятие никак не может относиться к бесправию.

От такого неуместного ложного применения гегелевской мысли о тождестве противоположных г. Тихомиров мог бы легко удержаться, если бы только принял во внимание, что понятие равноправности никогда не берется (по крайней мере мною) отрешенно от своей истинной основы, которая есть принцип справедливости. На самом деле, первое понятие есть только ближайшее определение или развитие второго. Если я не допускаю относительно других того, чего не могу желать себе, то значит я должен признать за другими полноту прав, т. е. в той самой мере, в какой я признаю свои собственные права. Я не могу принципиально желать себе бесправия или произвольного ограничения моих прав (личных, рели-

______________________

29 «Русск. Обозр.», стр. 432—433

472

гиозных, национальных и т. д.), следовательно не могу утверждать такого бесправия и таких ограничений и для других. Вот настоящее понятие равноправности, которая здесь не только имеет ясное отношение к свободе, но прямо с нею совпадает. Ведь то, на что я имею равное со всеми право, есть именно моя свобода. У государства в его законах нет ни возможности, ни надобности определять материально права каждого, т. е. перечислять все то, что ему позволительно делать, — оно признает только за каждым полную свободу существовать, действовать и развивать свои естественные силы, поскольку этот «каждый» не нарушает такой же свободы других (что.уже будет преступлением и подлежит материальным определениям закона). Таким образом, вопреки замечанию г. Тихомирова, равноправность прямо и формально указывает общие размеры предоставляемой каждому свободы, именно полноту этой свободы, поскольку она может быть равна для всех, т. е. поскольку свобода одного не упраздняет такой же свободы другого. Сюда яге, как частный случай, относится и принцип веротерпимости или религиозной свободы, т. е. признание за всеми равного права или равной свободы исповедовать и проповедовать свои религиозные убеждения. Этому принципу было бы одинаково противно (возвращаясь к примерам г. Тихомирова) требовать, чтобы все постились и чтобы никто не постился, чтобы все евреи подвергались обрезанию, и чтобы всем было запрещено обрезываться. Такие требования представляли бы только равенство бесправия, а не равенство прав. Последнее требует, чтобы все одинаково имели право поститься и не поститься, обрезаться и не обрезаться, каждый по своему свободному выбору. Тут равноправность и свобода явно совпадают, и это есть тот единственный принцип, которого я держусь в нашем вопросе. А то равенство в общем бесправии, на которое некстати указывает наш публициста, действительно существует, в большей или меньшей степени, в различных деспотиях Азии и Африки, но никому еще не приходило в голову выводить это бесправие из требования равноправности, когда оно явно вытекает из противоположного требования абсолютного произвола, перед которым исчезают все различия.

Что касается до второй ошибки г. Тихомирова, то хотя я не раз уже показывал различие между равноправностью и равноценностью, которые он продолжает смешивать, однако, чтобы до кон-

473

ца исполнить свое добровольное «послушание»³⁰, попробую еще разъяснить это недоразумение.

Признание равноправности, т. е. равной ненарушимости чужой и своей свободы, вовсе не требует одинаковости положительного отношения, или одинакового образа действия в пределах признанного права. Определяются только границы, обязательные для соблюдения, и тем самым все находящееся внутри их предоставляется свободе. Я признаю, например, безусловно равноправными писателями гр. Л. Н. Толстого и г. Розанова, т. е. признаю за Тем и за другим абсолютно-одинаковое право проявлять свое содержание в литературе, но этим и исчерпывается мое одинаковое отношение к ним, а дальнейший мой образ действий относительно их определяется уже не их общим правом, а особенностями их произведений, н так как эти особенности весьма между собою различны, то я могу и должен относиться к ним неодинаково. Это требуется самою справедливостью, ибо я и для себя самого желаю, чтобы другие, уважая мое право высказывать, что угодно, относились затем ко мне не безразлично, а сообразно с особым содержанием и значением моих идей. — Далее: нарушается ли равноправность тем, что отец семейства более заботится о своих детях, чем о чужих? Полагаю, что нет, если только он признает, что и все другие отцы имеют равное право предпочитать своих детей чужим. — Есть ли, наконец, какое-нибудь противоречие справедливости в том, что церковный староста известного прихода более печется о благолепии своего храма, нежели других? Это есть не только его право, но обязанность, лишь бы только он не тащил никого насильно в

__________________________

30 Кстати: г. Тихомиров, из того, что я сравниваю свою полемическую задачу по неприятности ее исполнения с некоторыми монастырскими „послушаниями", серьезно заключает, что я не имею понятия об этих последних, так как они, мол, основаны на «отсечении своей воли», а моя задача — добровольная. Однако самое это «отсечение» совершается ведь не принудительно, а есть такой же добровольный акт, как и мое решение выяснить вопрос о веротерпимости вместо того, чтобы заниматься другими, более интересными по существу предметами. Конечно, между моим сознанием долга и исполнением не стоит никакого «старца» или игумена. Но тут мне приходится, не в обиду г. Тихомирову, напомнить ему ту элементарную логическую истину, что сравнение есть отождествление двух предметов только в некоторых, а не во всех отношениях, иначе подобие было бы полным тождеством.

474

свой приход и никого не держал там неволею, а также не перетаскивал церковной утвари из соседнего храма в свой. В этих случаях, как и во всевозможных других, равное право полагает только ненарушимый безусловно-обязательный предел для наших свободных действий; положительный же характер самих этих действий определяется не равным правом, а различным значением предметов для действующего.

Применяя это элементарное различение понятий к вероисповедному вопросу, должно признать ошибочным следующее положение г. Тихомирова: «равноправность исповеданий требует, чтобы государство, его закон, его практика, его мероприятия одинаково относились ко всем исповеданиям христианским и не-христианским, ныне существующим и имеющим возникнуть посредством работы «личного религиозного убеждения» и отсюда новорождающегося сектантства»³¹. Нет! Равноправность исповеданий этого не требует. Она требует только, чтобы за всеми этими исповеданиями признавалась равная свобода существования и действия на основаниях общего права, но одинакового отношения к ним государства в его практике и законах отсюда вовсе не вытекает. Чтобы наглядно в этом убедиться, г. Тихомирову стоит только обратить внимание на вероисповедное положение Британской империи. Здесь достигнута полная религиозная равноправность пли свобода: все и каждый имеют равное право принадлежать или не принадлежать к какому угодно исповеданию, проповедовать и распространять беспрепятственно (в пределах общего права) какие угодно религиозные и безрелигиозные убеждения, строить и поддерживать всякие храмы, основывать всевозможные общества и т. д. — однако, при всем том государство в своей практике и в своих законах вовсе не одинаково относится ко всем этим исповеданиям: предоставляя всем равную свободу, оно оказывает особую поддержку своей церкви, т. е. той, к которой принадлежит большинство собственно английского народа с царствующею особой во главе. Законное существование этой официальной, господствующей, государственной или установленной церкви (established Church) нисколько не нарушает принципа религиозной равноправности, именно благодаря тому единственному, но решающему обстоятельству, что принадлежность или непринадлежность к

_______________________

31 «Русск. Обозр.», стр. 431.

476

этой «установленной церкви» зависит исключительно от свободного выбора, — она никого в себе насильно не удерживает и никого к себе принудительно не привлекает. Вследствие этого всеобщее равенство религиозных прав прекрасно совмещается здесь с государственными преимуществами господствующей церкви. Если и при этих условиях между самими англичанами возникает мнение, что богатая материальная поддержка, оказываемая правительством их церкви, подрывает ее нравственное действие и умаляет ее христианское достоинство, то это уже вопрос совсем другой. Во всяком случае, ссылаясь в пользу религиозной равноправности на пример образованных стран, я имел особенно в виду именно положение дела в Англии, как оно есть теперь, не исключая и «установленной церкви». Ничего другого для нас я не желал и не желаю. Впрочем, существенные черты этого положения встречаются и в большинстве других европейских стран. При том везде, где это наилучшее в данных условиях состояние достигнуто, оно достигалось не иначе, как чрез издание надлежащих законов пли чрез законодательную отмену ненадлежащих.

VI.

Для решения вопроса о веротерпимости и для руководства вероисповедной политики г. Тихомиров предлагал в прошлом году³²

____________________

32 «Русск. Обозр.», 1893, № 7, стр. 383. — Г. Тихомиров ставит мне в упрек, что на эту статью я отвечал через девять месяцев после ее появления, когда читатели успели уже ее забыть. Одобряя такую скромность, я должен, однако, заметить, что оспариваемые мною положения и рассуждения я напоминаю читателям посредством довольно обильных и длинных выписок. Затем, хотя девятимесячный срок, нормальный в других случаях, действительно слишком продолжителен для продолжений полемики, но предосудительного я все-таки в нем ничего не вижу: ведь прошлогодние книжки «Русского Обозрения» находятся в свободном обращении, чего нельзя сказать, например, про некоторые сочинения, на которые голословно нападал г. Тихомиров в своей статье: «Духовенство и общество». В чужом глазу соломинку мы видим... Помимо всего этого излишняя поспешность в полемике кажется мне хуже излишней медлительности. Забвение моими читателями статьи г. Тихомирова было бы, конечно, фактом прискорбным, но забвение им самим апостольского постановления несравненно прискорбнее. Если

476

следующий естественный путь: «Забота государства при уяснении вопроса о терпимости состоит ре в каких-либо теоретических соображениях, а в том, чтобы слышать действительный голос церкви местной и вселенской, и лишь потом оно разумно может привносит свои чисто-политические поправки, на которые, конечно, имеет полное право». Когда г. Тихомиров писал эти слова, он не знал, или «запамятовал», в чем состоит этот действительный голос церкви по нашему вопросу, а потому и читателей своих оставлял в недоумении: о чем он собственно говорит. Теперь он вспомнил и невольно признался, что действительный голос церкви, выразившийся в апостольском постановлении (как оно читается в наших церковных переводах), утверждает как всеобщую, абсолютно-необходимую и безусловно-обязательную норму всех человеческих отношений, а следовательно, и религиозных иди вероисповедных, единый, неизменный принцип справедливости: не делайте другим, чего себе не желаете.

Не он первый между «ревнителями православия» у нас забыл этот действительный голос церкви. Четыре века тому назад духовенство великого княжества московского разделилось по вашему вопросу на две партии, из коих только одна помнила (и то не с полной ясностью) действительный голос церкви; другая же совсем его забыла и настойчиво требовала сжигания еретиков. За это требование оказалось большинство на московском соборе 1490 г., и казни еретиков, по примеру византийских императоров и «шпанского короля», вошли у нас в употребление и продержались до тридцатых годов прошлого столетия. Впрочем, и противная партия не была осуждена, и ее представитель Нил Сорский был признан святым, также как и его главный противник (стоявший за казни), Иосиф Волоцкий. С моей точки зрения все это не представляет ничего удивительного. Но с точки зрения г. Тихомирова, отождествляющего церковь с местным духовенством, подобный факт является чем-то совершенно непонятным: выходит — будто действитель-

__________________

бы он не торопился, то, во-первых, вспомнил бы во-время это постановление, а во-вторых, успел бы справиться и о том, как оно читается в греческом подлиннике, и таким образом не подверг бы меня двум напрасным обвинениям: сначала в изобретении справедливости, а потом в недостаточном знакомстве с св. писанием.

478

ный голос церкви раздвоился, и на один и тот же вопрос отвечал и да, и нет. При серьезном отношении к вопросу, г. Тихомирову необходимо обратить особое внимание на то наглядное историческое опровержение его основного взгляда³³.

Я же считаю теперь свое «послушание» относительно г. Тихомирова (по вопросу о веротерпимости) конченным. После того, как он признал принцип справедливости минимальным, т. е. безусловно обязательным и необходимым требованием христианства,- все мои последующие рассуждения были только логическим развитием и прямым приложением этой, признанной им самим истины. Бее эти рассуждения могут быть сведены к следующему умозаключению: общечеловеческий принцип справедливости есть вместе с тем необходимое требование христианства. В этом качестве он обязателен и для христианского государства; но из этого обязательного принципа справедливости прямо вытекает требование религиозной равноправности или свободы, следовательно, и оно обязательно для христиан как таких, а значит, и для христианского государства. Раз основание этого умозаключения признано, то всякий дальнейшие попытки нашего публициста отрицать необходимый из него вывод будут явно недобросовестны и лишены всякого интереса. Покончив теперь с г. Тихомировым, я хочу отдать последний долг г. Розанову. Быть может, этот автор поможет мне хоть несколько вознаградить терпение читателей, утомленное однообразными разъяснениями истин «самоочевидных».

VII.

Г. Розанов начинает с заявления, что он лишь нечаянно выступил с проповедью абсолютной нетерпимости, но теперь (благодаря мне?) понял все значение своего слова. «Статья, — говорит он, — которая в побочных сторонах своих исполнена недостатков, в главном содержании своем мне представляется теперь и ценною, и важною. Непреднамеренно я произнес слово, которое всею нужнее было произнести... В век равнодушия, разложения, я

_________________________

33 Прежде всего рекомендую его вниманию интересную и исчерпывающую сущность дела статью А. Н. Пыпина в прошлом (июньском) номере «Вестника Европы». Там он найдет и указание источников, и полную библиографию предмета, если бы пожелал предаться дальнейшим изучениям.

478

произнес слово нетерпимость³⁴; конечно, лишь слабость моих слов, неслышность моего голоса была больна (так), а не самый смысл слова. Но если оно услышано, я его повторяю: «да, нетерпимость; да, непонимание законов умирающего (?); да, отвращение к нему до неспособности переносить его вид»»³⁵.

Хотя мало вероятия, чтобы какое-нибудь значительное слово могло быть сказано человеком Столь немощным в слове и при том воображающим, что неслышность голоса может быть больна (или это — только неуместная пародия на шекспировскую вычурность?), не будем, однако, останавливаться на признаках наружных и обратимся к существу этого столь «нужного» слова. Чем г. Розанов оправдывает, на чем основывает свое утверждение, что можно понимать и любить только себя и свое, особое, а все прочее лишь ненавидеть в высшей степени? Е сожалению, никакого ответа на этот законный вопрос мы у него не находим, как будто он и теперь говорит свое слово нечаянно иди непреднамеренно. Вместо того, чтобы разъяснить свой «закон жизни», он в целой статье дает подробную характеристику моей литературной и психологической личности, заявивши, однако, предварительно, что он меня не понимает и понимать не может, как и я его, будто бы. «И не только он и я, мы не понимаем друг друга, но этим непониманием противоположного и вечно жила история»³⁶. Противоположности между мною и г. Розановым я не отрицаю, но не могу согласиться, чтобы из противоположности всегда следовало непонимание с обеих сторон. Зато для меня совершенно бесспорно правило, гласящее: чего не понимаешь, о том и не говори. Если бы я думал, что не понимаю г. Розанова, то, конечно, счел бы себя обязанным хранить о нем полное молчание. Перешагнем, однако, и через эту мелочь. Может быть, г. Розанов из скромности преувеличивает самое непонимание, а на самом деле я могу извлечь из его характеристики что-нибудь полезное во исполнение заповедь: познай самого себя.

По-видимому, г. Розанов именно это и имеет в виду. Он жалеет, что никто не предлагал мне правдивого зеркала, в которое бы я мог себя увидеть, и хочет сам оказать мне эту важную

_____________________

34 Курсив г. Розанова, прочие — мои.

35 «Русск. Вестн.» 1894, апр., стр. 191—192.

36 «Русск. Вестн.», стр. 193.

479

услугу: «и никогда, никогда правдивое зеркало не показало ему истину; не показало обтянутых лайкой ног, которым, конечно, не идти в пустыню»³⁷ ... Конечно, в лайковых перчатках на ногах не только в пустыню, но и на Невский проспект идти невозможно. Это не важно само по себе, но прискорбно то, что зеркало г. Розанова, вместо истины, сразу показывает «наглядную несообразность» и тем заранее подрывает доверие к своей правдивости. Продолжаю, однако, смотреть и вижу, что я «танцор из кордебалета», «тапер на разбитых клавишах», «слепец, ушедший в букву страницы»³⁸, «блудница», бесстыдно потрясающая «богословием»³⁹, «тать», прокравшийся в церковь», святотатец»⁴⁰, «слепорожденный»⁴¹, «палка, бросаемая из рук в руки»⁴². Сильно сомневаюсь, можно ли мне из всего этого извлечь что-нибудь полезное в смысле самопознания. Мои сомнения не исчезают и перед заключительным заявлением г. Розанова, что он не бранит меня, а только определяет (вот его слова: «Вступить ли мне с ним в брань? К чему? Это так в его вкусах, и вовсе не в моих. Достаточно понять, определить самое бо̀льшее — выговорить вслух определенное»⁴³). Хотя г. Розанов теперь утверждает, что понял и определил меня, прямо вопреки своему первоначальному заявлению, что он меня не понимает и по законам природы и истории понимать не может, тем не менее я готов был бы согласиться, что вышеприведенные слова (блудница, тать, палка, слепорожденный и т. д.) представляют собою не брань, а только определения. Но я решительно нахожу, что эти определения, во-первых, слишком широкие, а во-вторых, плохо согласимые между собой. Когда же слепорожденные бывают балетными танцорами? Может ли слепой уходит в букву страницы? Способна ли палка обкрадывать церкви? Все это столь же неправдоподобно, как и лайковые перчатки на

___________________

37 «Русск. Вестн.», стр. 203. Курсив мой.

38 «Русск. Вестн.», стр. 203.

39 «Русск. Вестн.», стр. 195: «Г-н Влад. Соловьев со своими текстами и всем «богословием» именно имеет вид такой блудницы, которая, потрясая ими (sic) бесстыдно перед глазами всех, говорит: еще погрешу и спасусь, а вы погибнете».

40 «Русск. Вестн.», стр. 195.

41 «Русск. Вестн.», стр. 205.

42 «Русск. Вестн.», стр. 209.

43 «Русск. Вестн.», стр.211.

480

ногах. Впрочем, при всей нескладности этих «определений» признать их безусловно лживыми я, конечно, не могу. Вспоминается мне из времен моей юности один пустынножитель, который ежегодно в известный день предлагал мне некий обширный картон, на коем были словесно изображены все возможные и невозможные грехи и преступления, и требовал, чтобы я против каждого признавал себя виновным; когда же я перед некоторыми, слишком странными, останавливался в недоумении, то он ободрительно кивал головой и говорил: «ничего! в каких-нибудь смыслах и против этого грешен». Отрицать это утверждение в таком общем виде я, разумеется, не мог, и все кончалось надлежащим образом. Не сравнивая г. Розанова с этим досточтимым пустынником, я могу допустить, что его общие определения меня, как «блудницы», «татя», «палки» и т. д., могут быть «в каких-нибудь смыслах» справедливы. Другое дело, когда он приписывает мне определенные желания, прямо противоположные тем, которые я действительно имею: тут уже его зеркало несомненно оказывается кривым и негодным к употреблению. Так, напр., г. Розанов утверждает, будто я жажду для России «еще вакханалии и вакханалии»⁴⁴ или предлагаю русскому народу, отказавшись от древней веры и выйдя из церкви, остаться при одном «гром победы раздавайся!»⁴⁵.

Конечно, и на это можно смотреть как на оправдание той мысли г. Розанова, что кроме себя и своих единомышленников он никого понимать не может. К прискорбию, я должен заметить, что наш философ «непонимания» не останавливается и на этом и вступает в прямое противоречие с такими определенными истинами, относительно которых вопрос о понимании или непонимании уже не имеет места. Так, возвращаясь к измышленному им,

_____________________

44 «Русск. Вестн.», стр. 211.

45 «Русск. Вестн.», стр. 208. Ср. с этим начало моего главного сочинения «История и будущность теократии»: «Оправдать веру наших отцов, возведя ее на новую ступень разумного сознания, показать, как эта древняя вера, освобожденная от оков местного оскорбления и народного самолюбия, совпадает с вечною и вселенскою истиною, — вот общая задача моего труда». Г. Розанов мог не читать этой книги, но он несомненно читал «Национ. вопр. в России», где, между прочим, решительно отвергается нелепая мысль об ассимиляции восточн. церкви западною (облатинение), и именно эту нелепую мысль он мне приписываетъ!

481

для характеристики католичества иезуиту, обваривающему младенцев кипятком, г. Розанов замечает теперь, будто я не отрицаю этого «поразительного факта, практиковавшегося в знаменитом ордене»⁴⁶, тогда как я прямо назвал такого иезуита несуществующим («этот предусмотрительный, хотя и не существующий иезуит»). Как бы велико ни было непонимание г. Розанова, не может оно, однако, доходить до того, чтобы в эпитете «несуществующий» не видеть решительного отрицания. Но если бы даже закон непонимания позволял и это относительно меня, то уж наверное он не позволяет г. Розанову отрицать свои собственные, только что произнесенные слова. Между тем он делает и это, тут же (стр. 203, примеч.) заявляя, будто, говоря о иезуитах, он не говорил о всей католической церкви, — тогда как всего за шесть страниц мы читаем у него следующее, прямо противоположное заявление: «инквизиция и иезуитский орден; принципы последнего мы можем принять за принципы вообще католичества, по аксиоме: что в части есть — есть и в целом»⁴⁷.

Итак, в виду прискорбного неумения г. Розанова ладить с истиной, или, по крайней мере, оставаться с нею в сколько-ни

_______________________

46 «Русск. Вестн.», стр. 203, примеч.

47 «Русск. Вестн.», стр. 197, примеч. 1. После этого меня уже нисколько не удивляют другие противоречия между г. Розановым и истиною, в роде, напр., следующего. Желая показать, что я не понимаю сущности опровергаемых мною взглядов, г. Розанов говорит (стр. 204, примеч.); «Так, по вопросу о культурно-исторических типах собственно является один вопрос: как же, если типы эти непроницаемы, отнестись к некоторым абсолютным идеям (как христианство, или в другой сфере — геометрия): отвергнуть ли их, сохраняя эту непроницаемость, или сохранить эти идеи и тогда отвергнуть их непроницаемость». Между тем я, будто бы, вместо этого вопроса говорил о вещах, не относящийся к делу. На самом же деле с начала и до конца моей полемики с г. Страховым я указывал именно на несогласимость действительно универсального характера христианства и науки с мнимою непроницаемостью культурных типов — указывал, как на главное роковое для всей доктрины противоречие (см «Национ. вопр в России»). Не удивляет меня теперь и то, что по поводу евангельских слов: «не знаете, какого вы духа», обращенных к апостолам, т. е. к людям, г. Розанов замечает, что эти слова сказаны Богом, и что, следовательно, его „критик» (т. е. я), ссылаясь на них, не различаю Бога от человека (стр. 193, примеч.).

482

будь приличных отношениях, предложенное им зеркало оказывается к сожалению, бесполезным для моего самопознания. Неужели, однако, провозвестник «самого нужного слова» так увлекся моею «жалкою» особой, что ничего и не сказал в пояснение этого слова, в оправдание своего идеала абсолютной нетерпимости и всеобщего непонимания? В конце статьи, в нескольких строках он как будто хочет представить если не разумное оправдание, то, по крайней мере, некоторое пояснение своего идеала конкретным образом. Он рисует с своей точки зрения характер и будущность русского народа. Вот этот образ: «Есть представление о народе нашем, как исключительно мягком, «терпимом», неспособном и, в видах ему навязанной репутации, уже как будто и бесправном к самозащите ... Так понимает его, этого требует от него и г. Вл. Соловьев и иные с ним единомышленные. Им эта «терпимость — нужна, по крайней мере на-время. Они не заметили в нем иных, суровых и строгих черт; и между тем именно они в нем главное. Их обманул двух-вековой карнавал нашей истории; настал его последний день, и они требуют веселья нестерпимого, огней, вина, наконец, блуда, и если возможно (?), в неслыханных формах⁴⁸. Им кажется, «возможно»... Еще день не кончился, их день... последний день, и вот что в безмерном упоении они не хотят сознать, не чувствуют. Между тем, в запертой и еще пустой церкви вое изменяется, светлые ризы заменяются черными, на место одних книг приготовляются другие, главные. Еще все молчит; неситесь в веселии своем буйном по улицам⁴⁹, доедайте последний блин, и если нужно (?), засыпайте. Но народ, — ударит протяжный колокол, и он необозримыми толпами потянется к храму, где все другое, и он сам в ней другой... Новая эпоха, новая эра нашей истории, о, если бы скорее она наступила, если бы, наконец, сгинула с глаз эта улица, эти маски, вино, красавицы, и все, вое, за что цепляются только немногие мертвые руки, несколько несы-

_________________________

48 Теперь по крайней мере ясно, чего мы с «Вестником Европы» требуем от жизни. Кто бы мог этого ожидать? Ужасно подумать, как обманывают все видимости!

49 Это опять постоянные сотрудники «Вестника Европы» несутся в буйном веселии по улицам. Содрогайтесь, благочестивые читатели «Русского Вестника»! Недостает только «скачущего штандарта» и «едущих андронов». Недаром г. Розанов заявлял свое плохое мнение о Гоголе.

483

тых еще желудков, неутоленных позывов»⁵⁰. Несколько желудков, за что-то цепляющихся — каков образ! Но восхищение красотою формы не должно отвлекать нас от сущности. Высший идеал г. Розанова есть замена светлых риз черными. Это меня не удивляет; но напрасно он говорить за Россию. Россия кроме масленицы и чистого понедельника знает и другие дни. Русский народ не отказывался и не откажется ни от Светлого Воскресения, ни от всемирного собора Пятидесятницы, где все языки и все законы жизни сойдутся во взаимном понимании и признании.

____________

_________________________

50 «Русск. Вестн.», стр. 210—211. Курсивы мои.

484

Страница сгенерирована за 0.14 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии