V. Мнимые монахи и подвижники и злоупотребления монашеством

658

V.

МНИМЫЕ МОНАХИ И ПОДВИЖНИКИ И ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЯ МОНАШЕСТВОМ.

Всякое нравственное зло развивается не вдруг и всякая нравственная зараза распространяется не сразу, а только постепенно. На этом основании со всею вероятностью следует думать, что у нас в период домонгольский процент монахов мнимых был не такой огромный или наоборот процент монахов истинных среди мнимых был не такой ничтожный, как это было в Греции 1) и после у нас

τῶν τριχῶν ἀνεπίστροφοι — не заботившиеся о волосах, что можно было бы по-русски передать нечесы, но под чем вероятно разумеются те монахи, которые не стригли волос (как это делали все монахи, см. ниже), а отпускали их расти во всю их естественную длину (следовательно можно сказать—космачи, гривачи) χαμαιεῦναι—от χαμαί на земле и εὐνή постеля—спящие на земле (землепостельники, землеспальники); ἀνιπτόποδες—не моющие ног (грязноноги); ῥὐπωνες — от ρύπος грязь, грязныши (ἔχοντες κατὰ παντὸς τοῦ σώματος ρύπος — имеющие грязь по всему телу); σιγῶντες — молчальники; δενδρῖται (δενδροκομούμενοι, οἱ ἐπὶ τῶν δένδρων) деревляне (деревами украшающиеся, подвизающиеся на деревьях), — Ad stylitam quemdam Thessalonicensem, у Миня в Патр. t. 136 р. 241 sqq). Из перечисленных видов подвижников не совсем ясные деревляне, как кажется, представляли собою вид столпников, т. е. столпников, которые вместо столпов подвизались в стоянии на деревьях (устраивая, подразумевается, подмостки). Затем, были до некоторой степени настоящими подвижниками молчальники; а что касается до остальных с их нехитрыми подвигами, то весьма вероятно думать, что наибольшая часть их принадлежала к числу подвижников, подвизавшихся не для Бога, а для людей, т. е. для обмана невежественных между сими последними (сейчас ниже). Наш Патерик Печерский говорит как бы о подвиге слезоиспускания и слезособирания. Об одном преподобном Печерском он пишет: «целые источники слез проливал он и слезы все умножались ему; он имел сосуд и, когда становился на молитву и приходили ему слезы, он ставил его перед собой и перед ним плакал; и через несколько лет сосуд этот был полон слез» (О преп. Феофиле в 8-м рассказе Поликарпа о преп. Марке). За собирание слез преподобный укорен в бывшем ему видении как за тщетную похвальбу слезами.

1) О Греции тогдашней Евстафий Солунский говорит, что на немногих монахов истинных приходились многие тысячи монахов мнимых: διορῶμαι στύλους, μὲν ὀλίγους πυρὸς ἀσκητικοῦ ἐν ἡμῖν προφαίνοντας, γνόφους δὲ μυρίους ὅσους ὐπο—

659

самих. Как жили монахи мнимые, это всякому само собою понятно, т. е. всякому само собою понятно, что эти монахи, постригавшиеся и одевавшиеся в монашескую одежду не для монашества, настолько старались как можно менее монашествовать, насколько было это возможно. Как живут наши мнимые монахи в настоящее время, у всех у нас перед глазами. Но как бы ни были худы у нас эти монахи теперь, во всяком случае относительно периода домонгольского должно быть представлений несравненно худших: в настоящее время нет уже монастырей двойных, мужско-женских; в настоящее время уже нет монастырей в виде простых слободок при приходских церквах, причем было бы так, чтобы рядом с мужской слободкой стояла женская; в настоящее время уже нет монахов безмонастырных, бродящих в миру. Легко представить себе, что могло делаться в этих монастырях двойных и в этих двойных слободках, если они были населены монахами неистинными (представить себе, если не при помощи иного более щекотливого средства, то по крайней мере припомнив себе, что делается в подобных монастырях и слободках у раскольников). Какое отвратительное безобразие представляли собою наши внемонастырные, волочившиеся по миру, монахи в позднейшее время, это мы положительным образом знаем из памятников (Стоглавый собор и некоторые другие памятники); со всею вероятностью, конечно, следует думать, что они представляли не много лучшее благообразие и в период домонгольский (в настоящее время, помогая нашему воображению, представляют собою этих монахов пройдохи между так называемыми странниками и странницами). Пока мы не знаем нарочитых речей об этих монахах из периода домонгольского, которые бы изображали их тем, чем они были; но вот ненарочитая речь о них, кстати пришедшаяся, у Даниила Заточеника: «мнози, отшедше мира сего, паки возвращаются, аки пси на своя блевотины, на мирское гонение: обиходят села и домы славных мира сего аки пси ласкосердии, идеже браци и пирове, ту чернцы и черницы беззаконнии, отеческий имея на собе сан, а блядив норов, святительский имея на собе сан, а обычай похаб» 1).

κρκικοὺς, ἀποφραγνύντας καὶ διατειχίζοντας τους νεφελουμένους, ώς μὴ ἔχειν ποθέν καταλάμπεσθαι, — De simulatione, в Патр. Миня t. 136 р. 393.

1) Слово Даниила по редакции Ундольского, Русская Беседа 1856 г. кн. II, отд. II, стр. 119. В Греции монахи безмонастырные, волочившиеся по миру, величали себя «пустынниками» (ἐρημῖται), т. е. они уверяли мирян, что имеют жи-

660

Ложь нигде и ни на какой высоте не оставляет истины и у людей хватает мужества и дерзости, чтобы обращать в предмет обмана и источник корысти и самую по-видимому неприкосновенную святость. Вместе с подвижниками истинными были подвижники ложные, подвижники-промышленники, которые фальшивым видом подвижничества обманывали людей, чтобы пользоваться у них уважением и славою подвижников истинных и чтобы под разными предлогами и без всяких предлогов обирать их невежественное усердие. Не знаем, к какому времени относится у Греков своим началом это промышленное или промысловое подвижничество,—вероятно к весьма древнему 1); как бы то ни было, но в наш период домонгольский оно находилось у них на высокой степени процветания, быв возведено в настоящую науку и настоящее художество и имея многочисленную школу представителей. Митрополит Солунский Евстафий в своем трактате о лицемерии (Περὶ ὑποκρίσεως) рисует нам целую возмутительную картину этого ненавистнейшего промысла 2). Должно думать, что до такого художества, как в Греции, обман не был у нас доводим, ибо мы по-нашему национальному характеру не способны к такой художественности обмана, к какой способны Греки; должно думать, что промысел не получал у нас и такой распространенности, как было в Греции, ибо мы в сем случае как будто наделены большим чувством меры, чем Греки. Но за всем тем едва ли можно сомневаться, что промысел, в позднейшее время несомненно бывший и у нас (Стоглавый собор), перешел к нам уже в период домонгольский (Для своеобразного, ко вовсе не бесполезного назидания, во всяком же случае для любопытного сведения, позволим себе привести из трактата Евстафиева небольшую выдержку: «И ты увидишь (обращается он к читателю)

лища в пустынях и что находятся в миру только временно, пришедши из пустыни; чтобы притязать на право подвижников, они выдумали для себя подвиг весьма не тяжелый, а именно вместо того, чтобы стричь волосы, как это делали в древнее время все монахи, они оставляли их расти, т. е. вместо того, чтобы стричься, они ходили в длинных волосах, и это-де было подвижничество— (Трулльск. соб. пр. 42 и толкование на него Вальсам.). Должно полагать, что и наши безмонастырные монахи старались подражать греческим.

1) Сравн. в статье покойного П. С. Казанского: Общий очерк жизни иноков Египетских в IV и Vвеках, Москва 1872, стр. 82. о Сарабаитах и Ремоботах, а также см. 4 пр. 4 всел. собора.

2) Трактат в Патрол. Миня t. 136, р. 373 sqq.

661

их (ложных подвижников) способными обмануть всякого человека, подделанными от ног до головы, ибо не только расхаживают (по миру) намеренным образом босиком, с грязными ногами и полные нечистота от верху до низу, но умышляют относительно ног и прочую злую хитрость, которую они способны придумать, зараз полагая предел изменению Божия творения (κυρώσαντες καθάπαξ παραλλαγὴν τοῦ θείου πλάσματος, т. е. не давая расти ногам, а как-то их искалечивая и однажды навсегда придавая им известную форму). С актерским подражанием они усвояют ту трясучую на подобие муравьев походку, которая свойственна сгорбленным старикам, желая показать чрез сие, что ониутратили естественную крепости, воздержанием и что почти находятся при самой смерти. И однако руки их свидетельствуют о другом: распухшие от пресыщений они выдают подобного рода подвижников. Что же касается до лица, то здесь другая куча обмана: борода либо не чешется и оставляется безобразною ради подвижнической грязи и чтобы стать отвратительным комом, или с благолепием расчесываемая несет повешенную на нее всю добродетель честно прикрывающего ее старца...). Что находится выше (бороды с усами —лицо, щеки), то по подобию рук, может быть, также слишком цветет здоровьем от упитанности; но подвижник имеет против сего (зла) искусственную краску, которою он многообразно разделал себя, скрывая (естественный цвет). Глаза же...»2) (актерство с глазами и т. д.). «Бывает иногда, что притворщики добродетели посягают и на собственные плоти (т. е. скопят себя) и таким образом как бы налагают (на себя) печать (συμβολογραφοῦσιν), — погибельные, достойные посечения, — как бы принося в жертву эти срамные начатки своей богине-похоти, ибо и она должна быть названа их богиней, как чрево. И одни из них ножиком слегка соскребают поверхность кожи, где найдут нужным, другие уничтожают остроту ногтей (вплотную их обрезывая, — ὀνύχων ὀξύτητα ἀποσύροντες), иные же и напилком подпиливают (их) и, производя (таким образом) подделку, показывают это зрителям—или наедине детям или и открыто взрослым (и утверждают), что будто бы эти раны нанесли им демоны ночью во время молитвы 3). Выду-

1) Мысль та, что благолепно расчесывающий бороду полагает в этом благолепии всю добродетель или что устрояя сие благолепие он уже считает себя весьма, вполне добродетельным.

2) Р. 396 и. 27.

3) В трактате О монашестве в отношении к его исправлению Евстафий

662

мывают эти нелепости, чтобы и поразить зрелищем доказательств святости и чтобы получить, думаю, вино и масло для врачебного наложения на раны и для принятия внутрь (т. е. вина под предлогом лечения). Φιλοτιμοῦνται δε οἱ αὐτοὶ—приведем место в подлиннике— καὶ φθειρῶν πληθυσμοὺς, ὠς καὶ ἔξω τῶν ῥακέων ἔρποντα προφαίνεσθαι τὰ ζωύφια καὶ που καὶ ἐτέρωθεν ἐρανίζονται, τυχὸν μὲν καὶ δἰ ἐμπολῆς, ἴσως δέ καὶ δωρεάν δίὰ τί καὶ τοῦτο; ἵνα τῆς ἁγέλης ταύτης τεθαυμαστωμένοι ζώοις περιουσιασθήσονται, δἰ ών ἔσται κέρδος αὐτοῖς τὸ μάλιστα κατὰ σκοπὸν τοῖς ὑποκριταῖς. Оставляю железоносцев (веригоносцев), которые днем, надев свои шлемы под одежду, однако так, чтобы они были совершенно видимы, занимаются битием в... (φθειρῶν) или иначе устрояют соблазны и придумывают всевозможные зрелища, а ночью сбрасывают с себя эту тяжесть, чтобы легче было спать... (Оставляю) и тех, которые намазывают кровью внутреннюю сторону железных колец (кругов, κύκλωμα, из которых состоят вериги), дабы казалось, что они (кольца, круги) поядают плоть подвижника и что он как бы потеет кровью,—да погубит Бог так радующихся крови (так позволяющих себе кощунствовать с кровью)... Припомнилось мне нечто смешное и я хочу сообщить факт, получивший широкую известность между Мегалопольцами (Константинопольцами), который и нас поразил, так что навсегда остался в памяти. Был некий пустынник, коварный любитель добродетели, в правление блаженной памяти Иоанна Комнина († 1142). Он был заключен в тесное железо (вериги), весь был грязь, отвратительный смрад, нечистота несмываемая; поэтому и пахнуло от него вследствие покрывавшей его грязи так, что нельзя было подступиться... (Господин) этот, сначала считавшийся по виду добродетели за ангела, напоследок в явлении истины дал познать в себе демона, превосходившего и тех, которые тяжко погрешили против плоти, — он измыслил убавление собственной плоти, будто бы до глубины поедаемой трением железа, на подобие того, как дерево претирается пилой. И выдумка поистине отвратительная как по материи, так и по форме! Взяв легкое или печень (какого-нибудь) животного и измельчив мелко, так что получалось подобие травяной пережеванной массы, он прилеплял в промежутках между железом и принимал желавших с ним беседовать. После недолгой беседы он слегка сострясался,

говорит, что мнимые подвижники хвалятся и видениями и богооткровениями и чудесами, у Миня t. 135, р. 828 n. 120 fin.

663

как будто чувствовал боль от кусания; лотом опускал руку под платье, где прилепил помянутое легкое, и отскребши пальцами выносил на свет проклятое орудие (своего обмана) и восклицая болезненным голосом: «о плоть моя», (известным) искусным образом потрясал рукою, так что часть ненавистной материи, издавая запах гнилы, падала на землю, а другая оставалась во впадинах под ногтями. Омывая с руки как бы ручей дегтю (смолы,—βορβορώδη χείμαῤῥον), он возбуждал величайшее удивление в незнающих (его секрета), будучи достоин не только истинного пожрания здесь, но и червей там»...) 1).

Остроумие людское придумало сделать из монашества своеобразное житейски-полезное употребление. Монашество есть совершенное отречение от мира, добровольная смерть для него; следовательно, говоря юридическим языком, оно есть добровольная политическая и гражданская смерть. Добровольное может быть переменено в невольное, а между тем люди нередко видят нужду и имеют желание избавляться от других людей посредством предания их политической или гражданской смерти (за невозможностью, неудобством и по нежеланию избавляться иным более решительным образом): таким образом вошло в обычай постригать в монашество неволею. С целью политическою государи неволею постригали в монахи являвшихся им соперников и вообще людей, казавшихся им политически опасными; с целью гражданскою мужья постригали в монахини своих жен, чтобы жениться на других конах. В первом случае было собственное и настоящее принуждение; во втором случае собственного принуждения не могло быть, если только принуждавшие не были государи, ибо мужьям — частным людям, конечно, не могло быть дано права отделываться от жен посредством приказания им идтив монахини: здесь собственное принуждение заменялось принуждением нравственным.

От Греков этот обычай постригать в монашество неволею был усвоен и нами—Русскими; впрочем, в период домонгольский я как средство политическое и как средство гражданское, он, кажется, не входил у нас в слишком большую употребительность, как это было у Греков, и практиковался только изредка, в виде исключения. Случаев политического невольного пострижения за период домонгольский знаем один, это — в 1205 г. князь Галицко-Волынский Роман Мстиславич постриг в монахи князя Киевского

1) Р. 404, nn. 35 и 36.

664

(перед Киевом Белгородского, из рода Смоленских) Рюрика Ростиславича (своего тестя). Опыт кончился тем, что Рюрик после случившейся в 1206 г. смерти Романа тотчас же сбросил с себя чернеческие порты (жив и княжив после того 10 лет до 1215 г. 1). В 1059 г. сыновья Ярославовы Изяслав, Святослав и Всеволод высадили из поруба дядю своего Судислава, который сидел в нем 24 года, будучи посажен в него Ярославом в 1036 г. По освобождении из заключения, Судислав, завоженный племянниками ко кресту, «бысть чернцемь». Можно подозревать, что он принужден был пойти в монахи; но летописец прямо этого не говорит и у человека, просидевшего в заключении 24 года, т. е. совершенно убитого нравственно и прожившего целую жизнь вне мира, совершенно естественно быть добровольному желанию окончить последнюю монашеством. Умер Судислав в 1063 г., быв погребен в церкви Георгиевского Ярославова монастыря, в котором, нет сомнения, и монашествовал. В 1146 г. постригся в монахи Черниговский князь Игорь Олегович, неудачно пытавшийся занять престол великокняжеский после брата своего Всеволода и попавший в плен к занявшему престол Изяславу Мстяславичу Переяславскому, в следующем. 1147 г. убитый Киевлянами. Хотя Игорь постригся, как прямо дает знать летописец, не по искренней доброй воле, но во всяком случае пострижение было добровольное, не предложенное ему, а им самим прошенное: вероятно, не надеясь получить свободу, Игорь предпочитал неволю в монастыре неволе в тюрьме; а весьма возможно и то, что из монастыря он рассчитывал скорее убежать, чем из тюрьмы.

Пострижения в монашество невольные гражданские, мужьями жен, в позднейшее время были у нас чрезвычайно обычны. Это зависело от того, что в позднейшее время у нас выдавали девиц замуж не только без предварительных знакомств женихов с невестами, во и без предварительных надлежащих показов последних первым, вследствие чего, по уверению Котошихина, нигде во всем свете не было на девок такого обманства, как в Московском государстве 2). Человек, получавший себе в жены урода и

1) Лаврент. летоп. под 1205 и 1206 гг. Вместе с Рюриком Роман постриг и его жену, свою тещу: расстригшись сам, Рюрик хотел было расстричь и ее, но она, услышав об этом его намерении, постриглась в схиму.

2) О России в царствование Алексея Михайловича, гл. XIII, 2 изд. стр. 130 fin.

665

вообще такую девицу, которую оказывался не в состоянии полюбить, «бил и мучил ее всячески» 1), пока не заставлял ее постричься. Мы не имеем положительных сведений, как у нас было с обычаями брачными в период домонгольский, но есть вся вероятность предполагать, что было совершенно иначе и что позднейший московский обычай образовался уже только в позднейшее время. В язычестве, до принятия христианства, у всех Славян русских, за исключением племени Полянского, браки заключались посредством умыкания девиц на игрищах межу селы или у воды, «с неюже кто свещашеся» 2). Отсюда до перехода к обычаю московскому огромный скачек, который во всяком случае никак не мог быть сделан сразу. У Полян, по словам летописца, брачный обычай состоял в том, что «не хожаше зять (жених), по невесту, но привожаху (ю) вечер, а заутра приношаху по ней что вдаруче» (приданое). Но эта некоторая, а может быть — и совсем надлежащая, оформленном брака нисколько не исключает возможности предварительных надлежащих, и даже более чем надлежащих, знакомств женихов с невестами. Притом, в период домонгольский, если не у князей, то у частных людей еще оставалась языческая легкость разводов, избавлявшая от необходимости прибегать к невольным пострижениям 3). Как бы то ни было, но пока мы не знаем из периода домонгольского известий, которые бы говорили о существовании у нас между частными людьми обычая постригать жен в монахини. Что касается до князей, то здесь знаем также один пример и того же самого Романа Мстиславича: в 1205 г. вместе с тестем и тещею он постриг и свою жену, их дочь (которую поча пущати от себя, хотячи постричи, в 1197 г.).

Странное употребление сделали из монашества в позднейшее время и люди благочестивые, показывая печальную извращенность и как бы объюроделость понятий. Монашество есть надежнейший путь спасения; но, конечно, не тем, что человек произнесет монашеские обеты и наденет на себя монашескую одёжу, а тем, что со всем усердием, по мере сил, потрудится в монашеских подвигах: Бог, так же как люди, требует не слов, а дел, и не одного одеяния

1) Котоших. ibidd.

2) Летоп. во введ. (Лаврент. лет. 2 изд. стр. 13, Ипатск. 2 изд. стр. 8 нач.).

3) Устав. Ярославов: «Аще муж пустит жену без вины»... «Аще муж с женою по своей воля распустятся»...

666

в одежды добродетели, а самой добродетели. А между тем позднейшее благочестие ввело в обычай пострижение в монашество перед смертью, придавая значение тому, чтобы человек, заведомо кончивший с исполнением каких бы то ни было обетов, произнес немеющими устами монашеские обеты, и чтобы одежды, одно ношение которых само по себе, сколько бы ни продолжительное, ни на йоту не дает человеку святости, были возложены на него на день или час остающейся жизни. Человек лежал едва движимый на одре, готовясь испустить последнее дыхание, и с ним совершали как бы какую-то прискорбнейшую комедию вопросо-отвечаний: «Брате, почто пришел еси, припадая к святому жертвеннику и к сему святому собору?»—«Желая жизни подвижнической, честный отче» и пр., причем иногда даже и ответы умирающий давал не своими, а чужими устами. Как кажется, в Греции обычай постригаться в монахи перед смертью первоначально явился не в том виде, в котором он утрачивал всякий смысл и превращался в простой странный обряд, т. е. как кажется, первоначально было не так, чтобы постригались в минуту самой смерти, стараясь захватить только последнее дыхание, а так, что—в начале болезней, которые предчувствовали смертными, и таким образом проводили по крайней мере по нескольку дней и недель если не в монашеским подвигах, то в монашеском одеянии 1). Не только в Греции, но и у нас, до позднейшего времени периода домонгольского, находились люди, которые в состоянии были видеть всю напрасность и бесполезность этого предсмертного пострижения; Поликарп Киево-Печерский заключает свою часть Патерика

1) Сведения наши в этом отношении недостаточны. Император Исаак Комнин († 1061) постригся в монахи, впадши в болезнь, которую считал смертною, но после выздоровел и монашествовал в Студийском монастыре до смерти два года. Затем, Исаак Комнин севастократор, брат импер. Алексея Комнина, и имперр. Мануил Комнин († 1181) и Феодор Ватаци († 1259) постригались μικρόν πρὸ τοῦ θανάτου,— «незадолго до смерти». В конце XII века и у Греков постригали при самом последнем издыхании; Вальсамон говорит: «знаем многих, постриженных почти при последнем издыхании и по причине болезни не помнящих случившегося с ними» (а после оздоровевших и желавших расстричься), в толков. на 2 пр. Двукр. соб., у Ралли и Π. II, 656. В «Епитимиях», преп. Феодора Студита, принадлежащих или не принадлежащих ему, но дошедших до нас в позднейшей редакции, дается знать, что иногда больные для пострижения монашеского приносимы были в церкви монастырей на одрах, у Миня в Патр. t. 99, р. 1749 n. 8.

667

словами: «кто говорит: постригите меня, когда увидите, что я буду умирать, — того суетна вера и пострижение». Но в тех случаях, когда рядовое христианское большинство мнит покупать спасение слишком легкими средствами, оно всегда на стороне «да», а не свет» (как бы руководствуясь житейским правилом, что дело нетрудное, а между тем все-таки может быть...). Сколько можно судить по записям в летописях, у нас обычай явился не вдруг и не скоро, а только уже в последнее время периода, к конце XII века; можно с вероятностью думать, что первоначально он был исключительно обычаем княжеским (как бы их привилегией) и что потом только уже стал обычаем и частных, знатных и богатых, людей 1). В 1194 г. постригся вел. кн. Святослав Всеволодович, из рода князей Черниговских, в 1195 г. Всеволод Мстиславич Владимиро-Волынский, в 1197 г. Давид Ростиславич Смоленский 2), в 1206 г. вел. княгиня Мария жена Всеволода Юрьевича,—за 18 дней до смерти, в 1227 г. «постригся и в схиму» Владимир Всеволодович, сын вел. кн. Всеволода Юрьевича с сейчас помянутой Марией, в 1228 г. преставились в чернцах и в схиме Давид Муромский и Мстислав Мстиславич Смоленско-Торопецкий 3). Прежде всех вышеуказанных

1) В определении болезни — смертная она или не смертная легко можно ошибиться, вследствие чего многие люди, постригавшиеся на случай смерти, потом выздоравливали. В Греции многие из этих обманувшихся людей изъявляли сильную наклонность снова становиться мирянами (Вальсамон у Ралли и Π. II, 656). То же, должно думать, было и у нас.

2) О всех троих Ипатск. летоп., 2 изд. стрр. 457, 459 и 471.

3) О всех четверых Лаврент. летоп.—Давыд (Юрьевич) Муромский есть тот самый, который в позднейшей легенде является под мирским именем Петра и монашеским Давыда с женою Февронией, в монашестве Евфросинией. Старшего брата Давыдова Павла, о котором говорит легенда, по летописям неизвестно, а был по ним брат Владимир, умерший в 1205 г. (Лаврент. летоп.). Ничего не говорят летописи и о жене Давыдовой, и весьма возможно, что легенда, постригая ее вместе с Давыдом, принимает за нее жену Святослава Всеволодовича Владимирского (с 1247 г. великого князя), которая была из княжон Муромских, как кажется—дочь Давыда, и которая в 1228 г. постриглась от мужа, «по совету» с ним, в монахини (Лаврент. летоп. Легенда напечатана в Памятникам старинной Русской литературы гр. Кушелева-Безбородко вып. I стр. 29 sqq. Агрик, мечем которого (Агриков меч) Давыд убил змея, блудившего с женой брата, есть, очевидно, греческое ἀγροίκος (или ἄγροίκος), что значит деревенский житель, деревенщина; необходимо думать, что это было имя богатыря греческих народных былин, из которых перешло и в наши (бога-

668

хотел было постричься пред смертью в монахи вел. кн. Ростислав Мстиславич, умерший в 1167 г., но был возбранен от этого своим духовником, который был из мирских священников: «егда ба отходя житья сего маловременьного и мимотекущего — пишет летопись 1) — молвяше Семьюнови попови, отцю своему духовному: «тобе вздати слово о том Богу, занеже възборони мы от постриженья». Это дает знать, что обычай пострижения князей перед смертью ввелся у нас после некоторой борьбы между мирскими священниками и между монахами.