Бальтазар фон, Ганс Урс «И ближнего твоего, как самого себя»

«И БЛИЖНЕГО ТВОЕГО, КАК САМОГО СЕБЯ»

Главная заповедь представлена в виде двух других хотя и самостоятельных, но сопряженных заповедей — любви к Богу и любви к ближнему. При этом порядок следования этих заповедей не является случайным, из него вытекают определенные следствия. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим...Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф. 22, 37 — 40). В другом месте обе заповеди, причем в той же самой расстановке, сближены еще

/118/

больше: «Иной большей сих заповеди нет» (Мк. 12, 31). В притче о самаритянине вообще не упоминается о двух отдельных заповедях, а говорится о них как об одной: «Возлюби Господа Бога твоего...и ближнего твоего, как самого себя» (Лк. 10, 27).

И тем не менее, как бы ни излагались эти формулировки, в них остается двойной дуализм: между любящим человеком и Богом; между самим собой и ближним. Несмотря на то, что между любящим Бога человеком и Самим Богом не может не сохраняться дистанция тварного создания и Творца, все же в этой двойственности ощущается нечто ветхозаветное. Оно обнаруживается, если взглянуть на дистанцию между ближним и самим собой, если за исходную точку принять «золотое правило» нравственности, для которого, как известно, имеются и внебиблейские параллели. Оно гласит: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними; ибо в этом закон и пророки» (Мф. 7, 12). Точно то же заключение приведено и после «обеих заповедей» в Мф. 22, 40. И закон может быть вообще сведен ко второй из них: «Ибо весь закон в одном слове заключается: «Люби ближнего твоего, как самого себя»» (Гал. 5, 14).

Золотое правило, будучи основой человеческой этики, тем не менее сохраняет двусмысленность. Почему, на самом деле, мне должно делать другому все то и только то, чего я ожидаю от него? Потому ли, что я желаю передать ему то доброе, что нахожу в себе? Потому ли, что я, напротив, желал бы себе получить от него нечто доброе? Если верен второй альтернативный вопрос, то хочется продолжать спрашивать: «Не так же ли поступают и язычники?» (Мф. 5, 47). Пока мы продолжаем рассматривать эту моральную норму межчеловеческого поведения как нечто самодовлеющее, подобной двусмысленности нельзя избежать. Действительно, в тварных созданиях поляризуется то единство, которое в Боге имеет лишь один, и нераздельный, смысл, а именно: единство человека заложено как в нечленимости личности, так и — в равной мере — в нечленимости человечества, понимаемого в качестве биологического рода. Посему-то личностный полюс (каждый любит самого себя, ср. Еф. 5, 29) и может быть принят как этическая норма любви к другому человеку.

Отмеченная принципиальная двусмысленность, однако, теряет свою остроту,— хотя, возможно, и не снимается полностью,— если, оставаясь в ветхозаветных категориях, принять за первичное отношение между человеком и Богом и через него подходить к межчеловеческим связям. Надо думать, что здесь любовь к Богу «всем сердцем» уже не может оцениваться в мерках естественной любви к самому себе. Конечно, эта безграничная любовь к Богу, которая была присуща народу Израиля, была ответом на непостижимое избранничество сего народа Богом, и, однако, эта любовь, при всей тотальности движения к Богу, все же удерживает в поле зрения полюс особого благоволения Бога к народу израильскому. И в заповеди любви к ближнему все же остается отмеченная

/119/

оглядка Израиля на самого себя. Может быть, как раз по данной причине Господь, рассказав ради разъяснения притчу, образцом ближнего выставляет не прошедших мимо священника и левита, а — самаритянина.

С новозаветной точки зрения, смещаются оба измерения — и вертикальное, и горизонтальное. Действительно, если во Христе Бог открывает Свою триединую природу, то в Нем без остатка совпадают между собой как «любовь к ближнему», так и «любовь к самому себе». Бог любит себя точно в той же степени, в какой каждая Божественная ипостась любит другую. Ибо в Триедином Боге не бывает полярных отношений между родом и личностью, так как каждая ипостась пребывает сама собою лишь через любящее отношение к другим ипостасям. И теперь Христос поставляет перед нами именно эту модель в качестве отправного пункта христианской этики, эту модель, а не антропологически полярную схему. Соответственно и нам следует устраивать нашу любовь не иначе как христологически, а стало быть, по тринитарной норме. Изложенное становится полностью понятным, если мы истолкуем наше отношение к ближнему буквально, как наше отношение ко Иисусу Христу. «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25, 40). Действительно так; потому что «тело (Христово) одно, но имеет многие члены, и все члены одного тела, хотя их и много, составляют одно тело», и именно тело Христа (1 Кор. 12, 12), что и поясняется настойчиво на конкретных примерах, как, скажем, на примере превознесения бедных (Иак. 2, 1 — 16; 1 Ин. 3, 17). Но и этого недостаточно. Христос дал нам пример, «чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам», и отсюда нам запрещено антропологическую схему противопоставлять тринитарной («Раб не больше господина своего», Ин. 13, 15 и сл.). Христос Сам наглядно дал нам Божественную норму, которая теперь должна стать и нашей. Любовь к самому себе теперь есть не что иное, как полная самоотдача: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13). «Любовь познали мы в том, что Он положил за нас душу Свою: и мы должны полагать души свои за братьев» (1 Ин. 3, 16). Следовательно, оглядка на самого себя как на поведенческую норму теряет всякий смысл в чистой релятивности Божественной самости: «Если кто не возненавидит самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 26).