Глава 2. От знака к символу

В настоящее время получил весьма большую популярность тер­мин «знак». Логические основания для такой популярности весь­ма глубоки и обширны. Можно даже сказать, что современное литературоведение, искусствознание и языкознание никак не могут обойтись без этого термина Но слишком большая его популяр­ность имеет также и свою отрицательную сторону. Именно слиш­ком частое использование этого термина постоянно вносит в него некоторого рода путаницу, так что значения этого термина иной раз даже противоречат одно другому.

Когда под знаком понимается простейшее, вполне примитив­ное и элементарное указание на какой-нибудь предмет, то такого рода значение данного термина является вполне бытовым и обы­вательским, и тут не требуется никаких разъяснений. Литера­туроведы и языковеды весьма часто употребляют этот термин именно в таком обывательском значении. Но, повторяем, такое положение дела ввиду своей общепонятности и вненаучности или, попросту говоря, ввиду своей общечеловечности и не достав­ляет никаких забот ни представителям литературоведения и язы­кознания, ни нам в нашей настоящей работе.

Но как только мы отступаем от этого обывательского зна­чения термина «знак» и хотим вскрыть его научное значение, мы испытываем необходимость входить уже в серьезный анализ этого термина и соответствующего ему понятия. А так как среди разного рода значений термина «знак» встречается также и символическое значение, так что «знак» уже ничем не отличается от «символа», то сама собой возникает необходимость разобраться во всей этой терминологической неразберихе и установить в самом точном смысле слова, что же такое в конце концов «знак» и что такое «символ». В науке эти термины, безусловно, являются прямыми конкурентами. Тут же выясняется, что между знаком и символом существует масса промежуточных звеньев, которые тоже поддают­ся формулировке только с большим трудом. Что каждый знак в ка­кой-то мере является символом или зародышем символа и что всякий символ, по крайней мере в некоторой степени, тоже являет­ся знаком или развитым знаком, с этим мы уже встречались выше.

50

Точно так же обозначительную функцию или знаковое отноше­ние к предмету в предыдущем изложении Мы тоже пытались ха­рактеризовать специфически, тщательно отделяя его от других мыслительных и языковых актов. Однако все наши предыдущие рассуждения о знаке были совершенно недостаточны, поскольку установление самого понятия знака мы отнюдь не ставили пред­метом своего изложения и касались только самых общих функций знака, поскольку они необходимы для вскрытия понятия символа. В настоящем пункте нашего исследования мы и хотели бы по воз­можности точнее установить и то, что такое знак, и то, что такое символ, и то, что такое промежуточные конструкции между знаком и символом.

Сначала нам хотелось бы остановиться на тех пониманиях знака, которые мы считаем неправильными или недостаточными и которые мы, после их установления, уже с самого начала отбро­сим при выработке окончательного и завершительного понятия символа.

Некоторые из негативных концепций в этой области давно уже устарели, и о них можно было бы в настоящее время даже и не говорить, если бы в виде непродуманных и бессознательных отзвуков они все еще не появлялись даже и в изложениях положи­тельной концепции. Ввиду краткости настоящей работы все эти негативные концепции тоже будут перечислены кратко, без того необходимого для них большого аппарата ссылок, который имеется у автора, но который невозможно здесь воспроизвести. До какой сложности дошло современное учение о знаках и значениях, мож­но судить по тому, что, например, Ч. Пирс* насчитывает 76 раз­ных типов знаков. К. Огден и И. Ричарде** насчитывают 23 зна­чения слова «значение», А. Ф. Лосев*** насчитывает 34 значения слова «модель». Из этого видно, что в небольшой статье, посвя­щенной негативным концепциям знака или значения, речь может идти только о главнейших теориях, а вернее сказать, только о неко­торых главнейших теориях****.

Укажем сначала на некоторые негативные теории, которые отличаются особенной наивностью, но от которых, к сожалению,

* С h. P e i г с е, Logic as Semiotic: the theory of signs.— «Philosophical writings of Peirce». Selected and ed. with an introduction by J. Buchler. New-York, 1955, p. 115—119.

** С. К. Ogden, I. A. Richards, The Meaning off Meaning,

London, 195310, p. 186—187 (19231 1969).

***A. Ф. Лосев, Введение в общую теорию языковых моделей, М., -1968, стр. 16—18.

**** Некоторые сводки этих теорий (правда, совершенно недостаточные) у нас уже имелись. Ср.: А. Ф. Л о с е в, Критические замечания по поводу современных знаковых теорий языка.— «Ученые записки МГПИ им. В. И. Ленина», № 403, М., 1970, стр. 26—40; особенно: Н. Г. Ком л ев. Компоненты содержательной структуры слова, М., 1969, стр. 5—23.

51

часто бывают несвободны даже теоретики большого масштаба.

1. Внеструктурные теории. Несомненно, 1) агностицизм со­держится в тех заявлениях, которые объявляют значение слова чем-то непознаваемым и не нуждающимся в определении. Боль­шой знаток древних языков, покойный С. И. Соболевский, сказал однажды, выступая оппонентом по диссертации о винительном падеже в латинском языке: «Я знаю винительные падежи только в каждых отдельных и специальных текстах. Сам же винительный падеж, взятый в общем и самостоятельном виде, для меня непозна­ваем». Получается, таким образом, что единичное никак не может отождествиться с общим.

Такая концепция часто опирается на излишний 2) интуити­визм, заявляющий, что значение слова понятно всякому и без како­го-нибудь его определенного логического раскрытия, так что вся­кое такое логическое раскрытие объявляется ненужной схоласти­кой или далеким от языкознания упражнением в чистой логике. С этим весьма легко объединяется тот семантический 3) ин­дифферентизм, который вообще равнодушен к установлению тон­ких и мелких оттенков значений слова, опять-таки опираясь на общественность и общедоступность всех этих оттенков всякому че­ловеку, владеющему данным языком. Значения слова, как гово­рится в этих случаях, толкуются каждым как ему угодно, а об­щая и для всех обязательная теория невозможна. Некоторые языковеды проявляют большую нервозность при попытках других языковедов найти, например, так называемое основное значение слова, выставляя такой рискованный постулат, что никаких таких основных значений не существует и что их можно только произ­вольно конструировать из отдельных и реальных значений слова в живой речи. Однако все эти примитивные теории, с нашей точки зрения, едва ли подлежат какому-нибудь опровержению или даже просто изучению. В частности, что нужно понимать под основным значением слова,— это требует глубокого анализа; и возможно, что такая семантическая общность является вовсе не тем, что обыкно­венно думают, исходя, например, только из этимологии слова или из комбинаций тех конкретных значений слова, которые указы­ваются в словарях. А тем не менее очень трудно отказаться от того, что каждое слово имеет значение в каком-то смысле основное, в какбм-то смысле центральное и в каком-то смысле находящее для себя отражение в отдельных и конкретных значениях, зави­сящих от контекста, интонации или каких-нибудь других языковых или неязыковых функций.

4) Номинализм — явление, весьма характерное для многих современных концепций языкового знака. Можно сказать, что он вообще соответствует исконной потребности позитивистской фи­лологии сводить все человеческое знание только на одни слова с

52

полным отрывом от всякой внесубъективной предметности. Этот номинализм уходит своими корнями в отдаленные века гносеоло­гической науки, имея свое происхождение еще от античных со­фистов и получая свое существенное развитие также и во многих средневековых философских школах*. Ставился вопрос о том," существует ли что-нибудь общее или не сущестует. То, что общее необходимо, этого отрицать никто не посмел, так как уже всякое предложение предполагает, что сказуемое обязательно есть нечто более общее, чем подлежащее. Произнося простейшую фразу «Иван есть человек», мы уже тем самым единичность Ивана по­ясняем при помощи общего и родового понятия человека. Но, не отрицая наличия этих общностей в человеческом сознании, сред­невековые номиналисты утверждали, что эти общности вовсе не существуют реально, вне и независимо от человека, от его созна­ния. Общие понятия, говорили тогда, есть не что иное, как наши слова. Слово и есть то обобщение, которое необходимо для мыш­ления. А ничего реального этим словам совершенно не соответ­ствует.

В такой грубой форме номинализм не очень долго мог удер­жаться в средневековой философии. Желая во что бы то ни стало свести всякую общность на субъективный словесный знак, по­степенно стали приходить к некой особой предметности, кото­рая и не объективна, но и не грубо субъективна. Позднейшие номиналисты уже в самом мышлении стали находить такое бытие, которое было и не объективным и не субъективным. Стали прихо­дить к учению о смысловой стороне мышления и сознания. А эту смысловую сторону уже трудно было свести только на субъект и только на объект. Никто не сомневался в истинности таблицы умножения, но свести ее только на субъективный произвол — это значило войти в противоречие с самой обыкновенной и реаль­ной человеческой жизнью, которая ни при каких условиях (кроме, конечно, психического расстройства человека), никогда не могла прийти к выводу, что дважды два не четыре, но, например, 24. Сво­дить, однако, таблицу умножения на обыкновенные чувственные восприятия также было невозможно ввиду того, что если можно было говорить о двух ногах или о двух руках, то уж никак нельзя было говорить о самой двойке, взятой без вещей, как о чем-то ве­щественном. Поэтому номинализм, добросовестно продумываемый до конца, никак не мог оставаться на почве только субъективиз­ма, а должен был постулировать какое-то нейтральное бытие, описать и проанализировать которое составляло огромные труд­ности.

Такие же трудности возникали и в последние десятилетия,

* Ср.: О. В. Трахтенберг, Очерки по истории западноевропейской средневековой философии, М., 1957, стр. 28—45; 181—223.

53

когда неопозитивисты, отбрасывая объективную и материальную реальность, хотели свести все человеческое знание только на одни языковые функции. Так или иначе, но эта номиналистическая теория знаков и понятия, вообще говоря, безнадежно провали­лась в глазах непредубежденно мыслящего языковеда и литера­туроведа, и таким многочисленным номиналистам-субъективистам волей-неволей приходилось искать новых путей для теоремы знака, значения и стоящей за ними реальной предметности.

Современный провал номинализма отнюдь не означает того, что в отдаленные эпохи своего возникновения он тоже не имел никакого значения. Наоборот, средневековый, например, номина­лизм имел даже и передовое значение, будучи отдаленным пред­шественником материализма Нового времени.

Однако само собою ясно, что отнюдь не все, что было передо­вым 2500 лет назад или хотя бы 1000 лет назад, обязательно является передовым также и в настоящее время. Поэтому, если даже мы и сочли бы необходимым констатировать в языке и в мысли такую предметность, которая и не объективна, и не субъек­тивна, а является чем-то иррелевантным (т. е. безразличным) к тому и другому, то такая иррелевантность могла бы призна­ваться нами в качестве только одного из смысловых слоев язы­кового мышления и оперирования символами вообще. Этот ир-релевантный слой мы, конечно, должны были бы увязать и с реаль­ным языковым мышлением, и с реальными функциями языка, и с реальными функциями объективно существующей материи вне и независимо от нашего сознания и, конечно, с реально функ­ционирующими символами. Иначе подобного рода иррелевант­ность привела бы нас к чистейшему махизму, о котором в настоя­щее время не может быть никакого разговора при построении на­шей гносеологии и гносеологических функций знака и символа,— в языке ли, в литературном ли творчестве, и искусствознании ли или вообще в теории разумно-жизненного общения одного челове­ка с другим.

Едва ли может претендовать на правильную теорию современ­ный 5) психологизм, пытающийся свести все знаковые функции на общеизвестные и ввиду своего механицизма совершенно не­приемлемые процессы ассоциаций по смежности, по сходству или по контрасту. Такие процессы в раздельном виде вообще не сущест­вуют в психике, не говоря уже о той психической активности, которая игнорируется сторонниками ассоциативной психологии. Сложность понятий знака и значения не имеет ничего общего с этими совершенно устаревшими в настоящее время теориями. Сказать, что представление о предмете соединяется со знаком предмета только ассоциативно или что знак, значение и их пред­метность тоже связаны путем только одних психических ассо-

54

циаций,— это в настоящее время представляет собой малоинтерес­ный и ни в каком случае неприемлемый исторический хлам. При этом заметим, что речь идет у нас сейчас только о психологизме, то есть только об абсолютизации психического, но никак не о са­мой психологии. Попытки антипсихологического употребления психологических понятий в языкознании и, в частности, в учении о языковых знаках проводятся в советской науке весьма осно­вательно*.

Вообще же языковедческий 6) субъективизм ушел в далекое прошлое, поскольку язык, будучи орудием жизненно-смыслового общения людей, прежде всего фиксирует ту предметность, для об­щения с которой он вообще существует и без которой он переста­ет быть знаком предмета, значением слова и вообще орудием че­ловеческого общения. В крайнем случае субъективистские теории могут более или менее (да и то большей частью плохо) обосновать общение субъекта с самим же собой, но ни с чем другим; а это в настоящее время может вызывать только смех.

Близкой к субъективизму, но уже не вполне субъективистской теорией является, к сожалению, общераспространенная теория 7) произвольной и чисто условной связи знака (и, конечно, симво­ла) с его значением и с означаемой предметностью. Подавляющее большинство думает, что если один и тот же предмет, например «дерево», называется по-гречески «dendron», по-латыни «arbor», по-немецки «Baum» и по-английский «tree», то как будто бы произ­вольность словесного обозначения становится сама собой ясной. Эта теория, хотя она и общераспространена, нашла в советском языкознании убийственную критику, опровергающую механицизм, антиобщественность и антитрадиционность языка в понимании этой теории, его антиисторизм при такой убежденности в чисто условном характере знака. Знак, и особенно языковый знак, вовсе не обладает каким-то изолированным и внесистемным существо­ванием. Он несет на себе функции разумно-жизненного общения людей между собой и не может быть заменяем произвольно лю­бым другим знаком и относиться к другому какому-нибудь произ­вольно выбранному значению. Если же такие смысловые сдвиги языкового знака и имеют свое место в истории языков и особенно в таких, например, областях, как художественна* литература, то здесь осуществляется произвольность совсем' другого типа. Она — не продукт механической связи знака, значения и означае­мой предметности, но их творческая переработка, имеющая

* Приведем, например, сб. «Язык и мышление», М., 1967; сб. «Семан­тическая структура слова», М., 1971; А. А. Леонтьев, Слово в речевой деятельности, М., 1965; Его же, Языкознание и психология, М., 1966; ср. «Психолингвистика за рубежом». Сб. перев. под ред. А. А. Леонтьева и Л. В. Сахарного, М., 1972.

55

своей целью расширять наше познание мира и углублять людские отношения. В настоящее время прямо можно сказать, что языко­вый знак (да, вероятно, и все другие типы знаков) обязательно детеркинирован, пусть не во всех отношениях, пусть не во всех проявлениях языка и пусть не во все исторические периоды его раз­вития*.

2. Структурные теории и подготовка к ним. Если отбросить все эти шесть «теорий», то сам собой возникает вопрос о логи­ческой или, вообще говоря, о смысловой структуре знака, зтначения и той предметности, к которой они относятся. Но и в этих логи­ческих теориях в настоящее время накопилось достаточно много всякого рода предрассудков, которые в нашем обзоре негативных теорий обязательно должны быть отмечены.

Теория 8) тождества гласит, что значение слова есть попросту выражаемое им понятие. Это совершенно неверно. Слово может выражать не только, понятие, но и любые образы, представления, любые чувства и эмоции и любую внесубъективную предметность. Кроме того, если значение приравнивается к понятию, то язык оказывается излишним, то есть он попросту превращается в аб­страктное мышление понятиями. Однако кроме специальных научных дисциплин, где понятия играют главную роль, чистые ло­гические понятия в чистом виде, вообще говоря, редко употреб­ляются нами, если иметь в виду реальное общение людей между собой. Если же приравнивать понятия, выражаемые словами, к их значению, то значения слов потеряли бы всякий свой понятий­ный смысл, то есть перестали бы быть значениями, а в таком случае обыкновенная человеческая коммуникация тоже была бы невозможной. Можно говорить только о моменте тождества между значением, или словом, и понятием, так как здесь кроме тождест­венности имеется еще и многое другое. Самое главное здесь — это сохранить специфику значения в его отличии как от знака, так и от обозначаемой предметности, хотя, правда, анализ этой спе­цифики и относительной самостоятельности значения представ­ляет весьма существенные трудности.

Наиболее грубым тождеством является в данном случае тож­дество значения предмета и самого предмета, не говоря уже о тождестве значения и знака. Сказать, что значения слов отли­чаются друг от друга только теми предметами, о которых гласят слова, это значит не только уничтожить специфику значения, но

* Этот анализ детерминированности языкового знака в общедоступной форме обсуждает В. А. Звегинцев в своей работе «Проблема знаковости языка», М., 1956, с приведением примеров как из истории языков, так и из истории языкознания. Ср. также: Т. В. Гамкрелидзе, К проблеме «произвольности» языкового знака.— «Вопросы языкознания», М., 1972, №. 6, стр. 33—39.

56

и выводить какую-то бессмысленную теорию знака, лишенного всякого значения, или значения, лишенного всякой предметности, или предметности, которая ничего не значит. Установление всех подобного рода тождеств для настоящего времени является чрез­вычайно примитивным и наивным способом мыслить языковые связи. История знаков не совпадает с историей значений, исто­рия знаков предмета не совпадает с историей самих предметов и, наконец, история значений предметов тоже ни в каком случае не есть история самих предметов. Здесь везде проступает явная необ­ходимость кроме тождеств говорить также еще и о различиях.

Теория 9) различия между значением слова и понятием, ко­торое выражается данным словом, тоже никуда не годится, если это различие брать в чистом виде. Иначе слово со своим значе­нием оказалось бы целиком оторванным от всякого понятия или смысла, то есть оказалось бы бессмысленным; а понятие, выражен­ное в слове, было бы безнадежно оторвано от своих выразитель­ных функций, то есть тоже перестало бы играть свою роль в языке, и в данном случае язык тоже оказался бы бессмысленным. Сле­довательно, и различие здесь тоже только один из моментов соот­ношения знака и значения, и один из моментов соотношения знака и значения предмета, с одной стороны, и самого предмета — с дру­гой. Кроме категорий различия здесь, очевидно, содержится еще многое другое.

Теоретикам общего языкознания волей-неволей приходится расстаться с этими взаимноизолированными теориями тождества и различия. В общем языкознании имеется тенденция заменить эти односторонние категории какой-нибудь более общей, но все еще пока не указывающей ни на какое содержание категорией, правда, покамест все еще далекой от фиксации содержательной стороны знака, значения и их предметности. Здесь очень повезло категории 10) отношения. Это отношение понималось весьма раз­нообразно. Минуя такие воззрения, в которых либо знак отож­дествляется с носителем знака, либо значение предмета отождест­вляется с самим предметом, мы указали бы на некоторые другие теории отношения, тоже пока еще недостаточные, но уже не столь грубые. Одни говорили о главенствующей роли а) отношения пред­ставлений к знаку. Эту теорию тоже нужно считать в настоящее время весьма слабой, хотя представителем ее был у нас такой глу­бокий лингвист, как Н. В. Крушевский. Ведь в этих словах «отно­шение представлений к знаку» ни одно слово не является понят­ным и отчетливым. Отношение может быть самым разнообразным. Какое же именно отношение имеется здесь в виду? Термины «знак» и «представление» тоже понятны только профанам или, точнее сказать, понимаются всеми в обиходном и некритическом смысле. То и другое имеет свою структуру, каждый раз вполне

57

отличную. Тот и другой термин, кроме того, понимается весьма многозначно, начиная от самого простого и элементарного их со­держания и кончая философским их заострением; которое уже много раз подвергалось весьма тонким исследованиям. Самое же главное — это то, что такая теория опять-таки сводится на чистей­ший психологизм, то есть говорит о психических процессах, но не о языке, который вовсе не есть только психический процесс, но разумно-жизненная коммуникация людей между собой. Все это опять сводится к старой ассоциативной психологии, которая уже давно дискредитировала себя своим механицизмом и веще-визмом. б) Отношение знака к понятию тоже является для на­стоящего времени теорией весьма слабой. Ее защищали очень многие, например Е. М. Галкина-Федорук. Значение вовсе не есть только отношение знака к понятиям. Не говоря уже о невыяснен­ности самого термина «отношение», эта теория опять-таки остав­ляет нас в пределах субъективистского понимания языка. Значе­ние, действительно, коренится где-то между знаком предмета и понятием предмета, но эта связь значения со знаком вещи и вещью как предметом тоже требует весьма тонкого и углубленного анализа и вовсе не является такой уж понятной, чтобы ее можно было принимать без всякой критики.

В настоящее время некоторые утверждают, что значение есть в) отношение знака к другим знакам. Эта теория сильна тем, что она не берет знак в изолированном виде, но пытается опреде­лить его в системе других знаков, устанавливая те или другие от­ношения между этими знаками. Попросту говоря, мы бы здесь ска­зали, что значение знака предполагает определенный текстовой или смысловой контекст, без которого, действительно, знак теряет свое специфическое значение в языке и речи. Но можно ли свести значение только к одной категории отношения или вообще пони­мать только как систему? В последнее время было много охот­ников понимать и вообще весь язык как систему отношений. Не говоря уже о том, что самый термин «отношение» чрезвычайно многозначен, язык, лишенный всякого содержания, а представ­ляющий собой только систему отношений, есть понятие пустое и непродуманное. Ведь для того чтобы существовало отношение, необходимы еще и те члены, между которыми и устанавливается отношение. Если каждый из таких членов есть по содержанию своему ничто, то есть по содержанию своему отсутствует и не обя­зателен, то явно рушится и само понятие отношения. Могут сказать, что отношения в языке являются отношениями между такими членами, каждый из которых тоже есть отношение. На это необходимо возразить, что если каждый элемент в языке есть тоже результат каких-нибудь отношений, то, во всяком случае, само-то отношение предполагает эти элементы взятыми в само-

58

стоятельном виде, то есть вне тех отношений, которые в них имеются с другими языковыми элементами. В момент установле­ния нами какого-нибудь отношения эти элементы, между которыми мы устанавливаем наши отношения, во всяком случае мыслятся безотносительными. Иначе всякое языковое отношение расплы­вается в дурной бесконечности отношений, то есть перестает быть ясным, устойчивым и говорящим само за себя отношением.

Бихевиористы, а также Витгенштейн и многие другие пыта­лись понять значение как г) отношение знака к действию, и этот момент при установлении нами категории значения никак не мо­жет нами игнорироваться. Ему, несомненно, принадлежит в языке большая роль. Но если говорят, что о значении употребляемого слова можно судить только по тому, как человек оперирует с дан­ным словом в действительности, на практике, то подобного рода установка, взятая сама по себе и в абсолютном виде, часто бы­вает совершенно неверна. Не все внешнее может выражать собой внутреннее, и не все внутреннее может выражаться вовне. Когда мы произносим слово «человек», то остается неизвестным, пони­маем ли мы это слово в смысле самостоятельной и внутренне живущей личности, или понимаем его в общественном смысле, или понимаем его биологически, как один из видов животного царства. Другими словами, если наши «действия» или «поведение» действи­тельно играют здесь большую роль, то эта роль едва ли отлична просто от контекстуальной значимости каждого слова, то есть мы опять возвращаемся к понятию контекста, которое, конечно, ставит перед собой очень важную языковедческую проблему, до сих пор тоже еще не вполне выясненную.

Правда, в понимании значения как активного начала бессозна­тельно кроется одна из самых важных языковых теорий, которую можно назвать д) теорией практики. Значение знака с такой точки зрения действительно можно усмотреть только в его практической заостренности и в основной тенденции каждого знака служить общечеловеческой коммуникации и в связи с этим переделыва­нию самой действительности. Для этого, однако, бихевиоризм никуда не годится. При этом необходимо сказать, что деятельная, или, точнее, деятельностная теория знака находится у нас пока не на таком уровне, чтобы можно было говорить о проработанных и законченных систематических теориях. Здесь предстоит большая работа*.

Таким образом, ни одна из этих пяти теорий отношения (число этих теорий легко можно было бы значительно увели­чить) не отвечает требованиям последовательно развиваемой ло-

* Ср. для первоначального ознакомления с этим предметом: А. Полторацкий и Б. Швырев, Знак и деятельность, М., 1970.

59

гики, причем каждая из этих теорий выставляет тот или другой весьма важный для языка принцип, но принцип этот мыслится в таких теориях слишком изолированно и односторонне. А его настойчивая абсолютизация в корне разрушает самую специфику языковедческого предмета. Кроме того, сама категория отношения (мы сюда присоединили бы также теорию языка как системы) большей частью оставляет не раскрытым самое это отношение, а взятое в общем смысле такого рода понятие обязательно пред­полагает те или иные свои спецификации, о которых тоже еще нельзя прямо и без предварительных больших усилий мысли ска­зать, что они такое, сколько их и как они относятся к родовому понятию отношения. Недостатки этой теории не только были давно замечены, но и не раз подвергались у нас уничтожающей критике. Уничтожать теорию отношений, конечно, не следует, потому что как-никак, но язык в некотором роде все же является той или другой системой смысловых отношений. Это — односторонне, но при условии понимания такой односторонности мы можем и должны, во всяком случае, воспользоваться этой теорией, допол­няя другими сторонами языка, не столь формальными. Обратим внимание на одну работу И. С. Нарского*, где подвергаются весь­ма тонкой критике теории отношения, якобы лежащего в основе всякого значения. И. С. Нарский анализирует не только такие работы зарубежных ученых, как работы Витгенштейна (думавше­го на эту тему в разные периоды своей работы по-разному) или Марковича, но и труд польского ученого А. Шаффа**. И это несмотря на то, что А. Шафф в общем гораздо правильнее, чем все другие, понимает внутриязыковые отношения прежде всего как результат взаимного общения людей и пытается использовать результаты современного исторического материализма. Много не­достатков И. С. Нарский находит и в работах советских ученых, например Л. А. Абрамяна*** или Д. П. Горского****. Несмотря на всю глубину и полезность этой критики, мы все-таки не стали бы отрицать в значении момент отношения, а только предложили бы рассматривать это отношение как некоторого рода абстрактно-идеальную предметность и как факт наличия своеобразных абстрактно-идеальных объектов, исключающих как платоническое

* И. С. Нарский, Проблема значения «значения» в теории позна­ния.— Сб. «Проблема знака и значения», М., 1969, стр. 5—54. 

** А. Шафф, Введение в семантику, М., 1963, стр. 218—307.

***Л. А. Абрамян, Гносеологические проблемы теории знаков, Ереван, 1965; Его же, Значение как категория семиотики.— «Вопросы философии», 1965, № 1.

**** Д. П. Горский, Проблема значения смысла знаковых выражений как проблема их понимания.— Сб. «Логическая семантика и модальная логика», М., 1967.

60

их гипостазирование, так и их субъективистский номинализм. Это, однако, относится уже к позитивному конструированию теории знака и значения, то есть совсем не относится к предмету настоящего раздела нашей книги*.

3. Подготовка к диалектическим теориям. Разновидностью и уточнением указанной общей теории отношений является теория 11) языковых функций. Эти функции безусловно являются чем-то гораздо более конкретным и более близким к языку. Чтобы соблюс­ти эту ясность и конкретность, нужно посмотреть, как пользуют­ся этой категорией математики. Под функцией здесь понимается совокупность всех операций, которые произведены под независи­мым переменным или, как говорят в математике, над аргументом. Это гораздо ближе к языковой действительности, чем просто от­ношение. Ведь языковые элементы связаны между собой и не просто как тождественные, и не просто как различные, и не просто как соотносящиеся, и меньше всего здесь идет речь о родовой общности и специфическом различии. Ведь кроме отношения общего к частному и единичному и кроме отношения единичного и частного к общему существует еще множество других отноше­ний, сконцентрированных в каком-нибудь переходе между соотно­сящимися элементами, то есть в нашем случае между знаком, зна­чением и означаемой предметностью. Так, совершенно неправиль­но говорят, что фонема есть не что иное, как общее языковое по­нятие, обобщающее собой все оттенки данного звука в реальной человеческой речи. На самом деле, отношение между фонемой и фонемоидом гораздо сложнее, чем отношение между родовым и видовым понятием. Но если мы скажем, что всякий фонемоид есть функция соответствующей фонемы, то мы, конечно, займем гораздо более реалистическую позицию в языкознании, чем просто отношение рода, вида, действия, контекста или даже системы. Очень важным является то обстоятельство, что функция того или другого аргумента вовсе не является только его формой, но, будучи системой разных операций над аргументом, указывает на значение как на некоторого рода смысловую структуру. В част­ности, языковая функция не есть только грамматическое отноше­ние, поскольку грамматика не есть самый язык, а пока только еще наука о языке. Поэтому, когда Айдукевич уже сорок лет назад говорил о том, что значение есть семантическая функция знака, то такого рода определение, конечно, гораздо богаче простой теории отношения. К сожалению, Айдукевич не избежал здесь логической ошибки idem per idem. Ведь тут еще нужно определить, что такое знак и что такое семантика. И понятие знака и понятие

* Попытку правильного подхода к такого рода теории см.: Д. П. Горский, Вопросы абстракции и образование понятий, М., 1961, стр. 276— 291.

61

семантики многие тоже, определяют при помощи понятия зна­чения. Тут остается неясным, знак ли является функцией значе­ния или значение является функцией знака И притом если гово­рится о семантической функции знака, то, очевидно, категории значения и семантики мыслятся разными. Но в таком случае как же можно говорить о значении слова, находясь вне семантической области, и как можно говорить о знаке, находясь тоже вне всякой семантики. Поэтому в указанной нами теории языковых функций имеет значение только самый принцип функции, но как мы им мо­жем воспользоваться,— этот вопрос для своего разрешения требу­ет от нас очень больших усилий мысли. Принцип этот, повторяем, весьма значителен, поскольку от вышеприведенных общелогичес­ких теорий знака и значения он отличается математической яс­ностью и необходимой для языка спецификой.

Между прочим, в советской науке уже высказывалась мысль о том, что значение есть не что иное, как структура знаковой операции*. И это — очень важный момент для понимания как знака, так и значения. С другими столь же важными моментами мы встретимся ниже. О невозможности понимать знак атомарно, вне его реляционной связи как в отношении выражения, так и в отношении содержания слова удачно рассуждает Ю. Лотман**.

В поисках специфики знака, значения и означаемой пред­метности немалую роль сыграли в последние десятилетия 12) описательно-смысловые теории языка. Исследователи уже давно стали обращать внимание на то, что язык не только в своих разновременных, но и в своих одновременных системах чрезвы­чайно текуч и неустойчив, и поэтому заключить его в какие-нибудь неподвижные теоретические рамки совершенно невозможно. Осмысленное в одно время является бессмысленным или неузна­ваемым по своему новому смыслу в другом случае и в другое время. Самое большее, говорили в этом случае, на что может рассчиты­вать лингвистика, это только на описание той или другой языковой данности лишь в данное время, лишь в данном контексте, лишь в данной речевой, смысловой или культурной ситуации. При таком положении дела и знак, и значение, и обозначенная предметность не являются бытием в обычном смысле слова. Тут, говорили, столько же бытия, сколько и небытия. Конструировали какой-то результат человеческого мышления, который оказывался уже и не просто субъективным и не просто объективным. Вместо категорий

* А. А. Л е о н т ь е в, Слово в речевой деятельности, М., 1965, стр. 212—
215.

* * Ю. М. Лотман, О проблеме значений во вторичных моделирую­
щих системах.— «Труды по знаковым системам» («Ученые записки Тар­
туского гос. ун-та», т. II, Тарту, 1965, стр. 32 и др.).

62

бытия или небытия выдвигалась категория смысла, о котором уже нельзя было говорить, есть ли он бытие или он еств- небытие.

Действительно, если не грамматические, то, во всяком случае, математические формулы, с одной стороны, как будто бы создают­ся субъективно самими же математиками, ни разу эмпирически не наблюдавшими движения солнечной системы. А с другой сторо­ны, оказывается, что применение этих формул и уравнений к дви­жению всей солнечной системы дает возможность устанавливать это движение с точностью до долей секунды. По этому поводу спрашивали: что же такое есть математическое уравнение, субъек­тивно оно или объективно? Напрашивалась мысль о том, что и математика, и логика, и всякая наука вообще, а в том числе и язы­кознание и литературоведение, если их строить научно и строго методически, являются областью чисто смысловой, которая если и осуществляется в действительности, то заслуживает только чистой описательности. Сегодня у нас такое описание солнечной системы, а завтра, возможно, будет совсем другое. Гуссерль и не­опозитивисты вообще отказывались от всяких объективных уста­новок и от всякого мировоззрения, считая это вненаучной уста­новкой, отдельной для каждого данного случая, отдельной для данного момента времени и даже отдельной для каждого данного субъективного психического акта.

По этому поводу необходимо сказать, что какая-то нейтраль­ная область, то есть нейтральная в отношении бытия или небытия, как мы уже отметили выше, несомненно имеется. Так, например, диалектическая категория становления, несомненно, не есть ни просто категория бытия, ни просто категория небытия. Во всяком непрерывном потоке или, вообще говоря, во всяком континууме, несомненно, имеются отдельные неподвижные точки, но каждая такая точка тотчас же снимается и переходит в другую, как только мы пытаемся ее фиксировать. Поэтому описательность отдельных категорий языкознания и отдельных моментов или ситуаций языка и речи всегда останется одним из достаточно зна­чительных методоа Но ясно также и то, что в языке имеются не только ситуативные моменты, но и моменты устойчивые, причем устойчивость эта исчисляется иной раз целыми столетиями, если не тысячелетиями. Тут уже трудно обходиться методами только одного описания. В языковедческих исследованиях тут сама собой напрашивается также и та или иная объяснительная теория. Знаки предметов все время находятся в движении, и значение слов или предметов постоянно меняется, но это не должно ме­шать, а, скорее, должно делать необходимым точное определение и того, что такое знак, и того, что такое значение, и того, что такое означаемая предметность. И знак, и значение, и обозначае­мую предметность нужно так уметь установить и описать, чтобы

63