Бальтазар фон, Ганс Урс «Как лев рыкающий»

«КАК ЛЕВ РЫКАЮЩИЙ»

«Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш, диавол, ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Петр. 5, 8). Диавол-лукавый и его сила не заключены в какой-то постоянной области, границы которой нетрудно было бы обойти. Напротив, перед нами агрессивная сила, совсем не держащаяся каких-либо

/120/

по земному обозначаемых границ. С одной стороны, рыкающий диавол способен скрываться в ближайшем окружении и приседать там, изготавливаясь к прыжку. С другой стороны, его рык может раздаваться весьма издалека. И тем не менее диавол всегда зримым образом обнаруживает себя, и никто не бывал побежден им внезапно. По крайней мере если человек «трезвится» и «бодрствует», т. е. если он своей неумеренностью сам себя не лишил органов восприятия. «Итак, не будем спать, как и прочие, но будем бодрствовать и трезвиться. Ибо спящие спят ночью, и упивающиеся упиваются ночью. Мы же, будучи сынами дня, да трезвимся» (1 Фес. 5, 6 и сл.). «Противостаньте диаволу, и убежит от вас» (Иак. 4, 7).

Когда христиане противостоят диаволу, то примечательно то, что, несмотря на сверхъестественность лукавого, все же христианин достаточно вооружен, чтобы побороть его. Ап. Петр выражается лаконично: «Противостойте ему твердою верою» (1 Петр. 5, 9). Ап. Павел пространнее говорит об «оружиях света» (Рим. 13, 12) и подробно перечисляет отдельные виды вооружения: наряду с верою «меч духовный, который есть слово Божие»; далее, молитва, истина, праведность, «готовность благовествовать мир». Все это он называет «всеоружием Божиим», потому что навстречу «мироправителям тьмы века» можно выходить только с таким, а отнюдь не с человеческим вооружением. Диавол пускает «раскаленные стрелы», и отразить их можно только «щитом веры» (Еф. 6, 11 — 18).

Если, однако, лукавый может быть побежден одним только Богом,— Богочеловеком и теми людьми, которые сражаются Его оружием,— тогда человек, стоящий вне этой сферы, правомочен предположить, что ему не остается ничего другого, как принять на себя трагичность бытия. Этот человек оказывается в состоянии порабощенности бытием (если, конечно, подобно буддистам, он не отрицает бытия напрочь и не бежит от него). Вероятно, ничто, кроме искусства, не показывает столь наглядно текучесть перехода между христианской победой, честной борьбой с искушением и трагически-безвинным поражением в схватке с превосходящим львом. На самом деле, эти романские порталы, эти готические чертенята, взятые в плен и привязанные к стене кафедрального собора, чтобы из пасти вытекала струйка воды,— все они знаменуют победу христианского Бога над искусителем и приглашают к подражанию. Духовное чадо, похваляемое Иисусом Христом, не замаравшись, проходит все круги земного ада: от Парцифаля до Оливера Твиста или Новелле Гете. Святой с его детской душой не боится ни устрашений, ни искушений (Виолэн у Клоделя). С другой же стороны, нельзя не заметить — например, в «Искушениях св. Антония» — интереса художников к изображению искушающей силы; достаточно указать на Грюневальда, Брегеля или Босха, а в новейшее время — на Флобера. У них бесконечные вариации на тему зла стали центральной темой. И если дорога от бытия во зле, которого невозможно избежать, все же ведет к некоему подобию

/121/

спасения (как у Стриндберга), тем не менее мы должны уметь различать, что в ней от буддизма и что, может быть, все-таки от христианства. Присутствие христианского элемента зачастую остается прикровенным: герой, который будто бы сам освобождается от пут греха и даже, может быть, искупает грех смертию, вполне способен полагать, что действует своими силами, хотя он давно бессознательно ухватился за руку благодати. (На самом деле, разве велик вес религиозно-католических мотивов в «Марии Стюарт» Шиллера?) В искусстве встречаются и «чисто блаженные»: например, в творчестве Вильдера. Такие герои-персонажи, по-детски играючи, могут прибегать к сомнительным средствам ради благой цели. С самим «львом» они непосредственно не затевают рукопашной: такова, например, позиция Моцарта в «DonGiovanni» или «CosifanTutte». С другой же стороны, рыкающего льва в искусстве можно просто представить совсем не страшным (как, скажем, в переходе от «Фауста-Г к «Фаусту-И»), так что тогда этого «льва» легко прижимают к стенке и насмехаются над ним. Но при этом насмешка эта — псевдохристианская, а заимствования из христианства — непозволительные.

В картинах Апокалипсиса перед нами сразу предстает и то, и другое: как превозмогающая власть противобожественной триады «зверей» над покоряющимся ей человечеством, так и добытая мученичеством победа над силами зла, победа продержавшихся до самого последнего.