Данилевский Н.Я., Россия и Европа. Глава XV

Всеславянский союз

Всеславянский союз есть единственная твердая почва, на которой может возрасти самобытная славянская культура, - условие sine gua non ее развития. Таков общий смысл, главный вывод всего нашего исследования. Поэтому мы не станем приводить теперь доказательств значения, пользы и необходимости такого устройства славянского мира с культурно-исторической точки зрения; в этой главе я имею в виду раскрыть важность, пользу и необходимость объединения славянской семьи в союзной федеративной форме лишь с более узкой, чисто политической точки зрения.

Мы видели выше, что с общей культурно-исторической точки зрения Россия не может считаться составною частью Европы ни по происхождению, ни по усыновлению; что ей предстоят только две возможности: или вместе с прочими славянами образовать особую, самостоятельную культурную единицу, или лишиться всякого культурно-исторического значения - быть ничем. Не мудрено усмотреть, что это вполне применяется и к политической сфере в тесном смысле этого слова. Можно ли быть и оставаться членом союза или общества, во всех отношениях нам враждебного, терпящего нас единственно ради извлечения из нас выгод без соответственного вознаграждения. Союз, общество - одним словом, всякая связь лиц, народов и государств, - возможны только при взаимности, обоюдности услуг и выгод; когда же первые требуются только от одной стороны, а вторые достаются только другой, то такие отношения нельзя назвать другим именем, как эксплуатацией слабого, глупого или доверчивого сильным, умным, лукавым, или попросту - одурачиваньем. Если вникнем в роль, которую Россия играла в обществе европейских государств, в так называемой политической системе Европы, с самого того времени, как стала деятельным членом ее, то едва ли найдем другие выражения для характеристики этой роли.

Под вступлением России в европейскую политическую систему можно, конечно, понимать не иное что, как усвоение себе ею европейских интересов, принятие живого участия в тех партиях, на которые Европа разделяется, содействие - не только нравственным, но и материальным влиянием - той партии, которой она сочувствует, и такое же противодействие той, к которой относится враждебно. Простой же союз с тем или другим государством для достижения своих собственных выгод, для какой-нибудь временной общей цели не может еще считаться вступлением в систему той политической группы, к которой принадлежат эти случайные, временные союзники. Так, хотя в великой Северной войне[+1] Россия воевала заодно с Польшей, Данией, Саксонией против Швеции, нельзя еще сказать, чтобы в этой войне Россия действовала в качестве государства, принадлежащего к европейской политической системе. Она воевала для достижения своих особых, специально русских целей, пользовалась при этом помощью других государств и еще в гораздо большей степени помогала им, - вот и все. Точно так же могла бы она, например, вступить в союз с Персией и Афганистаном для общей войны с Хивой, Бухарией и Кокандом[+2], что нисколько не значило бы, что она стала членом среднеазиатской политической системы государств, если бы даже такая и существовала. В прошедшем столетии видим мы еще и такой пример: мы вмешались в совершенно чуждое нам европейское дело - в Семилетнюю войну; но это было совершенною случайностью. Личное нерасположение Елисаветы к Фридриху поставило войска наши против прусского героя, личное же благоговение перед ним Петра III поставило их на его сторону, а политический смысл Екатерины, отозвав их, прекратил вмешательство России.

Совершенно другое видим мы с воцарением Павла, который раскаялся, правда, под конец в принятой им политической системе, как видно из одобренной им записки Ростопчина[+3], но не успел ее переменить. С этого только времени европейские интересы начинают интересовать нас как наши собственные; мы начинаем желать успеха тому или другому из них, делая его своим интересом, хотя интерес этот и не имеет никакого специального к нам отношения. Поэтому, собственно говоря, Россия вступила в европейскую политическую систему не ранее кануна XIX столетия, - именно суворовскою Итальянскою войною, ибо это была первая война, веденная нами из-за чуждых нам европейских интересов, в которых с этих пор мы и не переставали принимать участие, как в наших собственных, даже гораздо более, чем в наших собственных, почти постоянно жертвуя этими последними первым. Какую же пользу, спрашивается, извлекли мы из этого? Какая война, которую мы вели в качестве члена европейской системы, какой союз, какой мирный договор, который мы заключили в качестве европейской державы, принесли нам действительные выгоды? Мало того: в какой войне из веденных нами с специально русскими целями, в каком трактате или вообще в каком политическом отношении наши тесные отношения к Европе не служили препятствием, путами, связывающими наши действия? Лучшим примером в этом отношении может служить знаменитый Священный союз. Каких жертв не приносила Россия для его целей! Испанские и итальянские волнения двадцатых годов заставляли ее, нуждавшуюся в отдыхе после напряжений наполеоновских войн, содержать многочисленную армию; восставшая Греция была предоставлена своей собственной судьбе; Краков был отдан Австрии; Венгрия усмирена. Но, когда пришло время Священному союзу принести нам пользу против союза западных держав, когда от наших союзников требовалось не помощи, а только строгого, беспристрастного нейтралитета, Австрия перешла на сторону наших врагов, и союз рушился.- И потом не наше ли влияние оказало неоцененную услугу Франции, воздержав Германию от вмешательства в итальянскую войну; не Россия ли своим дружелюбным вмешательством предотвратила войну, готовую вспыхнуть из-за люксембургского вопроса? Пусть нам укажут хоть на одно подобное действие европейских держав на пользу России. Чего ни делала Россия для Германии и для Австрии, как ни бескорыстничала, - а все же слыла за льва, рыкающего, ищущего, кого поглотить.

Новейшие события, начиная с Восточной войны и оканчивая войною Пруссии с Австрией, показали ясно, что нам не на кого опереться в Европе и что даже опоры этой нельзя купить никакими жертвами. Служа чужим целям, Россия могла казаться как бы настоящею главою Германии, но и это обольщение исчезло. Германия получила настоящую главу, имеющую на то все права, и мы остались одни не на деле только - так было уже давно, но и в самом нашем представлении о политическом порядке вещей. И оно должно быть так.

Эксплуатируя Россию, не принимая ее в настоящее, действительное общение с собою, Европа, с своей точки зрения, вполне права. Не принадлежа, в сущности, к Европе, Россия самыми размерами своими составляет уже аномалию в германо-романско-европейском мире; и одно естественное увеличение роста ее народонаселения должно все более и более усиливать эту аномалию. Одним существованием своим Россия уже нарушает систему европейского равновесия. Ни одно государство не может отважиться воевать с Россией один на один, как это всего лучше доказывается Восточною войною, когда четыре государства, при помощи еще Австрии, более чем наполовину принявшей враждебное отношение к России, при самых невыгодных для нас, при самых выгодных для себя условиях, должны были употребить целый год на осаду одной приморской крепости[+4], - и это не вследствие присутствия на русской стороне какого-нибудь Фридриха, Суворова или Наполеона, а просто вследствие громадных средств России и несокрушимости духа ее защитников.

Нельзя не сознаться, что Россия слишком велика и могущественна, чтобы быть только одною из великих европейских держав; и если она могла занимать эту роль вот уже семьдесят лет, то не иначе как скорчиваясь, съеживаясь, не давая простора своим естественным стремлениям, отклоняясь от совершения своих судеб. И это умаление себя должно идти все в возрастающей прогрессии по мере естественного развития сил, так как по самой сущности дела экспансивная сила России гораздо больше, чем у государств Европы, и несоразмерность ее с требованиями политики равновесия должна необходимо выказываться все в сильнейшем и сильнейшем свете. Говоря это, я, конечно, рассматриваю вопрос с общей точки зрения, а не в применении к какому-либо частному случаю, когда, по стечению разных обстоятельств, и слабый противник может одержать верх над гораздо сильнейшим. Всякие рассуждения подобного рода предполагают непременно ограничительное условие, выражаемое общепринятою формулой: "при всех прочих равных условиях".

Однако же при соседстве с Европою, при граничной линии, соприкасающейся с Европой на тысячи верст, совершенная отдельность России от Европы немыслима; такой отдельности не могли сохранить даже Китай и Япония, отделенные от Европы диаметром земного шара. В какие-нибудь • определенные отношения к ней должна же она стать. Если она не может и не должна быть в интимной, родственной связи с Европой как член европейского семейства, в которое, по свидетельству долговременного опыта, ее и не принимают даже, требуя невозможного отречения от ее очевиднейших прав, здравых интересов, естественных симпатий и священных обязанностей; если, с другой стороны, она не хочет стать в положение подчиненности к Европе, перестроясь сообразно ее желаниям, выполнив все эти унизительные требования, - ей ничего не остается, как войти в свою настоящую, этнографическими и историческими условиями предназначенную роль и служить противовесом не тому или другому европейскому государству, а Европе вообще, в ее целости и общности.

Но для этого, как ни велика и ни могущественна Россия, она все еще слишком слаба. Ей необходимо уменьшить силы враждебной стороны, выделив из числа врагов тех, которые могут быть ее врагами только поневоле, и переведя их на свою сторону как друзей. Удел России - удел счастливый: для увеличения своего могущества ей приходится не покорять, не угнетать, как всем представителям силы, жившим доселе на нашей земле: Македонии, Риму, арабам, монголам, государствам германо-романского мира, - а освобождать и восстановлять; и в этом дивном, едва ли не единственном совпадении нравственных побуждений и обязанностей с политическою выгодою и необходимостью нельзя не видеть залога исполнения ее великих судеб, если только мир наш не жалкое сцепление случайностей, а отражение высшего разума, правды и благости.

Не надо себя обманывать. Враждебность Европы слишком очевидна: она лежит не в случайных комбинациях европейской политики, не в честолюбии того или другого государственного мужа, а в самых основных ее интересах. Внутренние счеты ее не покончены. Бывшие в ней зародыши внутренней борьбы развились именно в недавнее время; но весьма вероятно, что они из числа последних: с улажением их или даже с несколько продолжительным умиротворением их, Европа опять обратится всеми своими силами и помыслами против России, почитаемой ею своим естественным прирожденным врагом. Если Россия не поймет своего назначения, ее неминуемо постигнет участь всего устарелого, лишнего, ненужного. Постепенно умаляясь в своей исторической роли, ей придется склонить голову веред требованиями Европы, которая не только не допустит ее до влияния на Восток, не только устроит (смотря по обстоятельствам, в той или другой форме) оплоты против связи ее с западными славянскими родичами; но, с одной стороны, при помощи турецких, немецких, мадьярских, итальянских, польских, греческих, может быть, и румынских пособников своих, всегда готовых разъедать несплоченное славянское тело, с другой - своими политическими и цивилизационными соблазнами до того выветрит самую душу Славянства, что оно распустится, растворится в европействе и только утучнит собою его почву. А России, - не исполнившей своего предназначения и тем самым потерявшей причину своего бытия, свою жизненную сущность, свою идею, - ничего не останется, как бесславно доживать свой жалкий век, перегнивать как исторический хлам, лишенный смысла и значения, или образовать безжизненную массу, так сказать, неодухотворенное тело, и в лучшем случае также распуститься в этнографический материал для новых неведомых исторических комбинаций, даже не оставив после себя живого следа.

Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему складу, будучи, кроме того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов европейской семьи, быть одною из великих европейских держав, - Россия не иначе может занять достойное себя и Славянства место в истории, как став главою особой, самостоятельной политической системы государств и служа противовесом Европе во всей ее общности и целости. Вот выгоды, польза, смысл Всеславянского союза по отношению к России.

Для западного славянства значение союза еще важнее. Россия, не сделавшись представительницей славянского мира, конечно, лишится через это исторической цели своего существования, представит миру жалкий образец исторического недоросля в громадных размерах; но, если смотреть с более низменной точки зрения, она все-таки может еще долго - годы и веки - не только сохранять внешнюю государственную независимость, но быть даже великою политическою силою, хотя и лишенную внутреннего смысла и содержания. Для прочих славянских племен вопрос поставлен гораздо резче. Здесь дело идет не об историческом смысле их жизни, не о величии исторической роли, а просто о существовании - так сказать, о хлебе насущном для их народной жизни. Вопрос быть или не быть представляется в самой обыденной и потому именно в самой грозной, трагической форме. В XIII главе вопрос этот рассмотрен нами в достаточной подробности и ворочаться к нему незачем. Здесь считаю нужным выставить на вид только те особенные, специальные выгоды, которые должны проистечь из всеславянского объединения для каждой из частей, долженствующих сделаться членами союза, в отдельности.

Начнем с Греции, так как, по-видимому, включение ее в союз умаляет ее историческую роль, и блестящее, но обманчивое марево восстановления Византии - исключительного присвоения Константинополя - может ослеплять ее взоры. Мы уже видели, каким пандориным ящиком был бы для нее этот коварный дар. Посмотрим на те существенные, действительные выгоды, которые проистекут для нее от вступления в союз. Ни почвенные, ни топографические условия Греции не позволяют сделаться ей государством земледельческим или промышленным. Торговля есть та отрасль деятельности, которая и по природным наклонностям греческого племени, и по долгой привычке, и по местным условиям материковой части Греции, островов Архипелага и западного малоазиатского прибрежья должна служить главнейшим основанием богатства и процветания эллинского народа. На это указывают не одни только географические и этнографические условия, но и сам исторический опыт; ибо как в славнейшие времена Греции благосостояние ее основывалось на торговле, так и во времена упадка и порабощения она же служила главным промыслом греков. С восстановлением политической самобытности части Греции народ ее направил в ту же сторону главную свою деятельность.

Торговля в восточной половине Средиземного моря, в Архипелаге и в Черном море находится в значительной степени в руках греков и производится на греческих судах, так что это возбудило и возбуждает даже зависть Англии, как показывает происшествие с Пасифико[+5]. Но с открытием Суэцкого канала торговая область Греции должна неизмеримо расшириться; торговля ее может переменить свой местный характер на всемирный. Кроме восточной части Средиземного моря с его заливами и отраслями, Красное море, Индийский океан, Бенгальский залив сделаются как бы внутренними морями для греческого торгового флота; они будут, так сказать, под боком у Греции, и ни для кого не сократятся торговые пути в той же степени, как для нее. Но обширную торговлю (особливо в отдаленных морях) можно вести не иначе как опираясь на значительный военный флот, который мог бы охранять торговый флаг на всех точках земного шара. Без этого нет достаточной уверенности, достаточной опоры для торговых предприятий. Вот почему чувствует недостаток военного флота Северная Германия и надеется, что когда он будет пополнен Пруссией, то торговая деятельность ее возрастет в огромных размерах. Как зависима участь страны, ведущей морскую торговлю, не опираясь на достаточную военную силу, достаточно поясняет тот же пример Пасифико. Но где же взять Греции довольно могущественный флот для того, чтобы она могла опереть на него свое торговое мореплавание, имеющее все задатки на то, чтобы получить всемирный характер? Кроме могущественного славяно-греческого союза - этой единственной формы, в которой и может только возродиться Восточная Римская империя, - никто не может создать достаточного для сего морского могущества.

Для Болгарии общий союз славян, с Россией во главе, имеет особенную существенную важность. Из всех славянских племен находится она под самым сильным гнетом, ибо живет в наиболее тесном сожительстве с своими покорителями. В ней всего менее сохранилось предание о государственности, память о независимом политическом существовании. Она чувствует свою угнетенность, чувствует свою отдельность от своих угнетателей - и потому не может слиться с ними, изменив своим культурным началам, и, конечно, стремится к освобождению. Но как воспользоваться свободою, как перейти из племенного быта в политический - к самобытной государственности? Подобные примеры видели мы, правда, на Греции, на Сербии, на Румынии; но последний пример не представляет собою ничего привлекательного и есть именно та скала, которой должно избегать, чтобы не потерпеть крушения. Примеры Греции и Сербии во многом существенном отличаются от того, что может предстоять Болгарии. Они достигли независимости долговременною борьбою, в течение которой являлись выдающиеся из ряда личности - передовые предводители, жившие народной жизнью, понимавшие дух и потребности народа. Народ привык к ним, и таким образом образовались из самого народа элементы общественного устройства. В Сербии сохранилась даже память о народном представительстве - в скупщинах. Ничего этого нет в Болгарии. В такой стране, следовательно, общественное и государственное устройство налагаются извне: составляются конституции по рецепту, заимствованному из общих теорий, из чуждых примеров. Вместо организации существующих в стране действительных интересов, устанавливается господство так называемой интеллигенции, - чему жалкий пример представляют соединенные Валахия и Молдавия. Если образование углубляет корни свои в народную жизнь и есть та же жизнь, только достигшая своего высшего развития, то, конечно, личности, обладающие этим образованием, имеют не только право, но и обязанность служить руководителями народа как в его политической, так и в его умственной и нравственной жизни. Такие примеры гармонического внутреннего развития народной образованности вообще не слишком часты, и лучшим из них может служить Англия. Ни Россия, ни другая какая-либо славянская страна не могут ими похвалиться, а без такой народной основы так называемая интеллигенция не что иное, как более или менее многочисленное собрание довольно пустых личностей, получивших извне почерпнутое образование, не переваривших и не усвоивших его, а только перемалывающих в голове, перебалтывающих языком ходячие мысли, находящиеся в ходу в данное время под пошлою этикеткою современных.

Но как ни внешне наше русское просвещение, как ни оторвана наша интеллигенция (в большинстве своем) от народной жизни, она не встречает, однако же, в русском народе и в России tabulam rasam для своих цивилизаторских опытов, а должна, волею или неволею, сообразоваться с веками установившимся и окрепшим народным бытом и порядком вещей. Для самого изменения этого порядка интеллигенция принуждена опираться, часто сама того не замечая, на народные же начала; когда же забывает об этом (что нередко случается), то народ, составивший уже долгим историческим путем общественный организм, извергает из себя чуждое, хотя бы то было посредством гнойных ран, или как бы облекает его хрящеватою оболочкою и обособляет от всякого живого общения с народным организмом;- и чуждое насаждение, в своей мертвенной формальности, хотя и мешает, конечно, правильному ходу народной жизни, но не преграждает его, и она обтекает и обходит его мимо. Не то со странами совершенно новыми, как можем удостовериться на примере Румынского государства, где был полный простор для действий цивилизирующей интеллигенции.

Чтобы подобная участь не постигла и Булгарию, ей необходимо устраиваться под крылом России и под влиянием других, более ее политически развитых членов славянского союза, в теснейших сношениях и в связи с ними - сначала как самобытная в административном отношении область и впоследствии только как самобытное политическое тело. Такое покровительство, такая опека беспристрастной ко всем славянским народностям России необходимы для Болгарии еще в другом отношении: именно для того, чтобы страна эта, населенная самостоятельным славянским племенем, могла сохранить свою самостоятельность, не сделавшись жертвою честолюбия соседней Сербии[*1].

Для самой Сербии тесная связь с Россией и всем славянством не менее полезна для подавления в ней неправильных честолюбивых инстинктов, для направления их в должную сторону: не на Болгарию[*2], а на находящиеся под владычеством Австрии страны, населенные сербским и родственными с ним хорватским и словенским племенами. Бодрый и крепкий сербский народ должен опасаться польского обычая честолюбиво присваивать себе чужое, упуская свое. В его борьбе с обытальяненьем, омадьяреньем и онемеченьем своей земли сербский народ может найти нужные силы и надежду на успех только в политическом союзе со всем славянством, под главенством России.

Еще в большей степени относится это к племени чешскому, область которого вдается как бы бастионом, передовым укреплением в немецкие земли, и внутри которого немецкие поселения сделали огромные успехи. Ни внутренняя борьба с немцами, ни внешние нападения, которых не избегнуть этому яблоку раздора между Славянством и Германством, не могут быть ведены с успехом без тесного соединения со всем славянством.

Румыны могут надеяться на присоединение к ним половины Трансильвании, Буковины и части Бессарабии не иначе как с согласия и при содействии России, и только при ее беспристрастном умирительном влиянии возможно для них успешное противудействие захватам мадьяризма; только опираясь на несравненно более родственное им славянство, могут они бороться с разъедающим галломанством и подражательностью их жалкой интеллигенции.

В предыдущей главе видели мы, что даже Польша может найти возможно благоприятный исход ее долгих томлений единственно в недрах Всеславянского союза, в тесном единении и дружбе с Россией.

Для одной Венгрии перспектива такого союза, полагающая предел всем ее честолюбивым высокозаносящимся планам, не может представляться в радужном свете, но и она может надеяться на удовлетворение всем своим законным стремлениям; только своим беззаконным властолюбием пришлось бы ей поступиться.

Таковы выгоды для каждого из народов, которые могли и должны бы образовать самобытные государства в великой Всеславянской федерации, от союза, который объединил бы их. Если присоединить к этому ту блистательную, величавую, миродержавную историческую роль, которую обещает такой союз всему славянству, то, казалось бы, что он должен составлять если не непосредственную цель стремлений всех славян, сознающих себя славянами, то, по крайней мере, предмет их желаний - их политический идеал. И действительно, мы можем назвать не одно знаменитое славянское имя, для которого мысль о славянском объединении, в той или другой форме, представляла такой идеал. Назовем для примера некоторых из них, которые более или менее ясно высказали его, как, нар., Хомяков, Погодин[+7], Ганка[+8], Коллар[+9], Штур[+10]. Однако же многие даже из неевропействующих славян относятся к политическому объединению своего племени, под главенством России, вовсе не с тем сочувствием, которого можно и должно было бы ожидать.

Клеветы поляков и Европы - при малом знании и даже, можно сказать, совершенном незнании России, при незнакомстве с нашими порядками, выставляемыми совершенно в ложном свете, - проникают так глубоко, что даже многие из передовых славянских мыслителей, всею душою преданных славянскому делу, пугаются каких-то призраков. Их страшит, с одной стороны, относительно самих себя - призрак властолюбия России, будто бы стремящейся уничтожить самобытность славянских народностей, поглотить их, как поглотила Польшу; с другой - относительно судеб человечества и цивилизации вообще - призрак всемирного владычества, которое для пропитавшегося гуманитарностью славянского сердца представляется чем-то ужасным, если бы даже это владычество принадлежало не иному кому, как им же самим, бедным угнетаемым славянам, угнетение которых никого не страшит, никому не кажется несообразным с истинной человечностью. Что славянская независимость, развитие славянского могущества противны Европе - это в порядке вещей. Напрасно и смешно было бы, с нашей или с какой бы то ни было стороны, стараться переуверить ее в этом. Но грустно, что так могут рассуждать сами славяне, даже сами русские. По мере сил наших постараемся рассеять этот напускной туман, начиная с властолюбия России.

Ответом и опровержением будут служить сами факты. Распространяться тут нечего; укажем лишь на всем известные примеры того, как поступала Россия с включенными в состав ее областями. Финляндии, отвоеванной у шведов, была дарована полная отдельность и самостоятельность[+11]: отдельное войско, не выходящее из пределов Финляндии, отдельная денежная, торговая и финансовая системы, даже конституция и парламент; к ней была присоединена от России уже около ста лет принадлежавшая ей область; русский язык не был введен в ее школы; православие не сделано господствующей религией; она не была обращена в рынок для наших мануфактур; ни одной копейки финляндских доходов не идет на Россию; одним словом, ни в нравственном, ни в материальном отношениях Россия не только не эксплуатировала Финляндии, а, совершенно наоборот, всегда простирала к ней свою руку помощи. Остзейский край не только не был обрусен, но самое могучее орудие его обнемечения - Дерптско-германский университет[+12] был основан русским правительством и на его счет содержится. Не только русское правительство не содействовало обрусению края, но противопоставляло ему преграды, даже когда оно вызывалось естественным ходом вещей, - и все опять-таки из страха прослыть угнетателем народностей, политически соединенных с Россией. Самый пример Польши, так часто выставляемый против России, есть, в сущности, лучшее доказательство того же. Польша пользовалась, по соединении с Россией, государственною самобытностью и конституционною жизнью; при русском владычестве распространилось польское влияние на Западную Россию при посредстве Виленского университета, целой системы народного образования и многого другого. Только явные, грубые попытки поляков присоединить к себе силою Западную Россию открыли нам глаза, - и то, как кажется, только на время. Хотя я говорю все это, конечно, уже вовсе не в похвалу России, ее правительству и ее общественному мнению, но тем не менее эти явления ясно указывают, что от государства, поступавшего подобным образом с включенными в состав его частями, союзникам его нечего опасаться за свою независимость как политическую, так и народную; нечего бояться за переступление пределов чисто внешнеполитической союзной гегемонии. Всякая более тесная внутренняя связь была бы, конечно, предоставлена единственно той родственной, национальной симпатии, которая не могла бы не привлекать друг к другу членов славянской семьи, после того как разделяющие их внешние преграды были бы сломаны и они взялись бы за общее историческое дело.

Но этого мало. Если Россия поступала таким образом часто к собственному своему вреду, то будет ли она поступать иначе, когда самый очевидный, самый простой расчет будет побуждать ее воздерживаться от всякого вмешательства во внутренние дела своих союзников, не касаться ни их политической, ни их народной самостоятельности?

В самом деле, в чем могут заключаться для России ближайшие, осязательные политические выгоды от образования Всеславянского союза (о высшем культурно-историческом значении которого мы здесь не говорим)? Конечно, в увеличении внешнего могущества, в обеспечении (как себя, так и своих союзников) от напора враждебного Запада, дабы в спокойствии силы и братском общении мочь развивать задатки своего внутреннего нравственного и материального благосостояния и величия. Простейшее и единственное средство для достижения этой цели - невмешательство во внутренние дела своих союзников и беспристрастное примирительное влияние на взаимные отношения их между собою в их спорах, притязаниях и честолюбивых поползновениях.

Чего бы достигла, напротив того, Россия, стремясь уничтожить внутреннюю самостоятельность союзных с нею славянских и других государств, включить их в свой государственный состав, даже в случае успеха такого стремления? Вместо сорока миллионов верных, дружественно расположенных союзников она приобрела бы сорок миллионов недовольных подданных; а насколько таковые увеличивают силы государства, имеем мы достаточно убедительные примеры на отношениях Польши к России, Ирландии к Англии, и всего более Венгрии и Венеции к Австрии.

Если и не обращать даже внимания на различия в нравственных и физических качествах народов, - принимая их равными, за невозможностью численного определения меры этих различий, - все-таки сравнительное могущество государств не будет в прямой зависимости от числа их подданных, потому что весьма важную роль занимают здесь те отношения, в которых находятся подданные к объединяющему их в одно политическое тело государству. При всех прочих равных отношениях (просвещения, богатства, порядка и благоустройства) они могут относиться к нему или как деятельные, активные граждане, почитающие его цели своими целями, его славу своею славою, его силу залогом своего благосостояния, а потому служащие ему и поддерживающие его всеми своими нравственными и вещественными средствами, - или как пассивные подданные, беспрекословно повинующиеся государственной власти, но чуждые ему по духу, не считающие его дела своими делами и, следовательно, безучастно относящиеся к его судьбам, - или, наконец, как враждебные, только силе подчиняющиеся подданные, не только безучастные к судьбе государства, но отрицающие его, считающие свои цели вразрез расходящимися с его целями.

Большинство государств обладает подданными всех этих категорий. Но соединение этих трех элементов всего разительнее в Британском государстве, которое обладает не менее как двумястами миллионов подданных, что (при просвещении, богатстве, выгодном географическом положении Англии и большинства ее колоний) составило бы поистине беспримерное могущество, если бы все эти миллионы могли считаться действительно активною его поддержкою. Но только население собственно Англии с Валлисом и Шотландией может быть причислено к этой категории. Туземное население Индии и прочих колоний, не исключая даже Канады, должно считаться в разряде пассивных подданных, от которых государство может надеяться разве только на извлечение некоторых финансовых выгод; ибо даже Канада едва ли бы стала защищаться с некоторою энергией в случае нападения со стороны Соединенных Штатов. Наконец, огромное большинство ирландского населения совершенно враждебно Англии, - и потому не столько усиливает ее доставляемыми им материальными выгодами, сколько ослабляет, поглощая некоторое количество сил Англии на свое охранение.

Так и в России. Активное ее население, кроме русского, т. е. великорусского, малорусского и белорусского племен, состоит еще из большинства финских, грузинских, частью даже татарских племен; между тем как, например, сибирские дикари и кочевники составляют только население пассивное; поляки же (впрочем, народ не сам по себе, а по влиянию на него ксендзов и шляхты)-население враждебное. При статистическом исчислении могущества государств только подданные первой категории могут быть принимаемы за положительные единицы (которые, строго говоря, надо бы еще умножать на некоторые коэффициенты, зависящие от нравственных и материальных качеств народа); пассивные подданные должны быть принимаемы при этом если не за полные нули, то, по крайней мере, за весьма малые дробные величины; подданные же третьей категории - за единицы отрицательные.

Но известно, что человеку, дабы физически удержать в своей власти другого, надо значительно превосходить его силой; то же отношение сил сохраняется и в применении к целым народам, или телам политическим, чем и объясняется успешность борьбы восстававших народов против государств, стремившихся удержать их под своею властью, как, например, голландцев против Испании, греков против Турции и т. д. Поэтому, считая одного активного подданного на одного враждебного, мы еще в слишком слабой степени численно представим то ослабление государственного могущества, которое происходит от расхода сил на удерживание, или, так сказать, на нейтрализацию его враждебных элементов.

Принимая население Всеславянского союза в сто двадцать миллионов душ, враждебные же элементы, польский и мадьярский, по необходимости включаемые в него, миллионов в двенадцать или тринадцать (причем мы не обращаем еще внимания на примирительный исход, открывающийся полякам таким союзом, на который было указано выше), - свободные активные силы союза простирались бы до девяносто пяти миллионов. Ежели же бы Россия нарушением внутренней самостоятельности государств и народов союза успела привести их в свое подданство, в какой бы то ни было форме, - она приобрела бы сорок миллионов враждебных подданных, что, по принятому нами расчету, уменьшило бы ее свободные активные силы до тридцати миллионов. При огромности ее азиатских границ, требующих сильного охранения на Кавказе, в Средней Азии и на прочих окраинах, едва ли бы оставалось ей более двадцати миллионов населения для противопоставления Европе. При всегдашней готовности Европы воспользоваться слабостью России, она, конечно, поспешила бы подать руку помощи угнетенным Россией народам, сделавшись (как теперь относительно поляков) их первым, хотя и лицемерным другом, - и вместо ожидаемого увеличения могущества Россия должна бы была рухнуть под собственною своею тяжестью.

Итак, свобода славян и прочих народов в союзе между собою и с Россией обеспечивалась бы, с одной стороны, простым здравым политическим смыслом, инстинктом самосохранения России; с другой - все прошедшее России, самые пороки русских и вообще славянских добродетелей служили бы ручательством за справедливый, безобидный характер тех взаимных отношений, которые развились бы между главою союза и его членами. Кто сделал большее, от того можно ожидать меньшего: кто дал национальную и даже политическую свободу частям, включенным в состав государства, как, например, Финляндии и даже враждебной Польше, - отняв ее лишь после самых безумных двукратных злоупотреблений ею в видах самосохранения и ограждения свободы части русского народа, на которую злоумышляли поляки, - тот не посягнет на независимость своих союзников.

Другое пугало, отпугивающее от Всеславянства, есть опасение всемирной монархии - страх перед мировладычеством. Из только что приведенного объяснения ясно, что если бы такое мировладычество и было естественным, необходимым следствием Всеславянского союза, то оно, во всяком случае, было бы не специально русским, а всеславянским, и славянам, казалось бы, нечего его пугаться.

Древних римлян не пугала мысль о всемирном владычестве, Англия не страшится идеи всемирного владычества на морях, распространения своих владений, опоясывающих моря и океаны цепью больших и малых британских колоний; также не пугает и Америку мысль о безраздельном владычестве от Гренландии до Огненной земли. Что за странная скромность - отступать перед великою будущностью, чураться ее из-за боязни быть слишком могущественным и сильным и, даже пародируя мысль Вольтера о Боге (которого надо бы было выдумать, если бы он не существовал), применять ее к Австрии в видах предотвращения такого несчастья?

Но дело не в том. Самый страх этот не имеет никакого основания. Великий Славянский союз, обеспечив свободу славян и плодотворное взаимодействие их друг на друга, не мог бы угрожать ничьей независимости, ничьим законным правам. В этом опять-таки убеждает самый простой статистический расчет. Население той только части Европы, которая в настоящее время играет деятельную политическую роль, то есть Германии (за выделом всей не немецкой части Австрии), Франции и Англии, с прибавлением лишь окруженных ими Бельгии и Голландии, которые волею или неволею должны всегда за ними следовать, - равнялось бы уже населению всего Славянского союза; с присоединением же Италии, Испании с Португалией и Скандинавских государств на стороне Европы был бы излишек, по крайней мере, в пятьдесят миллионов душ. Следовательно, на первое время Славянская система государств все еще была бы значительно слабее Европейской по числу своего населения и могла бы считаться непреоборимой только в защите и обороне славянской независимости и самобытности. Силы уравнивались бы лишь несколько вышеприведенным стратегическим местоположением Константинополя и чешского бастиона.

Но, имея в виду обильное любовью к человечеству славянское сердце, считающее священнейшею обязанностью жертвовать своими славянскими целями и интересами никому не известным общечеловеческим целям (что при наинелепейшем смешении этого общечеловеческого с европейским, или западным, идет, конечно, единственно на пользу этого европейского - всегда и во всем враждебного славянскому), нельзя ограничиться доселе приведенными доказательствами: надо показать, что не независимость только, а и политическое могущество славян существенно необходимы для правильного и гармонического течения общечеловеческих дел; что политическое могущество славянства не только не может угрожать порабощением всему миру всемирным владычеством, а одно только и может противопоставить достаточную преграду мировому владычеству, которое все более и более приобретает (и уже в значительной мере приобрела) Европа.

В нашей статье мы рассматривали уже ход европейской истории с различных точек зрения: с точки зрения развития насильственности как одной из основных психических черт германо-романской народности и видоизменений ее, сообразно с изменениями господствовавшего направления умов; затем с точки зрения воспитания народа историческими событиями, которое получила Европа, - в сравнении с тем, которое получила Россия; и, наконец, с точки зрения отношения к тому политическому узлу, который связывает культурно-исторические типы германо-романский и славянский и которому в непосредственном будущем предстоит так или иначе расплестись, - узлу, называемому восточным вопросом. Само собою разумеется, что таких точек зрения множество едва ли не бесчисленное, и постройка полной системы истории каждого культурного типа (то есть поставление всех явлений ее в настоящую естественную взаимную связь) требовала бы предварительного исследования всего сложного хода ее со всех или, по крайней мере, с весьма значительного числа таких разных точек зрения. Это и составило бы аналитическое разложение совокупности исторических явлений, крайне сложной, в какой бы хронологический момент мы ее ни взяли.

Всякая особая сторона жизни имеет свои корни и свой ход развития; множество таких сторон идут параллельно, переплетаются друг с другом и взаимно действуют друг на друга. Очевидно, что, следуя хронологической последовательности событий во всей их сложности (хотя бы то было при тщательном исследовании их прагматической связи), этой сложности распутать невозможно. Так, перед установлением естественной системы в ботанике гениальный Михаил Адансон[+13] расположил формы растительного царства по шестидесяти различным системам, основания которых были заимствованы им ото всех органов растений, или, говоря другими словами, он обозрел растительное царство с шестидесяти разных точек зрения весьма различной степени важности и достоинства. Совокупив затем эти различные точки зрения или системы воедино, соподчинив их между собою, он представил первый удачный и сознательный опыт естественной системы растительного царства.

Только подобный прием, думается мне, может привести к плодоносным результатам при построении научной истории. Существует, правда, и другой прием,- тот, который был употреблен Бернаром Жюсье опять-таки в ботанике: это - физиогномическая оценка сродства и различия форм, так сказать постижение относительной важности и значения форм гениальным инстинктом. Прием этот в замечательной степени удался - для форм растительного мира; но сложность явлений исторических чрезмерно велика, и притом они не стоят перед лицом исследователя в такой конкретной жизненности и действительности, как явления природы,- так что едва ли можно надеяться на подобный же успех в истории, следуя тому же пути.

Такое всестороннее исследование европейской истории потребовало бы, конечно, гораздо больших сил и знаний, нежели те, которыми мы обладаем, да и цель наша совершенно иная. Мы намерены только бросить взгляд еще на одну сторону европейской жизни - на связь, существующую между тою борьбою, посредством которой постепенно устанавливались правильные взаимные отношения членов европейского семейства, и между внешнею деятельностью их, т. е. их политическим влиянием на страны и народы, не принадлежащие к германо-романскому культурному типу. Это необходимо для разъяснения занимающего нас теперь вопроса: угрожает ли образование Всеславянского союза всемирным владычеством или, напротив того, не составляет ли он необходимого обеспечения свободы и разнообразия в жизненных проявлениях человеческого рода - необходимого оплота от всемирного владычества, грозящего с совершенно иной стороны.

Монархия Карла Великого была тем центром, из которого развилась европейская система государств. Из нее выделились непосредственно три национальности, игравшие главную роль в средних веках и до сих пор ее сохранившие: немецкая, французская и итальянская, каждая из которых различными путями стремилась к внутреннему объединению, чему внешние обстоятельства, народный характер и внутренние порядки в различной мере содействовали или препятствовали. Впоследствии к ним присоединились находившиеся вне Карловой власти Испания, занятая в течение всех средних веков внутреннею борьбою с магометанством, и Англия, которую ее островное положение отдаляло от тесного вмешательства в общеевропейские дела до того времени, пока развитие морского дела не доставило сильного влияния флотам. Эти пять народов были и продолжают быть первенствующими членами европейской политической системы. Прочие, как голландцы и шведы, хотя и играли временно значительную роль, но роль эта не могла быть постоянною по причине числительной слабости этих народов. Но пять главных европейских народностей (если принять во внимание одни общие, неизменные основания их могущества, а не исторические случайности, влияние великих людей, государственного устройства и тому подобное) почти одинаковой силы; настолько, по крайней мере, одинаковой, что самые слабые из них, говоря вообще, достаточно сильны для обороны от нападений соседей.

Самая многочисленная из этих национальностей - немецкая, в которой, без подчиненных ей славянских и других народов, насчитывается до 43 или 44 миллионов душ. Но такой перевес численности уравновешивается невыгодным во многих отношениях географическим положением Германии, как-то: неокругленностью границ, значительным протяжением с запада на восток, врезыванием с юга и востока славянских областей, серединностью местоположения, подверженного нападениям с разных сторон. Невыгоды эти даже таковы, что для сохранения независимости Германии со стороны Франции и Турции необходима была до самых последних времен помощь как тех славян, которых удалось ей включить в свой состав, так и независимых славянских государств: Польши и России.

На пять или на шесть миллионов меньшая числительность французов с избытком вознаграждается округленностью, так сказать, сосредоточенностью занимаемой ими страны.

Англия, население которой еще на семь или на восемь миллионов меньше, получает непреодолимую оборонительную силу от ее островного положения, которое, однако же, ослабляет ее наступательную силу. Почему, не имея ни возможности, ни выгоды приобрести и надолго сохранить власть над какою-либо частью материка, она наиболее заинтересована в том, чтобы ни одно из европейских государств не получило слишком сильного перевеса над другими.

Италия, числом своего населения еще несколько уступающая Англии, ограждена с севера Альпами, а с прочих сторон окружена морем, которое, при заинтересованности Англии в сохранении равновесия между европейскими державами, представляет наилучшее ограждение.

Наконец, Испания, население которой уменьшилось до каких-нибудь 15 миллионов лишь вследствие случайных и временных причин, дурного государственного устройства, еще лучше Италии ограждена физическими условиями страны, отделенной от единственной своей соседки, Франции, цепью Пиренеи и, сверх того, еще перерезанной в разных направлениях высокими горными хребтами, могущественными охранителями независимости даже слабых народов.

Из такого отношения сил главных европейских народностей вытекает как необходимое следствие, что так называемая система политического равновесия - не искусственная какая-либо комбинация, умышленно придуманная дипломатами, а естественный нормальным порядок вещей в применении к Европе в тесном и единственно верном значении этого слова, - порядок, который не только не противоречит принципу национальности, но в нем именно находит свое твердое незыблемое основание точно так, как в славянском мире, по тем же самым причинам, естественный порядок вещей может основываться только на гегемонии России. Посему порядок, основанный на равновесии европейских государств, есть единственный устойчивый, и, как бы его ни колебали, он всегда восстановляется тем, что называется силою вещей.

Но понятно, что при том слабом значении, которое до самого последнего времени имел принцип национальности в европейском мире, это нормальное отношение между членами европейской семьи не могло быть понято и постигнуто с самого начала, а лишь мало-помалу выяснилось ходом событий, игрою политических сил, из коих каждая стремилась к своему полнейшему проявлению, к преобладанию над прочими. Собственно говоря, когда политическое равновесие и было понято, то на деле (а не на лицемерном языке дипломации или на наивном языке мнимой науки народного права) оно никогда не признавалось за какой-либо принцип права, а осуществлялось только как факт, часто независимый от произвола политических деятелей.

Это нормальное для европейских государств состояние политического равновесия нарушалось как самым течением событий (тем, что мы называем историческими случайностями), так и естественным стремлением к гегемонии в разные времена разными народностями, преимущественно под влиянием страстей и честолюбивых планов тех личностей, которые сосредоточивали в себе интересы этих народностей. Но все эти попытки оказывались с течением времени несостоятельными, удаваясь только на сравнительно короткий срок, ибо по самой сущности своей противоречили тому распределению политической силы и могущества, которое лежало в самом основании германо-романской системы государств.

При таком естественном равенстве основных сил первенствующих европейских народностей та из них, которая (вследствие своего государственного устройства или характера господствовавшей в ней личности) обладала наибольшею внутреннею крепостью и единством или получала особое могущество от стечения благоприятных для нее исторических случайностей, стремилась достигать преобладающего значения и господства тем, что старалась подчинить себе завоеванием то государство, которое, по противоположным причинам, находилось в состоянии раздробленности и слабости. Если бы такое стремление удалось, то завоевательное государство, приобретя почти двойную силу, тем самым должно бы получить такое преобладание, что система политического равновесия должна бы была перейти в гегемонию. Но этого не случилось ни разу на сколько-нибудь продолжительное время - частью от противодействия других государств, инстинктивно или сознательно чувствовавших тот вред, который это им бы принесло, частью же от влияния событий, так сказать, посторонних, т. е. явлений, проистекавших из совершенно иного порядка причин.

Естественно, что войны, основанные на внутренней борьбе европейских государств из-за раздела политической силы и могущества (под категорию которых подходят все чисто завоевательные и так называемые войны за наследство престолов и в которые постепенно переходили даже и те, которые проистекали из совершенно иного порядка вещей, именно из мира нравственного, как войны религиозные и революционные), должны были нейтрализовать силы Европы на других театрах всемирной деятельности и отвлекать их от завоеваний и распространении европейского влияния в других частях света.

За такою борьбою следовало, конечно, утомление; но если спокойствие, происходившее или от временного осуществления гегемонических планов, или от установления равновесия, было довольно продолжительно для восстановления истощенных сил, то они получали исход во внешней деятельности, шли на завладение внеевропейскими странами. Таким образом, внутренняя борьба между главными членами европейской системы служила как бы обеспечением независимости внеевропейских стран и народов. Это-то отношение между постепенным развитием и осуществлением системы политического равновесия европейских государств, с одной стороны, и между развитием власти и влияния Европы на внеевропейские страны, - с другой, имею я намерение теперь проследить в беглом очерке.

Активную роль в нарушениях политического равновесия в начале европейской истории играла преимущественно Германия, впоследствии же Франция. Промежуток времени между этою переменою ролей, который почти совпадает с переходом так называемой средней истории в новую, заняла с необыкновенным успехом Испания. Напротив того, пассивную роль (предмет, на который направлялись честолюбивые стремления этих народов) занимала от начала до самого последнего времени преимущественно Италия. Она была главным орудием, посредством которого Германия, Испания и Франция надеялись достигнуть гегемонии, потому что с самого падения Западной Римской империи и до наших дней она ни разу не успевала достигнуть внутреннего объединения в какой бы то ни было форме. Временно же доставалась эта пассивная роль, из первостепенных государств, еще Испании и Германии, по той же причине внутренней разъединенности; а из второстепенных народностей - голландской.

Германия во времена Оттонов, побуждаемая доставшимся ей идеальным наследством римского императорства, стремится подчинить себе Италию и в значительной степени успевает в этом, так как ни с какой стороны не встречала противодействия. Испания занята в то время борьбою с маврами; Англия удалена от деятельного участия в делах европейского материка своим островным положением; Франция при последних Карловингах и первых Капетингах - в самом разгаре феодальных смут, доведших королевскую власть почти до полного ничтожества. Здесь встречаем мы первый пример противодействия со стороны явлений порядка совершенно чуждого равновесию политических сил: именно, со стороны явлений мира нравственного, представителями которых в то время в германо-романской области были папы. Они отстаивают независимость Италии и устанавливают своим духовным влиянием тот период равновесия, который мы назвали (см. гл. X) периодом первого гармонического развития германо-романского культурного типа, - равновесия, основанного, однако, не на политическом равновесии сил народностей, составлявших Европу, а на нравственной гегемонии папства. И вот в период этого равновесия Европа в первый раз устремляет избыток сил своих, под влиянием христианской идеи, на Восток; завоевывает Палестину, на полстолетия овладевает даже Византийскою империей, но не может окончательно утвердиться на восточном прибрежье Средиземного моря вследствие энергического сопротивления магометанского мира. Более долговечны приобретения, доставленные ей Венецией и Генуей на востоке Средиземного и в Черном море, которые также, однако, вырываются из рук ее турками.

Продолжительное напряжение приводит к ослаблению общих сил; а, с другой стороны, внимание каждого государства занято внутреннею борьбою с феодализмом, из которой первою победительницею выходит Франция, объединенная гением своих королей - в особенности же Людовика XI. И вот уже при сыне его она начинает стремиться к европейской гегемонии посредством завоевания Италии. Попытка эта продолжается при Людовике XII[+14] и Франциске I[+15], но союзы пап, Венеции и императора лишают ее полученных было успехов.

Активная роль переходит к Испании. Окончательная победа над маврами совпадает с счастливою случайностью умения оценить гениальные предложения Колумба, которые доставили ей владычество над Америкой. Случайность наследства соединяет в способных руках Карла V богатые Нидерланды, рыцарскую закаленную в боях Испанию и первенствующую в Европе своим традиционным величием Германскую империю. Италия завоевывается; в руках Карпова брата находятся наследственные австрийские земли. Одним словом, вся Европа, кроме Франции, Англии и Скандинавских государств, сосредоточивается под одною властью. Все усилия Франции послужили лишь к ограждению ее собственной независимости. Политическая гегемония утверждена в размерах небывалых со времени Карла Великого.

Если бы такой порядок продолжался, очевидно, что и оставшиеся независимыми государства низошли бы до второстепенной зависимой роли. Но опять сила иного, не политического порядка вещей разрушает это могущество, скопившееся в одних руках. Религиозные войны переходят мало-помалу в войны за равновесие - и все оканчивается общим ослаблением сил, из которого Германия долго, а Испания даже до сих пор не может выйти.

Равновесие устанавливается Вестфальским миром, - и вот опять в это время власть Европы расширяется на прочие части света, преимущественно руками Голландии, успевшей уже ранее других отдохнуть (после усилий, которых стоило ей отвоевание своей независимости), а также Англиею и Франциею, основавшими свои первые колонии в Северной Америке.

После религиозных бурь первая оправляется и укрепляется внутри опять-таки Франция, и при Людовике XIV со всею ясностью выказывается ее стремление к гегемонии. Этот государь с верным тактом в первый раз избирает предметом своих действий не Италию, как все его предшественники в стремлении к преобладанию, а одно из второстепенных (по численности населяющего его народа) государств - Голландию, промышленные богатства, торговля, флот и колонии которой усилили бы, в случае удачи, могущество Франции в несравненно большей степени, нежели приобретения гораздо обширнейших и многолюднейших стран. В конце его царствования случай представляет ему еще другую цель - Испанию.

Ни то, ни другое вполне не удается главнейше по сопротивлению Англии, по всем условиям своего политического и государственного устройства не могущей содержать многочисленных сухопутных армий и естественно противящейся всякому излишнему скоплению силы в одних руках. В это время начинает она приобретать владычество на морях и становится, так сказать, излюбленным мечом Европы в других частях света: ибо между тем как в руках Испании заморское владычество служило орудием для усиления ее владычества в Европе, в руках Англии, не имеющей и не могущей иметь притязаний на владения на континенте Европы, служило оно гарантией равновесия.

За Утрехтским миром[+16] следует опять период утомления и равновесия сил, или (выражаясь точней) равновесия общей слабости, во время которого зарождаются семена будущего единства Италии и Германии, созревающие в наши дни. Прекращение мужского поколения династии Габсбургов и раздробленное, разъединенное положение Германии соблазняют Францию даже времен Людовика XV подчинить ее своему влиянию. Проистекающие из сего - равно как и из честолюбия Пруссии - войны ведут к усилению этой последней и дают Англии случай прибрать к своим рукам заморские владения Франции и отчасти Испании. Но это были не новые приобретения, а только замена одних европейских властителей другими.

Французская революция выводит Европу из летаргии. И тут войны, начавшиеся с противодействия революционным идеям и их пропаганде, переходят в войны за утверждение французского главенства в Европе. Под влиянием революционного одушевления, а потом военного гения Наполеона, Франция достигает своей цели, последовательно покоряя слабые или внутренне разъединенные Нидерланды, Италию и Германию.

Для восстановления равновесия в этот раз, точно так же, как и во времена Карла V, не хватает собственных сил Европы, а противодействие из иного, не политического порядка вещей, проявившееся только в Испании, недостаточно, чтоб сломить могущество Наполеона. Помощь Европе приходит извне. России суждено было совершить свою служебную роль для восстановления европейского равновесия, вопреки ее истинным выгодам.

После Венского конгресса наступает опять продолжительный, почти сорокалетний мир. Европа отдыхает и успешнее, чем когда-либо, обращает свои силы на распространение и утверждение своего владычества над неевропейскими странами. Между тем как во время войн за равновесие одна из воюющих сторон (в последнее время Англия) только отнимала колонии своих неприятелей, теперь, при свободных, не занятых внутреннею борьбою силах, европейское владычество утверждается в новых, бывших до сих пор независимыми, странах. Франция завоевывает Алжир и утверждает свое преобладание в Северной Африке, приобретает колонии в Австралии. Англия окончательно покоряет западный Индийский полуостров и переходит на запад за Инд, а на восток - за Брамапутру, завоевывая значительную часть Бирманской империи, присваивает себе весь Австралийский материк, Вандименову землю[+17]. Новую Зеландию и даже пробивает брешь в Китае, которую впоследствии все более и более расширяет при содействии Франции.

Со вступлением на французский престол Наполеона III порядок, установленный Венским конгрессом, рушится. Наполеон, будучи наследником имени и преданий своего дяди, не может не стремиться к восстановлению французской гегемонии, но избирает совершенно иные пути для достижения этой цели, чем все его предшественники. Он хочет, сообразно своему характеру, приобрести ее не завоеванием той или другой страны, представляющей для сего удобства по своему внутреннему разъединению, а эскамотацией[+18] общественного мнения Европы и все более и более проясняющегося сознания национальной самобытности.

Воцарение Наполеона само по себе не нарушало нисколько политического равновесия Европы. Внутренние раздоры не нейтрализировали ее сил. Наполеон находит для них самый вожделенный предмет внешней деятельности и замышляет прежде всего примирить Европу с собою, с своим именем, представлявшимся ей дурным предзнаменованием. С самым верным пониманием европейского общественного мнения он возбуждает Европу как бы к Троянскому походу против России, Агамемноном[+19] которого он сам становится. Успех увенчивает его предприятие, потому что с русской стороны не оказывается такого же понимания вещей. Россия не может отделаться от мысли, что она - часть европейской семьи, и не может понять другой мысли, что она - глава славянской семьи. Она продолжает считать себя представительницей и защитницей одной из сторон европейской жизни, именно легитимистской и антиреволюционной, и только уже после покидает поневоле эту роль, за неимением кого представлять и кого защищать. Священный союз рушится[+20] в тот самый момент, как только (в первый раз с его основания) ему приходится оказать свое действие на пользу России. Но Россия все-таки не хочет придать с самого начала войне настоящих ее размеров и настоящего ее значения, опасаясь быть поставленною в ряды пособников возмущения против его султанского величества.

Как бы то ни было, успех против России узаконивает, легитимирует в глазах Европы Наполеона. Достигнув этой предварительной цели, он приступает к первому шагу, который должен доставить ему гегемонию в Европе, и избирает орудием для сего Италию, подобно большинству своих предшественников, германских императоров и французских королей; но предполагает действовать опять-таки, по совершенно новому плану. Он намеревается не покорить, а освободить Италию и, сделав из нее бессильную федерацию с включением Австрии и папы, поставить ее в полнейшую от себя зависимость. Но эскамотация не удается, потому что еще более ловкий Кавур, при помощи благородного энтузиаста Гарибальди, эскамотирует у Наполеона единство Италии. Пришлось удовольствоваться Ниццей и Савойей.

Таким образом, вместо утверждения французской гегемонии, оказалось, что европейское равновесие получило более широкую основу. Главная причина, побуждавшая, или (лучше сказать) соблазнявшая, честолюбцев стремиться к преобладанию, - разъединенность Италии, - заменилась независимостью и единством ее, которые, окрепнув, сделаются новым столбом основанной на равновесии сил европейской политической системы.

Наполеон, однако, не унывает: североамериканское междоусобие представляет ему случай загладить обнаружившиеся перед Европой честолюбивые стремления[*3]. Северо-Американские Штаты, несмотря на все свое республиканство и всю свою свободу, не по сердцу Европе, как и монархическая Россия. Такое отношение выказалось к ним во время испытания, которому подверглась могущественная республика в первой половине шестидесятых годов. Между частными лицами симпатии к заатлантической республике довольно, правда, развиты; так же точно, как во времена Екатерины ее либеральные меры и планы и даже ее победы над турками внушали сочувствие к России вождям европейского общественного мнения. Но как тогда передовые политики (Шуазели, Фридрихи) определили общественное мнение Европы в недоброжелательстве и враждебности к России, так точно и теперь передовые политические люди относятся столь же недружелюбно к Северо-Американским Штатам. Посему утверждение европейского могущества на Американском материке было бы, конечно, делом приятным и угодным Европе.

Начиная дело, в котором (в случае успеха) европейские симпатии были бы на его стороне. Наполеон имел, собственно, в виду возвысить значение латинской расы и стать во главе ее в той или другой форме, имея повод считать себя ее предопределенным представителем. В самом деле: по происхождению итальянец с отцовской, креол - с материнской стороны, француз, так сказать, по усыновлению, он связан по жене с испанскою народностью.

Победа Севера[+21] разрушила, как известно, его планы и надежды, и вскоре постигла его другая, более горькая неудача. Граф Бисмарк - еще более смелым и ловким маневром, чем Кавур, усыпив или обманув как его, так и многих других, - положил широкие и прочные основания единству Германии. Семена, посеянные Утрехтским миром (основание Сардинского и Прусского королевств), взросли и принесли наконец плод свой сторицею: Италия и Германия вышли из своей разъединенности.

Таким образом, мы видим, что все предлоги и соблазны к нарушению системы политического равновесия Европы (основания которой, как мы сказали, лежат в самом этнографическом составе ее и в топографическом характере стран, занимаемых ее главнейшими племенами) один за другим постепенно исчезают - и политическое равновесие, после всякой новой борьбы, все более и более укрепляется, становится все более и более устойчивым. Чего не могли сделать конгрессы при содействии коллективной дипломатической мудрости Европы, то устраивается само собою, из самых стремлений к нарушению естественного для Европы политического порядка вещей, и в настоящее время в этом отношении можно смотреть на него как уже на почти совершенно установившийся, ибо все пять главных европейских народностей достигли и объединения, и независимости. Возможно и вероятно поглощение меньших народностей большими, как-то: Португалии - Испанией, раздел Бельгии и Голландии между Францией и Германией, объединение Скандинавских государств; но все это едва ли в состоянии произвести общее возмущение в европейском мире. Собственно говоря, нерешенным остается только один существенный вопрос равновесия: примирится ли Франция с имеющим рано или поздно совершиться расширением прусской гегемонии на юго-западную Германию и на все вообще германское племя[*4]?

Но так ли это или не так - для нас важен теперь тот несомненный факт, что с объединением всех главных европейских народностей и, следовательно, с совершенным почти устранением поводов и соблазнов к нарушению политической системы равновесия падают все прежние препятствия в распространении европейского владычества над прочими частями света.