Поиск авторов по алфавиту

Автор:Мануил (Лемешевский), еп. (потом митр.)

Мануил (Лемешевский), еп. (потом митр.) Письмо протопресвитеру Николаю Колчитскому от 10—14 ноября 1956 года

[Письмо архиепископа Мануила протопресвитеру Николаю Колчитскому от 10—14 ноября 1956 года]

«Дорогой о. Николай,— писал святитель.— Невольно мне за последние дни все чаще и чаще вспоминаются наши встречи, наше знакомство в Георгиевской церкви с. Коломенского накануне праздника в честь Державной иконы Богоматери в 1928 году, наши встречи в других храмах Москвы, одна встреча в Даниловском монастыре в марте того же 1928 года, куда Вы ездили «разряжать» сгущенную оппозицию т. н. Данилова уклона.

А затем мои встречи в домах с вашими восторженными почитателями по Елоховскому храму. Ав 1938 году, когда Вы взяли на себя священную обязанность ухаживать за умиравшим нашим отцом и вождем Святейшим Патриархом Сергием во время его болезни воспаления легких. Сколько раз я порывался к нему. Но официально жил за закрытой для меня зоной, в 120 км от Москвы, по Октябрьской ж. д. на ст. Завидово. Я чувствовал угрызения своей совести, что не посетил больного старца. Но здесь были и другие причины, которые были связаны с необходимым и неизбежным свиданием со злым гением и вершителем моей горькой судьбы весною 1939 года, когда я поехал на поклон Канской вековой тайге — это был впоследствии убитый по дороге из Каунаса в Ригу митрополит Сергий Воскресенский (по кличке даниловцев — Митька). Тогда я еще часто встречался на ст. Клин при поездках в Москву и обратно с протоиереем С. Городвцевым, будущим митрополитом Варфоломеем, бывшим тогда настоятелем сельской церкви недалеко от ст. Завидово. И еще я виноват был в том тогда, что недооценивал личностей и роли в истории и судьбах нашей Церкви будущего — Святейшего Патриарха Сергия и Вашей.

Последующие годы показали необычайную устойчивость Вашего расположения к Первосвятителю и окончательно укрепили меня в «стойком состоянии» в (М. Ц. Ц.) Московском Церковном Центре, как называл тогда Святейший Патриарх Сергий всех архиереев, оставшихся верными Российской Православной Церкви в лице ее Первосвятителя и Священного при нем Синода.

Сейчас я радуюсь и своей позиции — я не отходил от церкви, но считаю себя виновным в один период моей жизни (примерно с 1 923 по 1933 годы) в близости и частом молитвенном общении с некоторыми выходцами из Иосифлянского раскола и группы мечовцев. Дальше этого не шло, хотя митрополит Иосиф неоднократно предлагал мне возглавить иосифлянский раскол в Москве и РСФСР,

234

 

 

конечно до Урала, но я отказывал, как отказывал обновленцам в их предложении возглавить обновленческий раскол в Ленинграде. Невзирая на посулы белого клобука и со стороны иосифлян и обновленцев, я сохранил свой черный клобук незапятнанным и чистым. И как странно, чрез измучившие меня лагерные ссылки, церковною властью я все больше и больше был отдаляем от т. н. «Московского Церковного Центра», в последний раз будучи удаленным на теперешнее положение.

Дорогой отец Николай! Но знайте и поймите, что я во всех случаях высылки в лагеря был виновным только как «активный церковник». А согласно постановления ЦК партии от 10/XI-1 954 г. о перегибах в религиозной политике я вообще должен был бы быть совершенно реабилитирован, и тем более после раскрытия бериевского подхода к арестам архиереев и церковников вообще. А я вынес впечатление из разговоров обо мне Святейшего с окружающими после последнего моего освобождения в декабре прошлого года, что ему с трудом удалось добиться утверждения моего на Чебоксарскую кафедру. Так ли это? Я располагал другими данными.

Но так как воля Божия была — быть мне назначенным в Чебоксары (слова Святейшего ко мне 21/XII-1955 года), то я сразу подчинился и поспешно выехал в Чебоксары. А сейчас я, в занятиях с книгами и картотекой и рукописями, как-то не замечаю разных отрицательных бытовых условий моей жизни и не принимаю все это и многое другое близко к сердцу своему. Между нами говоря, иногда проявление деспотизма и зажима меня со стороны «первоклассного иезуита» и «наблюдателя за мною» бывает тяжелым и невыносимым.

Простите меня за все высказанное без особого преувеличения... и вообще за все это письмо. Оно проникнуто одним желанием — обнажить свою молодую недряхлеющую душу в условиях ее окружения и разных попыток со стороны «искренних доброжелателей» как-либо попортить мое настроение, выбить из колеи налаженной жизни и... заставить поскорее уйти отсюда самому, чтобы создать вновь старое положение самодержавного властвования над трепетавшими еще недавно священнослужителями, выслушивавшими окрики, угрозы и т. п. прелести колониального жаргона, которыми обильно заграждались уста приходивших в Епархиальное управление в период заочного управления слабохарактерными и влюбленными в эту сатрапскую личность архиепископом Н.— и до сих пор чувствуется угар от этого.

Пишу Вам об этом так подробно потому, что кончается год моего пребывания здесь, и за этот небольшой хотя период уже можно подвести кое-какие итоги, сколачивать баланс всех проявлений и

235

 

 

интимных дружественных бесед, встреч, в теплой обстановке взаимного благодушия и «дружбы» голодного льва с невинной овечкой.

Простите за бесконечно длинное письмо. Но, учитывая, что в течение 28 лет нашего знакомства мы не переписывались, я позволил себе эту роскошь в конце текущего года, пользуясь Вашей последней теплой благодарственной телеграммой.

В прежние годы я часто задумывался о том, как это некоторые архиереи легко проникали в кулуары патриархии и делались у первосвятителей «своими людьми». И сейчас эта мысль так же иногда заостряет мое сознание — «почему я не мог быть своим человеком в самом лучшем смысле этого слова. Вот, например, митрополит Нестор по своем освобождении и приезде в Москву был окружен заботами, врачами и т. д., а когда я посетил Патриарха, он даже не спросил меня, как я себя чувствую, не нуждаюсь ли я в лечении, санаторном отдыхе и т. д.

Нечего греха таить, встреча Святейшего со мной была суровая. Но он был прав, так как имел дело с б. «государственным преступником», хотя и освобожденным, но в то же время «злостным рецидивистом» (только за мной стоят Соловки, Сиблаг, Краслаг и Темлаг). И так я жаждал ласки, участливого слова, но не получил,— значит заслужил этот прием...

Сейчас вся горечь от встречи и обиды забыта — все это уложилось на дне сердца моего. А почему об этом пишу я Вам. Ведь Вы всего изложенного в письме этом и не знали раньше. Я обнажаю перед Вами душу свою, чтобы больше ничего не иметь в себе против кого-либо. Например, за все время управлениями епархиями (Серпуховской и Чкаловской) я не пользовался положенными отпусками. Не ездил в дома отдыха, в санатории, на курорты...— не на что было. Я не мог себе позволить ни роскоши, ни излишеств в покупке церковно-архиерейских принадлежностей, в шитье верхней одежды, ибо стеснен был в средствах, и картина эта нисколько не изменилась в Чебоксарах, где я должен укладываться в назначенные сметные нормы. Но я и с этим смирился, ибо я всегда помню, что Господь есть хозяин кошелька моего. И так говорит Господь Бог твой: — «Я располагаю кошельком твоим, и Я хочу, чтобы ты прибегал ко Мне и был бы в зависимости от Меня» (см. «От Меня это было» схимонаха Никодима Афонского). И я уже испытал в себе радости от жизни в нужде и когда во Имя Божие приходилось отказывать в помощи ближним.

И вот все переживания, удары судьбы горькой, неоднократные многолетние разлуки с ближними, потеря имущества, святынь, книг и всего связанного с ними — все это закалило дух мой, и я сейчас ко всему стараюсь отнестись спокойно.

236

 

 

В своем последнем письме к Святейшему от 10 ноября я мельком коснулся этих переживаний.

Простите еще раз меня за все здесь написанное — большая часть здесь изложенного Вам была неизвестна и впервые предлагается Вашему вниманию.

Месяцами я вожусь с картотекой архиереев. Она заключается в 1 8 основных ящиках и включает библиографический материал на более чем 2200 архиереев, не считая обновленческих 270 хиротоний. Я сжился с этой картотекой, вмещающей в себя не менее 20.000 вкладных карточек, я сжился с именами сотен архиереев (не знающему этого дела и безразличному непонятны и мои переживания), интимная и официальная жизнь архиереев открывается как живая книга их жизни. Но все они уже усопшие, все они молчат и поучают — не делай так, как мы поступали, а подражай праведникам-собратьям своим.

На здравствующих святителей (а их у меня всего около 120), включая находящихся на покое, проживающих в Западной Европе, (США и др. странах) имеется особая небольшая коробка, а переживания мои касаются, конечно, только усопших.

А они-то стоят как живые, когда ищешь в русских словарях, справочниках и энциклопедиях хотя бы какую-либо подтвердитель-

237

 

 

ную строчку, дату и т. д. Испытываешь чувство «исследовательского» волнения и словно ощущаешь около себя присутствие почившего святителя, разными иногда наводящими намеками в свою память, помогающего найти нужное в таких книгах, о которых в данный момент меньше всего думаешь. Бывало много таких случаев. И я сроднился с ними, этими тысячами в стройных рядах стоящими карточками и ящиками. Простите меня за эти высказывания.

Но это еще не все. Я стал наблюдать в себе попутно, изучая причины и обстановки жизни архиереев, их кончины и т. д., что я как бы поучаюсь у них и укрепляю в себе чувство меры и необходимой подготовки к неизбежно приближающейся смерти.

И душа жаждет покоя и такой внешней обстановки, которая могла бы создать сочетание гармонии внешней и внутренней при наступлении своей кончины. Были кончины у святителей ужасные, омерзительные, отталкивающие. И они меня повергали в священный трепет и ужас (например, архиепископа Рязанского Смарагда, архиепископа Владимира, бывшего Екатеринбургского и другие). Но наряду с этим я читал об умилительных и величавых кончинах святителей, и они удивляли и умиляли меня не только до слез, но — рыданий. Особое впечатление производила кончина Антония, архиепископа Воронежского, и Димитрия, архиепископа Казанского (Самбикина). Но были и странные кончины (например, с пером в руке за рабочим столом «на ходу» скончался епископ Порфирий (Успенский) и другие).

И я бесконечно радуюсь тому, что недаром Господь поставил меня на эту работу, чтобы очистить меня от всякия скверны и нечистоты, чтобы вытряхнуть из меня чувство зависти и недоброжелательства к некоторым здравствующим архиереям и смущающим меня — и сделать меня сосудом, преисполненным мерности во всем внешнем и сочетанием ее с внутренней красотою, а ведь она дается не только достойным, но и смиренномудрым. На устах моих дорогие имена праведников-святителей, мною почитаемых и лично мне известных, и они воодушевляют меня на работы по этим каталогам, а главное — в «Симфонии архиереологии», которая вмещает в особой обширной картотеке ценнейший материал из жизни архиереев не только русских, но и с древнейших времен Церкви Христовой. Обработка и оформление этого материала намечена, если Господу Богу угодно будет продлить мне жизнь, в 1957 году, по окончании «Каталогов Русских Архиереев за 60 лет (1897—1957 г.)»

Вот теперь Вы, дорогой отец Николай, поймете и искренно поверите мне, что я неложно не ищу и не добиваюсь перемещения на лучшие кафедры, на более обеспеченные, чем эта, не страдаю

238

 

 

архиерейской болезнью приобретения драгоценностей, дорогих облачений и т. д. Все это сейчас мне уже чуждо и безразлично: мои мысли и желания парят выше всего этого и скромны и индивидуальны и несовременны нашему здравствующему епископату. Они скорее похожи на некое «юродство». Но я предпочитаю слыть чудаком, юродивым, человеком «не от мира сего», но не стремиться влиться в колонны святителей, идущих по линии наименьшего сопротивления и слывущих в молве народной — «и вот как он умеет жить».

И составляю я все эти «каталоги, списки, указатели и симфонии» потому, что знаю и по Слову Божию и по правилам Святой Церкви (см. из «Сокращенных правил» св. Василия Великого 62-е), что «всякий, кто какой бы то ни было дар Божий бережет только для собственного употребления, не делая другим блага, тот подлежит суду, как скрывший свой талант». И в этом сознании я черпаю свои силы духовные для завершения начатого. Доколе мы хотим и думаем быть чем-нибудь, дотоле Он, Господь, не начинает в нас Своего дела, ибо смирение и отвержение себя есть основание в нас храма Его. И к этому я стараюсь стремиться.

239

 

 

Пользуясь Вашим долготерпением, я позволю себе спуститься ненадолго в другую свою лабораторию. Здесь создавался «Чин отпевания архиерейского», так сурово встреченный тремя синодальными столпами (и «Китами», как ходячая молва в среде церковных людей их прозывает) первосвятителей Москвы, Киева и Ленинграда, ни словом не отозвавшихся на этот «Чин». Но я не обижаюсь на них и не падаю духом. Все эти месяцы тщательно и упорно собирал новые материалы в подтверждение моего предложения. Вы были бы удивлены некоторыми историческими справками в пользу этого «Чина». Мною в сентябре выпущена вторая редакция «Чина» с его вводной статьей на 1 5 0 страницах исследования. И по закончании Академического Каталога архиереев имею ввиду этими новыми материалами (как например, «Чины архиерейского и патриаршего отпевания в XVI—XVIII вв. и многое другое) дополнить вступительную статью к "Чину"».

Если Господь соизволит это дело довести до внесения его в Синод для рассмотрения, то я наметил этот доклад внести Святейшему Патриарху и в Синод во второй половине будущего года.

Работа эта будет носить следующее название: «Заупокойные архиерейские чины и последования Российской Православной Церкви в период XVI—XX вв.»

240

 

 

Я думаю, что никто не стал бы возражать против такого заглавия, раз найденные исторические материалы — архиерейские и заупокойные церемониалы из практики Российской Православной Церкви вплоть до середины XX столетия — расширили эти рамки по сравнению со скромным изданием "Чина" в феврале сего года.

Простите, еще раз простите, и паки и паки простите!...

Небесные покровители книгохранилищ своих — Александр Иерусалимский (жил в IV веке, память его 12/XII), святитель Макарий, митрополит Московский (†1564 г.) и многие другие да помогут мне уразуметь волю Божию в книголюбии, книгомудрости, книготолковании.

И кто же еще, кроме небесного моего покровителя — «книголюбца» св. Димитрия Ростовского, является моим вдохновителем и помощником в моих работах? — Книги и связующая меня с ними великая Божия благодатная сила — внутренняя собранность, целеустремленность и способность вживаться в бывшую прошлую жизнь своих уже окружающих меня исследуемых святителей. Если можно так выразиться, я легко как бы «перевоплощаюсь» в эпоху, быт, окружение святителя, и все недостающее иногда в скудной биографии исследуемого интуитивно восполняю как бы наглядно воскрешающею действительностью. В светской нашей исследовательской и литературоведческой литературе это состояние называется фантазией.

242

 

 

Конечно, это бывает не часто, но интуиция моя постоянно и напряженно выводит меня при изысканиях из всех затруднительных, упорных поисков, изысканий, сличений текстов, в вопросах определения фамилий (при наличии двух сомнительных и т. д.), при расхождении даты рождения, хиротоний во епископа, кончины святителя и т. д.

В такие моменты духовного озарения я невольно познаю судьбы Церкви Российской в ее прошлом и на основании настоящего в будущем. А из биографий святительских делаю посильные выводы о тщете былых мечтаний, интриг, разных авантюристических поползновений целого ряда святителей, не оставивших по себе ни доброй памяти у потомства, ни благодарности церковной истории, как беспристрастного судии. А что сказать о временщиках и фаворитах святителях прошедших и настоящих времен? Что осталось нам от них, если не в наследие, то хотя бы в назидание? Горькие уроки и желание не идти по их пути и не добиваться «выдвижения» «хотя бы на час» в первые персоны. В то же время мне становятся ясными многие горькие биографии такого рода полета святителей. Если я не прав в своих горьких высказываниях, то могу оправдываться только советом — обратиться к горькой правде о Русской Церкви в книге архиепископа Никанора Бровковича «Минувшая жизнь», т. I. И в то же время все это является достоянием истории Русской Церкви.— И все эти знания и опыт жизни, дают книги, выполняющие оскудевание нашего ума и утверждающие истину, правду Божию и укрепляющие наше любомудрие. Были архиереи, с великою любовию собиравшие свои книжные сокровища. Митрополит Стефан (Яворский) написал последнее «целование книгам» и плач о них. С редкой любовию собирал книги митрополит Киевский Петр Могила. Этот книголюбец влиял на св. Димитрия Ростовского своими писаньями и исключительным книголюбием. А я с юных лет возлюбил книги и собирал их много лет. И, еще будучи на гимназической скамье, ходил по книжным магазинам и букинистам и выбирал себе любезные сердцу моему книги. А в Ленинграде все книжные магазины мне были знакомы и, главным образом, на Литейном проспекте букинисты, у них я был даже свой человек. Вот откуда у меня образовались знания и запасы книжных данных, вот почему свое первое семестровое сочинение я писал, пользуясь 125 печатными источниками на семи языках, вот почему, будучи студентом II-го курса Духовной Академии, я был утвержден помощником библиотекаря Ленинградской Духовной Академии. И даже такие корифеи и знатоки богословской литературы, как профессор Н. Н. Глубоковский, не гнушался моими библиографическими справками по интересующим его разным вопросам. Хотя все это прошло, но знания богословской

243

 

 

литературы, при сравнительно неплохой моей памяти, все же остались и сейчас мне помогают в исторических изысканиях из всех областей церковной истории и богословия вообще, а тем более архиереологии. Из всех духовных книголюбцев всегда стоит пред моими очами образ величавый этого книжного адаманта, великого учителя Церкви, наилюбимейшего мною святого святителя Димитрия Ростовского. А сколько можно написать о книгах людям, наблюдающим их судьбу. О. Бальзак часто повторял латинскую поговорку: «У книг своя судьба». Академик Крачковский в своем сочинении «Над арабскими рукописями» пишет «об удивительных судьбах и находках книг» (с. 71, 88). Трогательна забота о книгах со стороны оберегающих их. Эта любовь к книге — редкий подвиг, но почетный.

О книгах пишу Вам потому так подробно, что слышал, что и Вы любите книги и являетесь владельцем ценной духовной библиотеки.

Так что из-за книг я потерпел немало огорчений и по пятницам вечером совершаю «плач о книгах», специально мною составленный, но, конечно, не молитвенный, а белыми стихами изложенный.

И как после этого плача раздумаешься о судьбе книг своих и чужих, то становится на душе легче, ибо осознаешь во всем промыслительную руку Божию.

Остается мне здесь осветить еще одну сторону в моих взаимоотношениях с высшей церковной властью.

Я не страдаю манией преследования, но в течение последних 20—25 лет мои «доброжелатели» старались и стараются изо всех сил поссорить меня со Святейшим Алексием. Это началось примерно с начала управления Ленинградской митрополией Святейшим Алексием, т. е. с 1932—1933 гг. По Ленинграду от моего имени и за моей подписью, конечно поддельною, ходили листовки, за содержание которых становится буквально стыдно и за их составителей и распространителей вдвойне стыдно. Годами внушали верующим и в разговорах и в письмах подметных, о враждебных отношениях моих с митрополитом Алексием Ленинградским.

Особенно остро отражалось это на отрицательном заочно отношении митрополита ко мне, ибо мы с ним вообще почти не видались, и часто более чем по 5 и более лет. И эти сплетни регулярно увеличивались после каждого моего возвращения из мест заключения. И до сего дня находятся досужие люди, которые распускают всякие небылицы про меня и взаимные несердечные отношения мои к Святейшему Патриарху Алексию.

Результатом этих сплетен было то, что когда я был у Святейшего на приеме 6 октября 1944 года, своими двухчасовыми обличениями (и про неправильное принятие обновленцев через публичное покаяние и многое другое) Святейший довел меня до истерики. А ведь я

244

 

 

только 4 октября был освобожден из Красноярских лагерей. Вы еще не забыли, когда я в слезах после этого разгрома пришел к Вам в кабинет, и Вы успокаивали меня. Тогда я был сослан Святейшим в Тамбов под наблюдение Преосвященного Луки и, вместо обещанной кафедры под Москвой, в феврале следующего 1945 года был снова сослан в Оренбург-Чкалов, в который и Царское правительство ссылало некогда Т. Шевченко, Ф. Достоевского и других общественных деятелей, не говоря уже о непокорных архиереях.

Пока Вы были за границей на курортном лечении в декабре 1955 года, мой прием у Святейшего 12 декабря 1955 года был более или менее ласковым, но все же невнимательным. Через 10-ть дней 21 декабря, при вторичном приеме, я перенес малую бурю, когда он с сердцем сказал мне, вызвав меня срочно из Лавры:

Воля Божия ехать Вам в Чебоксары, поедете? Я ответил полным беспрекословным согласием. И пока Лидочка оформляла мне указ, Святейший высказал поразившую меня реплику:

Я имею сведения, что Вы вновь играете в оппозицию.

Я был поражен этим новым обвинением, и мне стало невыразимо горько, ибо это была неправда, клевета на меня. Сколько оскорблений от верующих выслушивал я в последних темниковских лагерях за то, что подчиняюсь «коммунистическому советскому Патриарху», что я остался ему верен, а не ушел в оппозицию. И вдруг я снова «оппозиционер». Святейший меня так торопил выходом из кабинета, что на прощание сказал:

Можете ехать хотя бы и сегодня.

На третий день после своего назначения я был в Чебоксарах, а через два дня моего отъезда в Чебоксары пришло разрешение от МВД на мою прописку в Лавре.

При ласковом свидании со мною 1 6 мая сего года Святейший спрашивал, почему я так поспешил уехать в Чебоксары. Я ему напомнил разговор 2 1 декабря.

Встреча моя с Патриархом 16 мая показала мне, что он как будто гнев на милость положил. А Вы еще заверили меня тогда же в том, что Святейший против меня ничего не имеет.

И это чувство примиренности его ко мне все эти месяцы утешает сердце мое и дает силы устойчиво работать над собой и во славу Божию над своими исследованиями.

Теперь Вы, прочитавши вкратце изложенную исповедь моих страданий и переживаний за последние десятки лет жизни моей, сможете поверить искренности моей, что я так далек от вожделений занять Ленинградскую митрополию, о чем убеждали Святейшего еще весною некоторые мои «доброжелатели» и даже один титулованный мой соузник, ссылаясь на какое-то мое письмо к кому-то,

245

 

 

как я далек от мысли съездить на курорт в Якутию. Уже всего, всего этого мне не нужно, как открыто глядящему в лицо приближающейся смерти. И не было нужно и тогда, когда сочинялись вокруг меня побасенки о моих планах на будущее продвижение вперед... Ведь я так далеко стою от всего этого.

Я, наконец, оканчиваю окончательно настоящее свое письмо. И прибавить к нему уже нечего, разве только одно: чтобы мои «доброжелатели» помнили, что я ни на какую кафедру не посягаю, тем более на Ленинградскую, никаких планов не имею на какие-либо продвижения вперед, а только жажду доверия к себе. Почему и прощения прошу у всех за причиненные им мною огорчения.

Простите чистосердечно за это письмо, за «Странички из дневника моего».

Все это я так подробно написал Вам потому, что еще не вижу и не чувствую на себе воли Божией в смысле моего перемещения.

Ноября 10—14 дня 1956 года.


Страница сгенерирована за 0.23 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.