Поиск авторов по алфавиту

Автор:Федотов Георгий Петрович

Федотов Г.П. О Вергилии

 

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

 

ГЕОРГИЙ ПЕТРОВИЧ ФЕДОТОВ

 

О ВЕРГИЛИИ

к двухтысячелетию со дня его рождения

 

(«Числа», кн. 2-3, Париж, 1930 г.)

 

Столетие французского романтизма, совпавшее с 2000-летием Вергилия, позволяет не то что увидеть, но ощупать сравнительный вес таких явлений, как классицизм и романтизм. Романтизм уже сейчас спо­рен, старомоден, наивен, хотя и не изжит до конца. Будет ли кто-нибудь праздновать тысячелетие Гюго? Романтизм — эпизод, вкус — может быть, болезнь юности. Классицизм — уже не школа, не традиция, но кровь. Это конституционный признак культуры. За­падная культура — культура, взошедшая на закваске Вергилия. Точнее было бы сказать: на Библии и Вергилии. Но сегодня речь о Вергилии.

Отрок Августин на заданную в школе тему декла­мировал монолог покинутой Дидоны, и страдания Дидоны волновали его до слез. Зрелый Данте, суро­вый эмигрант и мистический влюбленный, избирает Вергилия путеводителем по аду, учителем этики, предтечей Благодати: «Tu duce, tu maestro». Практи­ческий политик Питт, оправдывая в Палате Общин свое бессилие спасти жизнь и трон Людовика XVI, не мог найти более красноречивого, более понятного для всех языка, как сетование Дидоны о царстве Приама:

«Me si fata meis» (IV. 340).

Не беда, если Питт собьется в своей цитате, весь зал докончит за него.

В средние века, когда Вергилия знали наизусть,

215

 

 

было в обычае слагать целые поэмы (центоны) из стихов и полустиший Энеиды. Тысячи английских юношей в Оксфорде и Кембридже могли бы занимать­ся этими упражнениями в наши дни. Мы, русские, как-то недостаточно внимательны к этому, самому посто­янному факту западной культуры, и всегда удивляем­ся, когда читаем, что Спенсер, например, писал латин­ские стихи. Что общего между Спенсером и стихами? Но Вергилий — это именно общий язык Запада, — то, что соединяет бл. Августина, Данте, Питта и Спен­сера. Библия забывается, Вергилий остается.

Оттого так мерна — каданс гекзаметра — так доблестна — битвы Энея — история Запада.

Но нам-то что до Гекубы? Мы, скифы, званы ли сегодня на праздник? Кажется, Вергилий всегда был чужд русской душе. Из миллионов русских мальчиков, которые прошли через Вергилия, многие ли сумели полюбить его? Брюсов, может быть, единственный в России поэт, плененный Вергилием, сумевший конге­ниально переводить его. Слабая Энеида Фета свиде­тельствует о чуждости Вергилиеву духу и этого воспи­танного на античности поэта. Однако, не будем торо­питься с выводами. Несомненное психологическое не­сродство, далекость не исключает любви. Дух ищет чуждого для собственного преодоления. Все живое нуждается в преодолении. Если русская культура была не узконациональной, а вселенской, если она развива­лась в противоречиях необычайного размаха, то в ней должно найтись место и Вергилию.

И оно в ней, действительно, нашлось.

Тень Вергилия — может быть, незримо — стояла над Русской Империей. В классическую эпоху ее мощи латинский гений проявляется уже зримо. В холодных и пышных залах Эрмитажа, в помпейских фресках на стенах Николаевских дворцов, в мерной тяжести Исто­рии Государства Российского — звучит Вергилиева медь.

216

 

 

«Tu regere imperio populos, Romane, memento».

Классичен был самый замысел Империи. Дело Петра-Николая I повторяет дело Августа: соединить сонм народов под водительством народа-венце­носца, просвещенного чужой культурой — «excudent alii», — но верного своим религиозным святыням: пе­натам мистической Трои. Удивительно ли, что зенит Империи совпадает с веком классицизма в России: Батюшкова, Дельвига, Пушкина? Стих Пушкина по­нятен только на фоне латинского стиха. Парни, Воль­тер и Байрон его не объясняют. Как Овидий звучит в строфах Евгения Онегина, так Вергилий в Пушкин­ских одах, в том высоком ладе его, который был под­хвачен Брюсовым. Сам Пушкин, конечно, более обязан Овидию и Катуллу, нежели Вергилию. Весь юный круг Александровского классицизма был в плену у Авгу­стовской эротики и сквозь нее томился тоской по Греции, — тоской, которую насытил до конца лишь в наши дни Вячеслав Иванов. Но голос Вергилия на­чинал звучать всякий раз, когда сентиментальный или романтический поэт подходил к теме Империи.

Странно сказать, но еще ранее русской музы по­шла в школу Вергилия русская церковь. В долгий век Киевского «засилия» латинская школа — от Вергилия до Фомы — воспитывала русское духовенство. Лишь в 1820-е годы русский язык заменил в семинарии латынь. Сейчас русская церковь вспоминает об этих днях, как о латинском пленении. Но мыслим ли без Вергилия чеканный гром Филаретова слова? Еще до средины прошлого века каждая страница русской духовной литературы свидетельствует о благородстве этой латинской школы. С середины века вырождение языка идет неудержимо. Гибель латинской духовной школы почти совпадает с угасанием дворянского гал­лицизма, тоже взошедшего на старых латинских дрож­жах. В итоге — то одичание, та варваризация русской речи, которую застал символизм в начале XX века.

217

 

 

Согласимся, что для православия школа Вергилия была, действительно, одеянием странным и неумест­ным, — не то, что для Русской Империи, которой она почти адекватна. Иное дело — католицизм. «Благо­честивый Эней», живущий откровениями богов, и тор­жествующая воля человека, в трудах, борьбе и подви­ге власти, — исчерпывают смысл римской идеи.

С гибелью Русской Империи сохранился ли для нас какой-либо смысл Вергилия?

Попробуйте перечитать его, и вы увидите, на­сколько ближе, благодатнее для нас стала его, казав­шаяся холодной, муза. Сейчас, в неизбывной тоске о потерянной отчизне, мы впервые слышим тоску Энея. Мы понимаем, что Энеида, как всякий великий эпос, — песнь о гибели, вместе с обетованием спасения. «Потерянная и возвращенная родина». Можно ли теперь без глубокого волнения читать вторую песнь — о пожаре Трои, о последней, безнадежной борьбе Энея? Vidi Hecubam centumque nurus Priamumque per aras. Sanguine foedantem quos ipse sacraverat ignes.

Да, мы видели Приама, убитого на крови собствен­ного сына. Да, мы бежали с пожарища со старцем Анхизом и святынями Пергама. Это мы дрались с гар­пиями за скудные остатки пищи. Это мы съели наши «столы». Мы миновали счастливо циклопов и Сциллу, но скольких старцев мы схоронили, скольких товари­щей не досчитались, унесенных волнами. Palinurus in nudis!

Quae regio un terris nostri non plena laboris?

Это мы у ног Дидоны повторяем легендарную уже повесть о гибели Трои, и ни на какие чары чужезем­ной красоты не променяем образ воскресшей родины.

Наша скорбь острее, потому что мы не можем, подобно Энею, оторваться от родной земли. Не можем на одних «пенатах» строить Пергам. Наша Гесперия на Востоке. Мы обречены, как тени, возвращаться к

218

 

 

дымящимся развалинам, и ужасы последней ночи не изглаживаются из памяти. Но если бы мы отважились хоть раз в наших странствованиях с Вергилием пере­шагнуть через почти непереходимый порог VII песни, мы, быть может, нашли бы источник мужества в тру­дах и борьбе героя, поднимающегося над страданием. Образы будущего уже вытесняют прошлое: чаемый Рим — дымящуюся Трою.

Тысячелетнее вино Вергилия подобно колдовству Ауербахова погреба: каждый пьет в нем напиток себе по вкусу, — но не рискует обжечься. Таков по приро­де классицизм: Вергилий, Пушкин, или белый солнеч­ный луч.

У нас редко кто читает Буколики, Георгин — по­чти никто. Это понятно: Энеида не заменима Гомером, но мы предпочитаем Гезиода и Феокрита их латин­скому ученику. Однако, кто не читал Буколик, тот не может представить себе, сколько нежности и лиризма таила юношеская муза Вергилия, прежде чем заковать себя в броню долга и труда. Любовные жалобы па­стухов помогают нам лучше расслышать приглушен­ные стоны Энея и Дидоны. Они дают ключ к загадоч­ной судьбе Вергилия.

Загадочность ее — не во внешней ткани событий — его жизнь необычайно бедна событиями, — а в трудности усмотреть личные родники этой объектив­ной, национальной поэзии. Вергилий неотделим от Рима, и поэтический труд его — от политического дела Августа. Слишком легко отмахнуться от этой загадки модным словом: «социальный заказ». По за­казу Поллиона поэт воспевает аркадскую любовь, по заказу Мецената — италийское земледелие; по заказу Августа — благочестие и подвиг Энея. Земледелие, благочестие и подвиги легионов были равно необхо­димы для воздвигаемого здания Империи. Но неужели Вергилий только искусный работник, только римский Брюсов, как вола погоняющий мечту?

219

 

 

Есть болезненная двойственность в самой его личной судьбе, которая, может быть, объясняет судьбу его музы.

Крестьянский сын из окрестностей Мантуи, не­уклюжий, робкий провинциал, он навсегда сохранил любовь к земле, и Меценат не ошибся, поручая ему воспевать труды и дни земледельца. С итальянской землей, с италийскими богами навеки связано величие Рима. На крестьянском патриотизме Август-рестав­ратор строит духовный идеал своей Империи.

Но странно: этот плебей не выносит воздуха се­верной Италии. Слабый здоровьем, он стремится на юг — «Calasbri rapuere» — в Кампанию, Сицилию, священную землю Великой Греции. Едва ли одно на­силие Августовских ветеранов согнало его с берегов Минчио. Его тянула на юг тоска по Греции Феокрита, по блаженной, небывалой стране любви и песен. Том­ление по Греции было романтической раной в груди у ломбардского мужика. Ей он приносит последнюю жертву — своей жизнью, когда, больной, едет в за­ветную страну, чтобы сгореть под палящим солнцем Мегары. — Ей и Трое, ибо путешествие на Троянские берега было его последней целью. Но что для него руины Трои, как не романтический призрак Востока, встающий — и для него, и для нас — за тенью Элла­ды? Так романтик Вергилий открывается в победо­носном классике.

И, однако, его вечная жизнь связана именно с этой победой классика. Вергилий принес свои мечты на алтарь национальных богов. Он убил в себе жалость к грекам — врагам Энея. Он прощает Августу захват отцовской земли, как прощает ему Италия похищение свободы. Вместе со своим народом, он видит в Цезаре и Августе богов, даровавших, после стольких бедствий граждан­ской войны, мир и славу. Гений Рима оживает в его душе, и он посвящает свою жизнь, без остатка, служе-

220

 

 

­нию римской идее. То, что не удалось его взысканным музами современникам, Овидию, Горацию: преодо­ление эпикурейства, беспечной эротики, безответствен­ного скептицизма, то совершил в себе крестьянский поэт, по иному, чем Гораций, связанный с родной землей. Вот почему он мог стать воспитателем не только последних сыновей Рима, но и нового Израиля, поделившего Римскую землю.

Не хочется быть назойливым, но как не сказать, что судьба Вергилия полна вещего значения для су­деб русской культуры и именно ее сегодняшнего дня?

Но несомненно: если бы за щитом и латами клас­сицизма не билось мистическое сердце, чуткое к голо­сам и предчувствиям, разве мог бы Вергилий стать Сивиллой, пророчествующей о Христе? Смущающая тайна четвертой эклоги, в буколическом ее окружении, может быть разгадана лишь в непреодоленном роман­тическом томлении, открытом для вещих снов.

Jam redit et Virgo, redeunt Saturnia regna.

Политические идеалы, ожидание Августовской Pax Romana причудливо сочетаются с эсхатологической мечтой о Золотом Веке, примиряющем природу и человека, уничтожающем следы старого греха, sceleris vestigia nostri. Не произвольно и не искусственно патристические и средневековые теологи связали про­рочество Вергилия с Вифлеемским Младенцем. Вергилий выразил всю тоску древнего мира об Искупителе, все смутные ожидания, сгустившиеся в век Августа в напряженный мистический зов. Уставно-обрядовое благочестие Энея, в конце концов, лишь рабочая трансформация белого угля четвертой эклоги.

Воскреснет ли когда-нибудь Вергилий для России? Боюсь, что нет. Наш путь иной — широкий, столбовой путь истории, с которого мы так непокорно свернули — еще в Московские времена. Наш путь ведет не через Трою-Рим, но через Грецию, которая дала нам слово, дала молитву и — в самый последний час нашей

221

 

 

истории — открыла таинственную глубину своей ве­щей и вечно возрождающейся красоты.

Пусть поэт, который воскресил для нас мистиче­скую Грецию, сам изменил ей ныне для Рима. Он толь­ко показал нам, что отречение от Греции есть отрече­ние от России. Вергилий не заменит нам Гомера, сла­достные строфы которого, в русском гекзаметре, с детства баюкают наш слух.

Но в час сурового подвига, когда от нас потре­буется отречение от кровного и родного, от самой красоты, мы можем почерпать вдохновение в трудах героя, по всем морям и землям скитающегося в по­исках погибшей родины.

O patria, o divum domus Ilium et incluta bello Moenia Dardanidum!

222


Страница сгенерирована за 0.07 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.