Вот наступят дни, когда нашлю на землю голод — не голод хлеба, не жажду воды, но жажду слышания слов Господних. И будут ходить от моря до моря, скитаться от севера к востоку, ища слова Господня — и не найдут его...

Амос. 8,11,2.

Исключительно в юдаизме, на страницах священной Библии, мы встречаемся с одним, в высшей степени своеобразным сложным и глубоким явлением религиозной жизни — с богоборчеством. Оно не повторяется ни в какой другой религии и до сих пор остается совершенно неосвещенным, даже незатронутым в богословской литературе. Первым выразителем этой идеи явился патриарх Иаков. По Библии Бог возлюбил Иакова больше, чем Авраама и Исаака, больше чем остальных чад своих. Ночем

именно он так резко выделился из ряда еврейских патрхархов? Он был единственным, который дерзнул бороться с Богом, притом в те времена, когда человека связывала с Богом одна только безусловная покорность. Иаков был наиболее дерзновенным в роде своем. Вся Священная История не знает второго богоборца, если не считать Иова, дерзнувшего звать Бога на суд и тоже много взысканного милостями Божьими. Не этою ли именно исключительною и ни в ком более неповторяющеюся чертою души своей многогрешной Иаков и праведный Иов заслужили особое и исключительное благоволение Божие?

Такое предположение совсем не так нелепо и дико, как может показаться с первого взгляда. Оно имеет под собою серьезные логические основания. В истории Иакова они не развиты и не раскрыты во всем их объеме. Вся она —только первый робкий намек на нечто непонятное уму, неукладывающееся в ходячем человеческом понимании, кажущееся совершенно недопустимым и невероятным. Борьба Иакова с Богом происходит во сне, который, однако как-то таинственно сплетается с явью: повреждение ноги, полученное патриархом в дерзновенном единоборстве, не прошло с пробуждением от сна, но осталось на всю жизнь в виде легкой хромоты. Во сне может привидеться всякое несуразное—и мысль поверхностного читателя не особенно затрагивается этим рассказом. Но, вот, Иов вступает в диалектическое единоборство с Богом уже не во сне, а наяву, и приводит весьма веские логические основания для своих протестов. В его книге религиозные основы богоборчества раскрываются уже несравненно глубже и полнее. Замечательнее всего, что в протесте своем и он неизмеримо более религиозен, чем его оппоненты в их поверхностном благочестии.

Он исходит из той религиозной аксиомы, что Бог есть верховная истина миpa, творческая воля, разум и совесть Вселенной. Живой Бог требует от живой человеческой души непрерывного и правдивого суда мысли и совести над всем происходящим и над всем сущим. Но, ведь где есть суд, там может быть и осуждение — хотя бы по ошибке, по неведению, по неполноте и неточности данных. Низвергнутый на гноище праведник не ропщет на Бога, он покорно несет посланное ему страдание, но понимая все несчастия свои, как наказания за грехи, и не зная за собою такого греха, он хочет только оправдать Божью жестокость по отношению к себе и больше, чем гнойными язвами проказы, мучается логическою невозможностью признать справедливой кару, наложенную на безвинного. Главным источником всех его терзаний была необходимость во имя истины, во имя логики отказаться от вросшей в его сердце идеи абсолютной справедливости Божией, ибо он знал и чувствовал, что за отрицанием ее начинается уже отрицание самого Бога, убийственный и разлагаюший душу атеизм.

«Зачем Ты поставил меня противником себе, так что я стал самому себе в тягость?» — спрашивает он Творца. В муках и страданиях гноища в прокаженном праведнике пробудилась спавшая мысль. Он начинает пытливо вдумываться в обшие порядки жизни — всюду наталкивается на возмущаюшие совесть примеры Богом попускаемой человеческой несправедливости. Промысел Божий, по его словам, «губит непорочного и виноватого». «Земля отдана в руки нечестивых». «Лица судей Он закрывает. Если не Он, то кто же?» «Часто ли угасает светильник у беззаконных и находит на них беда?» «У сироты уводят осла, у вдовы берут в залог вола; бедных сталкивают с дороги; голодных кормят коло-

сьями; все униженные земли принуждены скрываться». «Жнут они в поле не своем и собирают виноград у нечестивца, нагие ночуют без крова и без одеяний на стуже, мокнут от горных дождей и жмутся к скале». «В городе люди стонут и душа убиваемых вопиет и Бог не воспрещает того».

Как видите, это уже целый обвинительный акт, строгая ревизия всего управления миром: все осмотрено, взвешено, все признано неладным. В общей картине мирового неблагоустройства имеются особенно мрачные пункты. Главный из них полная безнадежность всего человечества перед лицом смерти. «Для дерева, — рассуждает Иов, — есть надежда, что срубленное, оно снова оживет и отрасли от него выходить не перестанут. А человек умирает и — распадается. Отошел — и где он? Лежит и уже не встанет. До скончания неба он не пробудится и не воспрянет от сна своего». «Но плоть его на нем болит и душа его страдает». Опять-таки и здесь Иов не ропщет, не укоряет, он только объективно рисует общее положение вещей, общее строение жизни человеческой. С такою же объективностью суждения говорит он и о своей личной скорбной участи. «Ныне Ты изнурил меня. Ты разрушил всю семью мою. Дни мои прошли. Думы мои, достояние сердца моего, разбиты». «Вот Он убивает меня», «а они (друзья-утешители), — продолжает Иов, — ночь хотят превратить в день, свет хотят приблизить к лицу тьмы». «Бог ниспровергнул меня, я кричу: обида, — и никто не слушает. Вопию — и нет суда». «Я желал бы только отстоять пути мои перед лицом Его». «Вот я завел судебное дело и знаю, что буду прав». «Лицемер не пойдет перед лицо Его». «Жив Бог, лишивший меня суда, и Вседержитель, омрачивший душу мою». «Но, — заключаетИов, — доколенеумру,

не уступлю непорочности моей. Должен ли я лгать на правду свою»?

История Иова — быть может самая глубокая по религиозному смыслу своему, страница Библии. Ее читаешь, как слова откровения. В ней воочию раскрывается сокровенная связь, внутреннее единство Бога и человеческой совести, божественность человеческого разума. Бог есть полная и всеобъемлющая Истина, а человеческий Разум — пламенное и неискоренимое стремление к Истине. При единосущности Совести и Разума с Богом, человек уже не может отрекаться от Разума во имя Бога, напротив, он должен придти к Богу во имя своего Разума, хотя бы и слабого, и колеблющегося и несовершенного в нашем человеческом ничтожестве, но по самой внутренней природе своей все же Богожаждущего и по самой разумности своей Богопреклоненного.

В понимании Бога Библия становится здесь именно на эту точку зрения. И вполне справедливо: монотеизм тесно связан с идеей единства и всемогущества Божия, а всемогущество логически связано с идеей всеправедности, с постулатом абсолютной гармонии — с Разумом и Справедливостью. Это — логически неразрывная цепь совершенств. Друзья и утешители Иова, упрекавшие его за попытку честно и логично согласовать переживаемое личное несчастье и весь ход мировой жизни с идеей абсолютной справедливости и Всевидящего, Всесильного и Вездесущего, обвинили его в нечестии и защищали Божий авторитет мелкой человеческой ложью. Но как же оценивает их попытку Библия? Сам Бог посрамил их за их нечистоплотную верность: Он не принял их жертвы от них самих, но принял ее только через того, кого назвали они нечестивцем и богохульником. Их грех, их ошибка, их умственное преступление — в льстивом умалении морального

значения Бога и человека, а критическое благочестие Иова — в стремлении путем строгого суда разума своего постичь правоту Господа. Глубоко поучительная мораль этого библейского рассказа показывает нам, что служить Богу мы можем лишь не отрекаясь от своего собственного человеческого разума и своей совести и Бог, как разумное начало миpa, существующее до нас и вне нас, вселяется в наше сердце, внедряется в нашу душу и становится абсолютным выражением ее живой сущности. Из внешней, грозной и карающей силы Он делается с этого момента силой внутренней и направляющей: Божий приговор над рутинно-благочестивыми судьями Иова свидетельствует о том, что даже библейский Бог, называющий самых излюбленных сынов своих своими рабами, ценит в них не слепую рабскую покорность, а непоколебимую верность той верховной Истине, которая олицетворена в Нем. Бог новозаветного толкования через Сына Человеческого безконечно приблизил к Себе весь род людской и вчерашние рабы Божии стали Божьими чадами. Вместе с тем, для нового миpa высокая мораль бунтующей души Иова стала еще более родной, близкой и обязательной, чем для ветхозаветного миpa. Отождествление божественного с человеческим закреплено изречением: «Царствие Божие внутри вас».

* * *

Драма Иова возникла, как случайное недоразумение между человеческим пониманием и Божьим Промыслом: Бог послал на бедного праведника все несчастия, как испытание, а страдающий праведник и его друзья — обвинители — все понимали и обсуждали иовские злоключения, как наказание за грехи. Это, хотяитяжелое, новсе

же преходящее недоразумение окончилось для Иова вполне благополучно: Бог вернул ему здоровье, уважение друзей, удвоил и его богатства и его стада, и вместо раздавленных упавшей стеною сыновей, дал ему от новой жены вдвое больше новых детей, да еще и внуков и правнуков. Во власти Всемогущего было все возместить и Он щедро возместил возлюбленному в неистовстве своем боголюбцу, все блага, которых лишил его для испытания. Иов принял удвоенные милости Божии с великой благодарностью и скорбь о раздавленных ради испытания его благочестия детях не омрачала его радости при рождении новых детей, посланных ему Богом. Если ценить детей по числу их, как возвращенных Иову стада ослиц, волов и верблюдов, то и здесь непоколебимый праведник был щедро взыскан Божьею милостью. Но можем ли мы скрыть и от самих себя и от Господа, что с нашей современной обостренно-индивидуалистической, сугубо-человеческой точки зрения, ценящей человека, и особенно ребенка, как бездонную живую личность, а не как единицу счета, не как «голову» верблюжьего, ослинного или человеческого стада, в этой блаженной примиренности Иова есть что-то крайне несимпатичное, для богоподобного человека унизительное, и по отношению к его первой, для испытания награжденная благочестия, целиком погубленной семьи, нечто почти предательское. Действительно одаренный божественным разумом и совестью человек мог ли пользоваться таким безразладным счастьем на могилах своих погибших для его удвоенного благополучия, детей? Нет, он сказал бы Богу: «Ты воскресил мое здоровье и богатство, отнятые от меня для испытания, так воскреси же и моих детей, смертью которых Ты испытывал мою покорность. Я не могу жить и радоваться и благославлять жизнь, зная, что для про-

светления моей радости отнята жизнь у моих детей и помня, что самые дорогие и близкие мне существа безвинно гниют в могилах. Поэтому, или верни мне их обратно живыми, или же возьми от меня и мою жизнь со всеми Твоими благами и милостями».

В книге Иова нет таких слов и поэтому, даже несмотря на всю дерзновенность его моральных протестов, его личность уже не может казаться современному читателю такой высокой героической и духовно цельной. В ней чувствуется несомненная двойственность: с одной стороны, такая бездонная глубина религиозного понимания, такая безграничная дерзновенность суждения, а с другой — такая рабская приниженность духа, такое низменное, почти корыстное предательство своей погибшей семьи. Насколько Иов религиозно высок и героичен на гноищи, настолько же он ординарен, духовно принижен и мелко эгоистичен в ореоле взысканности божьими милостями. Неужели же мысль и душу человека просветляет возвышает только страдание и несчастье? Но ведь тогда проказа и гноище — высшее благо, которое Бог может даровать своему избраннику, ибо что может быть дороже и важнее просветленного понимания жизни?

В двойственности Иова чувствуется скрытое внутренне противоречие. Оно может оказаться совершенно сглаженным при одном предположении, что в новых детях воскресли и возвращены ему его умершие дети. По буквальному смыслу сказания ему все было возвращено, все, что от него было взято, и «еще прибавлено столько же». «Все, значит, в том числе, и умершие дети, ибо это, несомненно, самое главное и ценное, что у него было. Именно они, именно те самые, которые были раздавлены неожиданно рухнувшею стеною, а не какие-нибудь другие, новые, пришедшие вза-

мен. Иначе на кого же легла бы в таком случае безвинная гибель их, которая морально и религиозно еще неотложнее требовала их восстановления, чем все хозяйственные убытки и протори столь пострадавшего от Божьего испытания праведника: ведь богоподобный человек, как личность, незаменим буквально никем и ничем, ибо сам в себе он представляет абсолютную ценность. С религиозно-критической и философской точки зрения, моральная оценка личности Иова и весь смысл его истории зависит от этой подробности, которая осталась в библейском сказании недосказанной, т. е. от освещения событий рассказа с точки зрения метампсихоза или возрождения умерших детей в рожденных после гноища.

В книге Иова Священная История впервые ставит перед человеческим разумом вопрос о тайне смерти и диалектически связывает его с понятием о Всеблагом, Всеправедном и Всемогущем Боге. Ведь если погубленным для испытания отца дети не были возвращены к жизни и бытию, то как оправдать жестокую казнь безвинных и каким предательски-гнусным должно казаться все дальнейшее процветание Иова. Под гнетом личных страданий он дошел до требования мировой справедливости. Неужели же, получив удвоенную порцию житейских благ, он тотчас же позабыл о ней и даже не подумал осветить с точки зрения ее непререкаемых требований трагическую судьбу своих малюток, жестоко и безсмысленно расплющенных упавшею стеною? Трудно поверить, чтобы такой высокий религиозный протест безследно потонул в низменно-эгоистическом сытом самоуслаждении, в корыстно-рабском пресмыкательстве перед щедро-дарующей, но облитой детской кровью десни-

цей. Здесь чувствуется и логическая, и психологическая недосказанность.

Вопроса о смерти вообще Иов касается только вскользь при сравнении человека с деревом, о смерти же собственных детей упоминается с горечью, но почти мимоходом, весь поглощенный гнетущим ощущением собственных незаслуженных обид и страданий. Быть может в ту эпоху была именно такая психология. Но в дальнейшей эволюции человеческой личности и религиозного сознания человека этому вопросу, несомненно, суждено сыграть первенствующую роль: в нем человеческое разумение, такое, каково оно есть, должно резко и принципиально разойтись с Богом. И теперь уже смерть является самым острым вопросом отношений человеческого разума к Сущему: Сущий и сущее — это Бог и жизнь. И оба становятся одинаково непонятными перед лицом смерти. В понимании современного европейца эта черная загадка совершенно убивает гармонию реального миpa, уничтожает самое чувство реальности жизни и всякое представление о направляющем ее Всеблагом и Справедливом Разуме. Кто освобождается от обманов и миражей чувственного миpa сего, кто выходит из-под власти почти автоматических чувственных инстинктов и иллюзий своих, тот сейчасъ же повисает своею, вышибленною из коллеи предвзятых аксиом мыслью, над темной бездной. Все минует, все проходит, остается только одна холодная пустота безконечности:

Смотрит взором пустым

Вечность в сонмы веков...

Растущий в своей сознательности человек не может и жить и умирать только механически, стоя перед во веки непостижимою загадкоюжизнии

смерти. Но для того, чтобы разрешить ее, религиозная философия будущего непременно должна расширить наше понимание существующего восприятием запредельного, безтелесного, внефизического бытия, в противном же случае оставленный при нынешних ресурсах одного лишь чувственного познания человек, во имя ограниченного пределами своего чувственного понимания Истины, осудит Всемогущего виновника всех смертей, как извечного виновника всех смертей, назовет его Владыкою смерти и тлена, воспротестует против Него всею своею ищущею Безконечности мыслью и всею своею человеческою совестью, и бросит к престолу Его свой раздробленный череп. Во имя божественной Истины и Справедливости ненашедшие прозрения чада проклянут своего Отца страшным сыновьим проклятием, от которого содрогнется Вселенная и померкнут светила небесные, и откажутся перед Создателем от своего тленного и безсмысленного, лишенного логической опоры, бытия, от механического продолжения жизни рода в безконечной смене поколений, от этого вековечного, темного, скорбного и безцельного пресмыкательства в прахе и тлене...

Тут не может быть компромиссов и полурешений. Именно в вопросе о смерти или начало окончательного разрыва между жизнью и мыслью, между человеком и Богом, или же путь к полному внутреннему слиянию между ними. Для того, чтобы Создатель смертной жизни не казался бы нам всемирным убийцей, мы должны, мы обязаны во что бы то ни стало уразуметь таинственную связь человеческой личности с вечностью, постичь тайну безсмертия, проникнуть в тайну нашего безтелесного бытия, а постичь ее мы не в силах, пока не выйдем из узких рамок чувственного

восприятия и чувственного мышления. Непримиримое противоречие между потребностью вечности и временностью всего чувственного на известном уровне развития делает уже психологически невозможным дальнейшее продолжение этой временной смертной и тленной жизни. Вопрос о смерти, впервые и только мимоходом поставленный брошенным на гноище прокаженным праведником, будет с каждым днем все больше и все мучительнее обостряться в сознании мыслящего человечества. Наше религиозное чувство и сознание должно так или иначе разрешить его, преодолеть этот барьер духа. Не пройдя через него, не очутившись по ту сторону его, наша мысль не приблизится к Богу логикою, всем строем своим и правдолюбием своим останется безконечно далекой от Него, вечно Ему чужой и враждебной. Она не может признать Его, отказавшись от логики, от Истины, от себя самой, потому что Бог, купленный ценою такого отступничества и правдопредательства, уже не будет истинным Богом, который нам нужен, как духовная и психологическая основа физического бытия человека.

Эту горькую чашу надо испить до дна. Через муки богопроклятия через огненные страдания богоненавистничества человеческий разум придет к более глубокому Богопознанию, к более широкому миропониманию и в новых, безконечно углубленных и расширенных методах мышления, в мистическом уразумении жизни и смерти, духовно сольется с сим Господом. Именно ужасом своей логической непостижимости загадка смерти вырвет человеческое сознание из плена чувственного миpa и принудит нас перейти к иным методам восприятия и мышления. Смелое самоотверженное, героическое богоборчество будет нужно для преодоления этого последнего ду-

ховного искуса. Из этого следует, что богоборчество, — это тяжелый и кружной путь к истинному познанию Господа, своего рода Голгофа человеческой мысли. Великое испытание духа начинается только теперь, но, прозревая его неизбежность сквозь даль веков, направляющая рука уже заранее научает нас по истории Иакова и Иова, наравне с безсловным послушанием Богу, высоко и религиозно ценит также дерзостное неистовство свободной богоищущей человеческой мысли и совести, свято чтит святую неукротимость критической мысли, даже перед лицом и делами самого Творца.

* * *

Еще одна психологическая подробность, освещающая положение: Иов не был равнодушен к самому себе, он еще не оторвался свободною и окрыленною мыслью от своей телесной и духовной личности, не вышел из рамок индивидуального самочувствия и самосознания — полное божественное одухотворение человека, разрешающее мучившие Иова противоречия, пришло много позднее, с Иисусом Христом. Поэтому великий праведник библейской эпохи говорил с Господом только как страдающая плоть, как стонущий тлен. Перед подавляющими аргументами всемогущества и авторитета Божьего (а не правоты Его) Иов тотчас же смирился и покаялся «в прахе и пепле», хотя сам Бог подтвердил его правоту перед оппонентами. Иов не скрывает, что подавлен страхом. Между тем уже самый вызов на суд требует безстрастия и предполагает в чем-то некоторое равенство обеих тяжущихся сторон — их уравнение перед Истиной и Справедливостью. Какое же может быть равенство между грозным и угнетающим абсолютным всемогуществом и трепещущей за свое благополучие

тварью, пресмыкающеюся «в пыли и прахе», заранее раздавленною сознанием своего ничтожества? Чтобы сметь судиться с Богом, Иову надо было раньше сделаться совершенно равнодушным к своим собственным страданиям и радостям, ко всей своей судьбе и личности, словом, предварительно потерять всякий интерес к своей особе. Только полная отрешенность от самого себя могла дать ему ту независимость духа, которая нужна для действительно свободного и нелицеприятного суда над Богом. А отрешенность от себя, равнодушие к своим мукам и радостям, к своей судьбе и к своей личности — это уже психологическое выхождение из границ своей индивидуальности, полная эмансипация нашего духовного «Я» от тварного, физического, страдающего, телесного «я». Готовность к вечному мученичеству, внутреннее слияние человека с его высшею духовною сущностью преображает его самого в какую-то космическую духовною силу. Его окончательная неразделенность с идеей мировой Истины и Справедливости делает человека уже не индивидуумом, живущим в себе самом, а высшим космическим духом, живущим уже за пределами своей личности.

Но Иов, пересчитывающий своих ослов, волов и верблюдов, слишком прикованный к чувственному миpy, слишком чувствующий его блага, еще не дошел до такого вознесения в духовности. И в своей скорби, и в своей радости, и в своем благочестии, и в своем протестующем дерзновении он еще не поднялся из «праха и тлена», из «персти и пепла» — поэтому и самый его протест остался таким же перстным и тленным, как он сам. Он судил Бога без всестороннего знания всего, что было, есть и будет —т. е. последующего восстановления своего благополучия — и его суд не мог не оказаться ошибоч-

ным, не мог не быть слепым уже в силу того простого неведения, что все его несчастья были только временным испытанием, а не карою. Осудив его за слепоту суда человеческого, Бог в то же время оправдал и превознес его за стремление к моральному пониманию решений и произволений Божьих. Великая религиозная правота Иова в понимании Бога, как живого разума и совести Вселенной и в неудержимом стремлении к единству, к отождествлению с ним разума и совести человеческой в самом тяжебном суждении о делах Творца и порядках творения. Религиозная ошибка обличителей Иова в том, что для оправдания Бога они отреклись от своего разума и совести, т. е. лгали, лицеприятствовали и лицемерили в рутинном благочестии своем. Таков глубокий, в высшей степени поучительный именно для наших поколений внутренний смысл, безсмертного по своим красотам сказания об Иове. Богу приятнее даже ошибочное осуждение устремленной к Нему искренней мысли человеческой, чем слепое рабство и благочестивая изоляция Его за пределы Разума и Совести. И вполне понятно: религия, ведь, — это — не отторжение человека от Бога, а воссоединение человека с Богом, слияние в том, что есть наиболее божественного и святого в еще полуживотном и тварном, еще перстном и глиноземном человеке, — т. е. в его совести и в его разуме. Здесь религиозное оправдание, этическая основа и великое очищающее служение богоборчества. Вот в чем безпримерная доблесть Иакова, вот в чем глубочайшая религиозная правота Иова.

Ипполит Гофштеттер.

Страница сгенерирована за 0.2 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия

Община "Светоч" с.Сидоровское

Прежний вариант сайта

Спасский храм с.Усово

Храм вмч. Пантелеимона

Храм прор. Илии

Храм свт. Николая д. Дарьино

Правообладателям

Контактный e-mail: odinblag@gmail.com