Киреевский И.В. Библиографическая статья:«Опыт науки философии», соч. Надеждина

ОПЫТ НАУКИ ФИЛОСОФИИ. Сочин. Ф. Надеждина. С.-Петербург.

Было время, когда появление подобной книги у нас могло бы составить эпоху в нашей литературе; слово: философия, имело в себе что-то магическое. Слухи о любомудрии Немецком, распространяя повсюду известие о какой-то новооткрытой Америке в глубине человеческого разума, возбуждали, если не общее сочувствие, то, по крайней мере, общее любопытство. Особенно молодое поколение с жадностью искало всякой возможности проникнуть в этот таинственный мир. Страсть доходила до того, что даже читали Веланского и Галича!—Этого мало: их не только читали, но даже многие вос-

132

хищались их сочинениями, и что всего замечательнее, эти поклонники биологического исследования природы в ее творящем и творимом начале принадлежали к числу людей самых образованных того времени.

Теперь подобные книга уже не производят восторга; отношения наши к философии Немецкой изменились. Вместо того, чтобы искать посредника между Немецким мыслителем и нами,—посредника, часто не понимающего ни своего учителя, ни самого себя, мы обратились к самому источнику и Немецкую мысль читаем на Немецком языке. Потому, философские понятия распространились у нас весьма сильно. Нет почти человека, который бы не говорил философскими терминами; нет юноши, который бы не рассуждал о Гегеле; нет почти книги, нет журнальной статьи, где незаметно бы было влияние Немецкого мышления; десятилетние мальчики говорят о конкретной объективности. Потому, Русская книга о философии уже не может произвести такого действия, как прежде.

Но удивительно, что когда мы вникнем несколько внимательнее в это всеобщее распространение философских знаний, то увидим, что настоящий источник его находится не в изучении философских писателей, не в усвоении тех, или других систем, но, так сказать, в том воздухе, которым мы дышим.

В самом деле, поговорите с любым мыслителем, которых у нас теперь так много: вы заметите с первого взгляда, что все его мнения основаны на признании философии Гегеля за высшую истину; что он отвергает то, принимает другое, действует таким образом, даже чувствует так, а не иначе, только потому, что этот образ мыслей и действований согласен с тою системою, в которой он убежден более, чем во всякой другой истине, и которую, потому, он кладет в основание всей умственной и действенной жизни своей.

А между тем, если вы всмотритесь в тот умственный процесс, посредством которого этот поклонник Гегеля приобрел свое основное убеждение, то с удивлением увидите, что процесса не было никакого. Большею частью он даже совсем не читал Гегеля. Из читавших, иной прочел только применение начал к другим наукам, иной читал одну эстетику, иной только начал читать его философию исто-

133

рии, иной только прочел конец его истории философии, тот несколько страниц из логики, тот видел феноменологию; большая часть читала что-нибудь о философии Гегеля, или слышала об ней от людей, достойных веры, от людей образованных, следящих за современным просвещением и знающих очень хорошо, что философия Гегеля в наше время точно признана за высшую и за единственно возможную.

Так образуются у нас философы-рационалисты,—на веру в чужие убеждения. Да, принятие чужих убеждений дело такое обыкновенное, что из нескольких сот Гегельянцев, известных мне, я едва мог бы назвать трех, в самом деле изучивших Гегеля.

Факт этот тем замечательнее, что здесь дело идет не о мнении более или менее вероятном, но о сознательном развитии одного основного, логически необходимого начала, по законам строгой неизбежности: о саморождении разума в сознание. Вся сущность философии Гегеля заключается в этой методе саморазвития. А между тем ее принимают в последних результатах, не испытывая верности самого основного процесса.

Объяснить возможность этого факта мы не умеем. Но думаем, что он сам может служить объяснением для многих странных явлений в нашем литературном мире, которые без него остались бы непонятными. Между прочим это объясняет нам и то, от чего могут у нас выходить книги философские, заключающие, так сказать, одно приложение определенного образа мыслей, без вывода процесса его составления. Мы забываем, что этот процесс не может предполагаться; что каждое особенное рациональное воззрение на вопросы философские требует особенного предварительного процесса логического, и что, наконец, при теперешнем состоянии науки никакая правдоподобность, никакая удобопонятность, никакая отдельная разумность мнения, не дают ему права на признание философа, если оно не выведено из законов логической необходимости, из саморазвития одного основного начала.

Эта неопределенность основной точки зрения, или, лучше сказать, это отсутствие логического вывода первого основания, есть между прочим главный недостаток книги, о которой мы

134

говорим,—недостаток, который впрочем может быть почтен за достоинство ото всех тех читателей, которые принимают философию по ее результатам. Кроме того, книга эта имеет многие замечательные качества: язык чистый, отчетливый, не лишенный иногда новых счастливых выражений.—Но мысли, взятые в частности, представлены, как удобомыслимые, а не как логически неизбежные.

Мы особенно напираем на этот недостаток потому, что желали бы видеть в литературе нашей, преимущественно пред всеми другими философскими сочинениями, именно это наукообразное развитие самого основания рационального умозрения; ибо думаем, что в обращении мысли к своему основанию есть единственная возможность ее успеха. Успех этот кажется нам тем легче в настоящее время, что состояние современной науки мышления давно уже приняло новый характер в Германии, между тем как мы продолжаем еще возиться с теми же вопросами.