Поиск авторов по алфавиту

Глава 1. Общая структурно-семантическая . характеристика символа, или общая логика символа.

1. Символ вещи и отражение вещи в сознании. Всякий символ вещи есть, прежде всего, ее отражение. Однако отнюдь не всякое отражение вещи есть ее символ. Когда стена отражает брошен­ный в нее резиновый мяч, или когда зеркальная поверхность отражает попавший на нее луч света, или когда мы инстинктивно отдергиваем палец, случайно попавший в кипяток, и кипяток в данном случае тоже отбрасывает, то есть отражает, наш палец, то все такого рода отражения ровно ничего символического в себе не содержат. Ни луч света, попавший на поверхность зер­кала, ни само зеркало, ни отраженный луч, ни сам факт светового отражения не суть символы и мыслятся вне всякого понятия символа и без употребления термина «символ». Все физиологи­ческие рефлексы тоже суть отражения, и в них тоже нет ничего символического.

Дело в том, что всякий символ указывает на некоторый предмет, выходящий за пределы его непосредственного содержа­ния. Он всегда содержит в себе некоторого рода 1) смысл, но не просто смысл самих вещей, отражающих друг друга. Смысл всегда указывает на нечто иное, в то время как смысл мяча, отскочившего от стены, только и содержит свой собственный смысл и ни на что другое не указывает. Однако здесь идет речь не просто об ином, но о том сознании и о том мышлении, в кото­ром вещь отражается. Указанные выше примеры физических и физиологических отражений, если угодно, тоже есть символы; но это — те символы, которые имеют место в самой действитель­ности, и такого рода отражательные явления обычно не называют­ся символами. Под символом же все языки, употребляющие такой термин, понимают известного рода отражение, но уже в сознании и мышлении, а не просто в самой же физической или физиологической действительности.

Когда мы говорим, что данная картина выдержана в холод­ных или в теплых тонах, или говорим о холодных или теплых музыкальных звуках, или о высоких и низких тонах, везде в таких случаях в данную вещь мы вкладываем то, что ей с первого взгляда совсем не свойственно, но что ее тем не менее осмысли-

21


вает и делает для нас особенно понятной, то есть указывает уже на отражение тех или иных физических явлений в сознании, а в дальнейшем и в мышлении.

Тем более это нужно сказать о таких пространных и цельных произведениях, когда сам поэт находит нужным осмыслить ту или другую предметность совершенно специфически. Пушкин («Элегия») осмыслил всеобщую текучесть и непостоянство жизни при помощи образа равнодушной природы, которая неиз­менно сияет своей красой, несмотря на смену поколений; а Лермонтов (в стихотворении того же названия) свою постоян­ную и острую жизненную неудовлетворенность осмыслил при по­мощи особого рода мертвого, но вечно грезящего о любви сна. Равнодушную природу Пушкина и мерТвенногрезящий сон Лер­монтова нужно поэтому считать символами. Однако тут же выяс­няется, что если всякий символ вещи есть ее смысл, то далеко не всякий смысл вещи тем самым есть и ее символ. Смысл вещи есть нечто более общее, чем ее символ; и чтобы стать символом, он должен быть еще определенным образом разработан и организован.

Прежде чем перейти к дальнейшему, необходимо самым серьезным образом отнестись к нашему утверждению, что символ вещи есть ее отражение в сознании и мышлении, хотя и не всякое отражение есть обязательно символ. В прошлом было слишком много охотников говорить о символе так, как будто ничего, кроме символа, вообще и не существует. Это;;совершенно неверно не только философски или эстетически, но неверно уже с точки зрения самого обыкновенного здравого смысла. Как имеет­ся много охотников говорить о знаке, не говоря в то же самое время об обозначаемом, так и символ многие рассматривают в его полной самостоятельности, удивительным образом предполагая, что нет ничего символизируемого. Для нас всякий символ есть обязательно символ чего-нибудь, то есть какого-то бытия, какой-то реальности, какой-то действительности.

Конечно, эту действительность можно понимать весьма разнообразно; и типов этой действительности так же много, как пестра и разнообразна сама действительность. Однако едва ли кто-нибудь станет утверждать, что действительность не бесконеч­на. Действительность обязательно бесконечна, так как иначе воз­ник бы вопрос, что же было до действительности и что будет после действительности. Но вопрос этот бессмысленный, потому что то, что было до действительности, и то, что будет после дейст­вительности, опять-таки тоже есть какая-нибудь действительность, может быть, иная, чем теперь, но все равно действительность. От действительности никуда нельзя уйти; и как субъективист­ские теории в течение всей истории философии ни убеждали

22

нас, что не существует никакой объективной действительности, а существует только человеческий субъект, все равно для таких теорий действительность все-таки оставалась нетронутой, посколь­ку субъект тоже ведь есть своя действительность, хотя действи­тельность эта для здравого человеческого смысла чрезвычайно сужена, чрезвычайно обеднена и в своей изоляции оказывается уродливой и болезненно-фантастической действительностью. Итак, действительность, как бы ее ни понимать, есть исходный и необходимейший момент для определения символа. Если действи­тельность есть, то возможны и ее символы; а если ее нет, то невозможны и никакие символы действительности.

Поэтому здесь, в самом начале нашего исследования сим­вола, мы раз и навсегда отсекаем всякие субъективистские или условно-объективистские теории, все эти бесконечные виды абстрактного идеализма, формалистической метафизики, агно­стицизма и дуализма вообще, одностороннего феноменализма (признающего познаваемость только явлений, но отрицающего . познаваемость сущностей), всякого вульгарного материализма (для которого явления существуют, а никаких сущностей не существует), всякого позитивизма, всякого логицизма (для кото­рого сущность и явление есть только равносильные категории мыслящего духа) и всякого мистицизма, если он не выходит за пределы своих невыразимых переживаний и отказывается от ясной, последовательной, четкой и категориально отточенной логики.

Символ вещи есть отражение вещи. Но отражение это есть смысловое отражение, а не просто физическое, физиологиче­ское и т. д. Смысл вещи сам по себе отнюдь не есть вещь. Вода замерзает и кипит. Но идея воды не замерзает и не кипит. Химическая формула воды НгО не замерзает и не кипит. Эту формулу нельзя пить и нельзя ею умываться. В этой смысловой формуле воды как некоего материального вещества ровно нет ничего материального. В этом смысле о химической формуле воды можно даже сказать, что она есть нечто идеальное. Но ничто идеальное не может нас напугать, если мы хорошо знаем, что оно есть результат отражения материи. Можно также сказать, что символ вещи есть функция вещи. И понятие функции тоже никак не может нас испугать, как оно не пугает математиков, у которых существует целая наука — «теория функций». Нужно только помнить, что этот отражательный, или, вернее сказать, отражательно-смысловой характер символа не только не есть окон­чательное определение символа, а есть только самое примитивное, самое элементарное и самое бедное начало его определения. И все-таки это именно начало определения, которое уже с момента своего зарождения свидетельствует о реалистическом контек-

23


сте всего исследования. А то, что идеальное есть отражение или функция материального, само не будучи материальным, достаточ­но ясно и глубоко разъясняется - в теории диалектики; спе­циально входить в эту диалектику мы здесь не будем, надеясь, что наш читатель уже знаком или может ознакомиться с обще­известными у нас ее основами.

2. Символ вещи и ее изображение. Далее, углубляясь в полученное понятие отражения, попробуем подвергнуть анализу особенности этого отражения.

Речь пойдет у нас о символе вещи в связи с ее изображе­нием.

Не есть ли символ вещи простое ее изображение? Да, всякий символ вещи в какой-то мере есть ее изображение. Однако и здесь необходимо сказать, что отнюдь не всякое изображение вещи есть ее символ. Фотографический снимок какого-нибудь пейзажа есть его изображение. Но в смысловом отношении он остается в пределах этого пейзажа, так как он его точно воспро­изводит, и, следовательно, в нем тоже нет ничего символиче­ского, как нет ничего символического и в самом пейзаже. Правда, пейзаж уже сам по себе может быть трактован как символический. Таковы, например, пейзажи Н. Рериха. Но в таких случаях симво­лизм оказывается свойственным самой природе, то есть самой символизируемой действительности, а не просто только одной изобразительности той отражательной функции, которой занят художник, изображающий символическую природу. Но чего же в таком случае не хватает изобразительности для того, чтобы она

стала символом?

Прежде всего, для символичности ей не хватает обобще­ния, поскольку всякий символ всегда есть некоторого рода 2) обобщение. Тройка у Гоголя, изображающая Россию, есть ее символ. Но это — только потому, что она вскрывает обобщен­ный смысл России, как он представлялся Гоголю, а не потому, что тут давалась картина самой этой тройки как таковой. Тут Гоголь мыслил и огромную мощь страны, и ее быстрый прогресс, и ее превосходство над другими странами, и еще очень многое другое. Поэтому и надо считать гоголевскую тройку не просто поэтическим образом, но именно символом. То же самое, например, Москва в «Трех сестрах» Чехова, которая меньше всего является воспроизведением реальной Москвы, но представляется трем сестрам как символ чего-то светлого, легкого, радостного, какой-то новой жизни, какого-то выхода из тупика жизненных противо­речий. Здесь — обобщение целого множества разных психологиче­ских и социальных моментов, которые даже трудно и перечислить и которые историк литературы может перечислить в результате только кропотливого анализа. Если символ вещи не есть ее

24

 

обобщение, зовущее за пределы этой вещи и намечающее огром­ный ряд ее разнородных перевоплощений,— словом, если в симво­ле нет обобщения, создающего бесконечную смысловую перспек­тиву, тогда не стоит говорить специально о символе, а вполне достаточно будет и традиционных, школьных категорий теории литературы.

Итак, символ вещи, как мы уже сказали, не есть также просто ее изображение. Во-вторых, существует сколько угодно изображений вещи, совсем не являющихся каким-нибудь ее сим­волом. Мы уже видели, что фотоснимок вещи есть ее изображе­ние, но он ничего символического в себе не содержит. Танец может изображать охоту, ловлю зверя, умыкание невесты, сра­жения и даже бытовые сцены, то есть такие предметы, в которых нет ничего символического; а потому их изображение тоже ничего символического в себе не содержит, и даже чем оно точнее, тем оно менее символично. Во-вторых, существует сколько угодно символов, даже и не содержащих в себе никакого изобразитель­ного момента. Опадание листьев осенью многие называют симво­лом осени. На самом же деле это не символ осени, а только ее признак или примета. Многие называют символом пограничные столбы, проволоки и пр. предметы, отграничивающие одно госу­дарство от другого или вообще одну местность от другой. Но для такого рода предметов достаточно название «знак», «примета», «указание», «обозначение». Здесь нет никакой необходимости употреблять термин «символ». «Аттестат зрелости», получаемый школьниками после окончания школы, тоже не есть символ зрело­сти, а только ее удостоверение или засвидетельствование. При этом ни в пограничных столбах, ни в аттестатах зрелости нет ничего изобразительного.

Вместе с тем, однако, отнюдь нельзя сказать, что символ вещи есть нечто бесформенное или хаотическое. Это было бы бессмыслицей. Символ вещи, данный при помощи какого-нибудь изображения или без него, всегда есть нечто оформленное и упо­рядоченное. Он содержит в себе всегда какую-то идею, которая оказывается законом всего его построения. И построение это, будучи воплощением подобного закона, всегда есть определенная упорядоченность, то есть определенным образом упорядоченный образ.

Вишневый сад у Чехова есть типичный символ; Чехов затратил много разных красок для того, чтобы расписать этот художественный образ. Но Вишневый сад у Чехова гораздо больше, чем художественный образ, так как это вовсе не есть изображение вишневого сада как такового, взятого в виде само­довлеющей картины (в этой пьесе прямо говорят: «Вся Россия есть вишневый сад!»). Это есть именно символ. Но кто откажет

25


Чехову в обилии разного рода закономерно и даже художественно подобранных отдельных черт вишневого сада, делающих его символом уходящей России?!

Итак, символ вещи есть 3) ее закон и в результате этого закона определенная 4) ее упорядоченность, её идейно-образное

оформление.

В целях ясной ориентации в этом темном лесу литературно-теоретических и литературно-исторических понятий необходимо иметь в виду следующее.

Символ вещи есть оформление ее идейно-образного построе­ния. Но идейная образность, взятая сама по себе, вовсе еще не есть символ. Фотоснимок, повторяем, есть буквальное воспроиз­ведение вещи со всем свойственным ей идейно-образным построе­нием. Эта идейно-образная сторона вещи и фиксируется при помощи фотоснимка Но, взятая сама по себе, идейная образность вовсе еще не есть символ. Чтобы быть символом, она должна указывать на нечто другое, что не есть она сама, и даже быть для этих других предметов законом их построения.

Но в конце концов даже и сама идейная образность в символе вовсе не требует такого уж буквального понимания. Когда мы говорим, что математическое уравнение есть символ для получения искомого неизвестного, то, конечно, в этом уравнении есть и своя идея и свой образ (или, как говорят математики, «вид» или «тип» уравнения). Однако ясно, что идейная образ­ность математического символа есть гораздо более отвлеченная, чем та идейная образность, которая, допустим, содержится в мрачном или веселом пейзаже. Таким образом, в настоящий момент нашего исследования об идейной образности символа мы можем говорить только в самом общем и отвлеченном смысле слова. Она будет конкретизироваться по мере нашего дальнейшего исследования.

1 3. Символ вещи и ее выражение. Далее, символ вещи есть ее выражение. С этим определением символа мы входим в самое существенное разъяснение нашего понятия, хотя и здесь обыва­тельская речь своей небрежностью решительно запутывает науч­ную терминологию и настоятельно требует четкой дифференциа­ции.

Самым существенным здесь является то, что выражение вещи всегда есть так или иначе ее знак, а без момента знаковости решительно невозможно добиться существенного определения символа. Прежде всего, если всякий символ есть выражение, то далеко не всякое выражение есть символ; и если всякий символ вещи есть ее знак, то опять-таки далеко не всякий знак вещи есть ее символ. Тут огромная путаница и терминов и понятий. Гром есть результат столкновения туч; хромота есть знак

26

 

болезненного состояния ног у человека, а следовательно, и выра­жение переживаемого им несчастья; ненормальный пульс или сердцебиение у больного является для врача результатом или выражением болезненного состояния человека; гудок отходящего поезда есть указание на немедленное отбытие поезда. Во всех этих случаях мы никогда не употребляем слова «символ», но гово­рим о «результате», «следствии», «проявлении», «симптоме», «сигнале», «команде» и пр. Везде, однако, здесь имеется то, что для символа весьма существенно, а именно выражение вещи или события.

Что же нужно такого для выражения, чтобы оно стало символом? Во-первых, выражение вещи для этой цели мы должны понимать не как-нибудь обывательски, смазанно или стерто.. Вы­ражение вещи есть такая ее внутренняя жизнь, которая проявила себя внешним образом, и такая внешняя сторона вещи, которая указывает на ее внутреннюю жизнь. Выражение вещи есть сразу и ее внутреннее и ее внешнее, причем то и другое должно пони­маться достаточно оригинально и существенно, а не бегло, обы­денно и случайно. При этом вовсе не обязательно, чтобы внеш­няя сторона символа была слишком красочно изображена. Это изображение может быть даже и незначительным, схематиче­ским, но оно обязательно должно быть существенным и ориги­нальным, указывать на нечто совсем другое и все время под­черкивать, что внешнее здесь не есть только внешнее, но и внут­реннее, существенное, а внутреннее, как бы оно ни было глубоко, здесь — не только внутреннее, но и существенное.

Немая сцена в конце «Ревизора» Гоголя есть символ ужаса и неожиданности; и сцена эта настолько изобразительна и подроб­но разработана, что сам Гоголь даже нарисовал карандашом все позы и расположение действующих лиц в этой сцене. Но жандарм, явившийся «по собственному его императорского величества пове­лению», есть символ, а именно символ тогдашней государствен­ной власти, стоящей выше изображенных в комедии мелких лю­дишек; но символ этот оснащен минимальными изобразительными средствами. Кто он и что он, об этом ничего не сказано, и обри­сован он только как человек в казенной форме жандарма. И тем не менее, такая схематическая изобразительность оказа­лась здесь достаточной для того, чтобы этот жандарм стал сим­волом огромного значения для изображения в комедии действую­щих лиц.

Поэтому символ вещей или событий, являясь их выражением, вовсе не есть простое их выражение. Репортер в газете мог бы описать появление жандарма так, что жандарм вовсе не оказался бы каким-нибудь символом. В «Тихом Доне» Шолохова Гри­горий после похорон Аксиньи в степи увидел у себя над головой

27


черное солнце. Это опять сильный символ с большими изобрази­тельными средствами. Но, повторяем, сильная изобразительность для символа совершенно не обязательна и не показательна. Три карты в «Пиковой даме» Пушкина меньше всего художест­венный образ, поскольку в картах ничего художественного нет. Но это опять весьма интенсивный символ, и на этот раз с незначи­тельными изобразительными средствами. Для символа вещей или событий необходима их внутренняя жизнь известной степени напряженности и необходима их внешняя сторона, по которой можно было бы судить об этой напряженности, хотя для нее вовсе не обязательна какая-нибудь красочная разрисовка, а доста­точно только схематического изображения или структурного объединения составляющих ее элементов.

Самое же главное, что мы получаем от выразительной трактовки символа, это то, что он отныне становится у нас знаком. О значении изобразительности или закономерности изображений в общей форме мы говорили уже и выше. Структурная вырази­тельность есть только конкретизация упомянутой выше законо­мерной упорядоченности, но о символе вещи как об ее знаке мы еще не говорили. Мы говорили о смысле вещи, необходимом для символа вещи. Но символ вещи может и не выходить за пределы самой вещи. Гром и молния тоже имеют свой собственный смысл, а именно тот самый, который реализуется через наши слух и зрение; и это вовсе не есть символ, потому что иначе всякая вещь окажется символом, поскольку во всякой вещи есть ее идея (в столе имеется идея стола, в стуле имеется идея стула и т. д.). Противоречит чувству языка называть всякое выражение или осуществление идеи каким-то символом этой идеи. Для сим­вола, как его понимают все культурные языки, необходима такая идея, которая не имела бы ничего общего с непосредственным содержанием самого символа. У древних греков на о. Делосе Латона почиталась в виде полена. Полено это, несомненно, есть символ Латоны; и это не только потому, что Латона есть в данном случае нечто внутреннее, а полено — нечто внешнее, но еще и потому, что полено и Латона по содержанию этих образов не имеют ничего общего между собою. Античная мифология говорит нам о представлениях богов и в виде камней и в виде геометрических фигур. Гера на Самосе почиталась, например, в виде доски, Эрос в Беотии — в виде огромного камня. Это дей­ствительно когда-то были символы. Правда, символ в данном слу­чае уже переходит в миф (о чем подробно — дальше).

Итак, символ вещи есть 5) внутренне-внешне выразитель­ная 6) структура вещи, а также ее 7) знак, 8) по своему непосред­ственному содержанию не имеющий никакой связи с означаемым содержанием.

28

 

Все подобного рода смысловые особенности символа настоль­ко очевидны, что они едва ли даже требуют для себя каких-ни­будь литературных или художественных иллюстраций, как равным образом ясна и вся их недостаточность. Правда, некоторого рода примеры для такого понимания символа мы все-таки будем приводить в дальнейшем. Сейчас же нам хотелось бы обра­тить внимание еще на один момент в этой выразительной стороне символа.

До сих пор мы указали только на то, что внутренняя сторона символического изображения и его внешняя сторона не имеют ничего общего между собою. Этого, однако, еще мало, поскольку разницу между внешним и внутренним моментом символа многие склонны понимать как нечто само собой разумеющееся и как нечто, не требующее никаких разъяснений. Кроме того, разница между внутренней и внешней стороной вещи есть и вообще во всяком выражении вещи, а не только в ее символе. Для того чтобы дейст­вительно отличать символ вещи от простого ее выражения, необ­ходимо эту вещь или этот предмет символа понимать более или менее значительно или, выражаясь более отчетливо, понимать как нечто сугубо самостоятельное, и даже больше того, как нечто заряженное достаточно многочисленными смысловыми потенция­ми, как нечто творческое.

Только в этом случае разница между внешней и внутренней стороной может предстать пред нами во всей своей подлинной значимости. Да, впрочем, это тоже понятно как в жизни, так особенно и в искусстве или, например, в художественной литера­туре. Когда'мы называем художественный образ, построяемый в данном художественном произведении, символом, это всегда зна­чит, что данный художественный образ указывает на нечто значи­тельное, на нечто, превосходящее трафаретную узость обыденных людских отношений. Вот тогда-то и становится ясным, что всякий символ обязательно есть вьфажение, но отнюдь не всякое выражение есть обязательно символ. Когда мы обычным словом или названием обозначаем какой-нибудь предмет, то тут не обя­зательно говорить о символе. Название вещи, конечно, есть ее знак, но не всякое название вещи есть ее символ. Для того чтобы мы заговорили о символе, необходимо, чтобы предметом этого символа была какая-нибудь значительная личность, какое-нибудь событие, но, как мы увидим ниже, внешняя сторона символа тоже не может быть какой угодно стороной. Она тоже должна быть чем-то более или менее значительным. Сейчас же пока остановимся только на одном: всякий символ вещи, лица или события есть их выражение в случае заметной значительности этих предметов символа; но отнюдь не всякое выражение есть обя­зательно символ. Или, лучше сказать, элементарное выражение

29


всякого предмета есть тоже некоего рода символ, но символ в зачаточной, неразвитой форме, или, попросту говоря, только знак, то есть первоначальное и примитивное указание на тот или иной предмет, без всякой специфической разработки как этого выра­жаемого предмета, так и употребленных здесь внешних выра­жающих способов.

Возьмем картину Полтавского боя и образ Петра I в «Пол­таве» Пушкина. Что здесь дана не просто внешняя картина боя, а есть еще и внутреннее, национальное и общественно-поли­тическое осмысление всех этих картин, это ясно, и что картина эта развернута в определенной последовательности, то есть опреде­ляется известного рода структурой, об этом тоже спорить не при­ходится. Но ведь всякого рода боев и сражений в России, как и в любой другой стране, было достаточно. В чем же специфика этих картин у Пушкина? Очевидно, историко-национальное зна­чение не имеет ничего общего с внешней картиной боя. Эта внут­ренняя сущность Полтавского боя как бы привнесена извне в картину боев вообще, и растворить ее в картине всякого боя вооб­ще никак невозможно без потери и самого этого боя и образа Петра I как символов.

То же самое нужно сказать и о «Мцыри» Лермонтова, и осо­бенно об исповеди героя этой поэмы духовнику с анализом внутреннего смысла его побега из монастыря. В своем «Воробье» Тургенев тоже рисует довольно обычную картину борьбы живот­ных за свое существование; и тем не менее писатель делает от­сюда вывод, не имеющий ничего общего с непосредственной кар­тиной этой борьбы: «Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь». Этот вывод заставляет нас понимать тургеневского воробья уже не как трафаретное явление природы, но именно как символ с весь­ма насыщенным и значительнвш содержанием. И тем не менее разобщенность двух внеположных смысловых областей (герои­ческой борьбы старого воробья за своего детеныша и тургеневской оценки этой борьбы) ни в каком случае не может считаться окон­чательной, поскольку кроме этого разобщения здесь обязательно мыслится и совпадение, без которого символ тоже не есть символ. Следовательно, указанных выше моментов символа еще недоста­точно, для восполнения чего необходимо углубиться, очевидно,

в проблему знака.

4. Символ и знак (ноэтически-ноэматический акт). Тут, од­нако, нужны существенные пояснения, которые обычно отсутству­ют в теоретических исследованиях ввиду общепонятности слова «знак». Что такое знак, определяется с большим трудом, так как обычно предмет чем более понятен и обыденен, тем труднее характеризуется в точных логических категориях. Что может быть

30

понятнее цвета — красного, зеленого, синего,— и как же трудно формулировать цвет в точных понятиях! Для знака прежде всего необходим акт полагания того, что обозначается. Но то, что обо­значается, может иметь значение только для мысли, а вовсе не для вещей. Сказав: «Юпитер гневается», мы вовсе не высказали своей веры в существование Юпитера и, следовательно, в существо­вание его гнева. Это пока еще только мысленный акт полагания, 8 а) тетический акт (thesis,, «положение», или, точнее, «полага-ние»). Этот тетический акт вполне обеспечивает и сумму необхо­димых понятий для предложения и возможность самого предло­жения, так как понятие и суждение или слово и предложение могут совершенно не отражать никакой действительности и в то же са­мое время быть вполне Закономерными моментами мышления и языка, образуя собою самый настоящий предмет науки, и логи­ки, и морфологии, и синтаксиса.

Наоборот, мы часто пользуемся языком вовсе не для того, чтобы отражать или воспроизводить действительность, но для того, чтобы ее искажать, извращать и уродовать. Если бы всякое грамматическое предложение было отражением действительности, то любое предложение было бы истинным. Сказать «Все быки ле­тают» вполне можно, и это есть самое настоящее грамматическое предложение, которое может и должно изучаться в самой настоя­щей науке, а именно в языкознании. Точно так же мы можем ска­зать «цилиндрический шар»; и это будет употреблением самого настоящего слова, и можно сколько угодно размышлять о понятии цилиндрического шара. Все это очевиднейшим образом свиде­тельствует о том, что ни мышление, ни язык, ни изображение, ни картина, взятые сами по себе, отнюдь еще не указывают на свою подлинную объективность, а могут сводиться на свои чисто мыслительные комбинации. Поэтому, прежде чем говорить о знаке и символе в нужном для нас смысле слова, мы должны отгоро­диться от чистой мыслительности и грамматической правильности, которые в объективном смысле слова часто вполне соответствуют какой-нибудь действительности, а часто и не соответствуют никакой действительности, а наоборот, ее извращают и отстра­няют. Поэтому одна только тётическая предметность, взятая сама по себе, покамест еще вполне нейтральна для построения понятия символа.

Отсюда ясно: кроме тетического акта во всяком символе, пре­тендующем на объективную значимость, необходим еще 8 б) объ­ективирующий акт, который впервые обеспечивает для знака его отнесенность к реальным вещам. Но и этого акта мало для знака, потому что эта отнесенность может иметь чисто физический или физиологический смысл и вовсе не преследовать целей обозна­чения. Всякий физиологический рефлекс основан на объективи-

31


рующем акте нервной системы или сознания или на обратном его отражении, и никаких символов здесь нет. Можно смотреть на небо или на заходящее солнце и даже любоваться тем и другим и все-таки иметь в это время такое сознание, которое ровно ни­чего не обозначает, а преследует только цели внимательного рас- -сматривания. Для знака необходимо, чтобы его предмет был имен­но тем, что обозначается, обозначаемым предметом. Необходима специальная направленность сознания на этот предмет с целью его выделения из других предметов, с целью отвлечения его от всего прочего, с целью фиксирования его как такового. Мало одно­го объективирования, которое было бы объективированием вооб­ще. Необходима специальная направленность объективизирующе­го акта именно на данный предмет, а не вообще на какие угодно предметы. Необходим 8 в) интенциональный акт сознания (intentio — «намерение», «направление», «направленность»). Но и этот акт еще не есть последняя характеристика знака.

Когда мы что-нибудь обозначаем, мы отличаем предмет обо­значения и то, что мы в нем обозначаем. Ведь обозначать в пред­мете мы можем и не весь предмет, хотя в то же самое время иметь в виду и весь предмет. Например, немцы обозначают чело­века при помощи слова «Mensch», но «Mensch» связан с латинским словом «mens», что значит «ум», «разум». Этот же корень слова для обозначения человека мы имеем и во многих других индоевропей­ских языках. Следовательно, «Mensch» хотя и обозначает здесь всего человека, тем не менее фиксирует в нем только разумную способность, как бы желая показать, что человек есть по преиму­ществу только разумное существо. Римляне пользовались для обозначения человека словом «homo», которое некоторые этимоло­ги сравнивали с «humus», что значит «почва», «земля»; и тогда «homo» означало бы «земной», «происшедший из земли». Но уже во всяком случае «humanus», «человеческий», откуда и слово во всех европейских языках «гуманизм», несомненно, связывает чело­века с землей, в противоположность германским языкам, связы­вающим его с интеллектом.

Следовательно, предмет обозначения, фиксируемый при по­мощи интенционального акта, еще не есть весь предмет обозначе­ния, а только известный его момент, хотя в других случаях интен­циональный акт может охватить и весь предмет обозначения. Но даже и в этом последнем случае становится ясным, что интенцио-нальный акт требует еще другого акта сознания, который бы пола­гал в предмете именно то, что он обозначает, будь то весь предмет целиком или будь то какой-нибудь его отдельный момент, заме­щающий собою цельную предметность. Интенциональный акт сознания фиксирует собою только самый факт существования этого предмета, но пока еще ничего не говорит о смысловом со-

32

 

держании этого факта. Поэтому для знака необходим еще 8 г) но-эматический акт (греч. поёта — «мысль», точнее, «мысль о пред­мете», «мысль, обрабатывающая предмет в целях включения его в систему мысли или в процесс мысли»).

Так как ноэматический акт конструирует в предмете его означаемую предметность, то естественно, что имеется и вообще 8 д) поэтический акт (греч. noesis, «мышление»), то есть тот акт обозначающей мысли, который конкретизируется в ноэматическом акте.

Все эти акты сознания, которые необходимы для структуры символа, то есть акты тетический, объективирующий, интенцио­нальный, ноэматический и поэтический, как это совершенно оче­видно, вовсе еще не составляют всего символа. Тетический акт превращал бы его в нечто только мысленное, противостоящее действительности, чем символ вовсе не является, поскольку воз­можны символы самой настоящей действительности. Объективи­рующий акт также для него недостаточен, поскольку возможны чисто фантастические символы. Ноэматический и ноэтический акты вносят в символ его смысловую определенность; но ясно, что не всякая смысловая определенность есть обязательно сим­вол, хотя смысловая определенность в данном случае значительно углубляет идейную образность символа, препятствуя ей быть бук­вальным и слепым фотоснимком.

5. Символ и сигнификативный акт. Правда, только после всех этих актов сознания мы можем говорить о самом акте обозна­чения, который, однако, тоже не существует изолированно от про­чего сознания.

Для акта обозначения необходимо, чтобы был тот, кто обозна­чает, а не только то, что обозначается; и притом обозначающий вовсе не является только обозначающим, но он имеет и разные другие акты сознания. Из всех актов сознания, которые ему свой­ственны, он, в случае обозначения чего-нибудь, выбирает именно акт обозначения, отбрасывая все другие свои акты, хотя принци­пиально они ему свойственны, и в других случаях он пользуется именно ими, а не актом обозначения. То, что мы сейчас назвали ноэтическим актом, является как раз общим названием для всех актов сознания так же, как и акт ноэматический. Для того чтобы они стали актами обозначения, необходима еще известная их моди­фикация или спецификация. Эта спецификация требует известного уточнения общеноэтического акта, известного его ограничения. В чем оно заключается?

Оно заключается в том, что обозначающее сознание входит в настолько близкое соприкосновение с обозначаемым предметом, что между тем и другим уже исчезает всякое различие. Ноэти-ческое сознание при этом, конечно, остается самим собою, по-

2 Зап. № 117

33


скольку оно не только обозначает, но обладает и всеми другими актами сознания. Однако тот его момент, который является обо­значающим, обязательно входит в полное тождество с обозначае­мым, иначе он будет обозначать не то, что фактически обозначает­ся, но что-нибудь совсем иное; другими словами, разрушится и самый акт обозначения. Назовем тот момент ноэтически-ноэма-тического акта, который отождествляется с обозначаемым, остав­ляя все другие моменты этого акта свободными от этого отождест­вления, 8 е) актом сигнификативным, в котором впервые только и осуществляется полноценный акт обозначения. Устойчивая структура этого акта, или его закон, и есть знак (signum). Поэтому в акте обозначения содержится немало подчиненных актов, кото­рые в обывательском сознании и словоупотреблении часто пони­маются как обозначения, хотя таковыми они вовсе не являются. Сигнификация, или обозначение, не есть ни полагание предмета, даже если бы он был и объективным, ни его воспроизведение, . даже если бы оно было правильным, ни мышление о предмете, ни сознание предмета вообще. Это — совершенно специфический акт; и потому знак, его результат и внешнее выражение вовсе не есть ни чувственное познание или мысленное утверждение предмета, ни сознание о нем, ни просто отнесенность к нему, ни его представле­ние, ни его понятие, ни слово о нем. Слово, например, может по­ниматься как знак. Но, конечно, далеко не всякий знак есть слово.

Следовательно, если символ есть, как мы установили, знак, то ему присущи и все свойства знака. Он — не чувственное ощущение вещи, не чувственное представление вещи и не ее сверхчувствен­ное представление, не мышление вещи, не понятие вещи, не объ­ективирующее ее полагание, не мысленное ее утверждение, не сло­во о вещи.

Символ есть арена встречи обозначающего и обозначаемого, которые не имеют ничего общего между собою, но в то же самое время он есть сигнификация вещи, в которой отождествляется то, что по своему непосредственному содержанию не имеет ничего общего между собою, а именно — символизирующее и символизи­руемое. Этим путем намеченная у нас в начале идейная образность символа приобретает теперь еще большую конкретность.

Чтобы иллюстрировать эту удивительную специфику обозна­чения, не сводимую ни к каким другим актам сознания, мы приве­дем то, что Гёте говорит о разных цветах. Именно то, что припи­сывается Гёте разным цветам, и не субъективно, потому что объек­тивные цвета мы ощущаем именно такими, и не объективно, потому что для такой объективности трудно подыскать соответ­ствующий материальный субстрат. Все это есть именно сфера зна­чения, которая и не есть субъект со всеми своими специфически

34

 

субъективными знаками, и не объект со всеми своими физическими свойствами.

Вот что пишет Гёте, например, о желтом цвете: «В своей высшей чистоте желтый всегда обладает светлой природой и отличается ясностью, веселостью и мягкой прелестью. На этой ступени он приятен в качестве окружения, будь то в виде одежды, занавесей, обоев. Золото в совершенно чистом виде дает нам, осо­бенно если еще присоединяется блеск, новое и высокое представ­ление об этом цвете; так же и яркий желтый оттенок, выступаю­щий на блестящем шелке, например на атласе, производит вели­колепное и благородное впечатление.

Опыт показывает, что желтый цвет производит исключительно теплое и приятное впечатление. Поэтому и в живописи он соот­ветствует освещенной и действенной стороне картины. Это теплое впечатление молено живее всего почувствовать, если посмотреть на какую-нибудь местность сквозь желтое стекло, особенно в серые зимние дни. Глаз обрадуется, расширится сердце, на душе станет веселее; кажется, что на нас непосредственно веет теплом».

Вся изображаемая здесь у Гёте специфика желтого цвета не есть ни его субъективность, ни его объективность, но его сим­волическая значимость.

Прочитаем, что пишет тот же Гёте о синем цвете: «Как жел­тый цвет всегда несет с собой свет, так про синий можно сказать, что он всегда несет с собой что-то темное. Этот цвет оказывает на глаз странное и почти невыразимое воздействие. Как цвет — это энергия; однако он стоит на отрицательной стороне и в своей величайшей чистоте представляет из себя как бы волнующее ничто. В нем совмещается какое-то противоречие возбуждения и покоя. Как высь небес и даль гор мы видим синими, так и синяя поверх­ность кажется как бы уходящей от нас. Подобно тому как охотно мы преследуем приятный предмет, который от нас ускользает, так же охотно мы смотрим на синее, не потому, что оно проникает в нас, а потому, что оно влечет нас за собою. Синее в нас чувство холода, так же как оно напоминает нам о тени. Мы знаем, как оно . выводится из черного. Комнаты, отделанные в чисто синий цвет, кажутся до известной степени просторными, но, в сущности, пустыми и холодными. Синее стекло показывает предметы в пе­чальном виде. Нельзя назвать неприятным, когда к синему в из­вестной мере добавлять положительные цвета. Зеленоватый цвет морской волны, скорее, приятная краска».

Прочитаем еще оттуда же о зеленом цвете: «Если желтый и синий, которые мы считаем первыми и простейшими цветами, при первом их появлении на первой ступени их действия соеди­нить вместе, то возникает тот цвет, который мы называем зеле­ным. Наш глаз находит в нем действительное удовлетворение.

35


Когда оба материнских цвета находятся в смеси как раз в равно­весии таким образом, что ни один из них не замечается, fo глаз и душа отдыхают на этой смеси как на простом цвете. Не хо­чется и нельзя идти дальше. Поэтому для комнат, в которых по­стоянно находишься, обычно выбирают зеленый цвет»*.

Во всех этих характеристиках цветов у Гёте (за правильность этих характеристик мы, конечно, не ответственны) ясно можно проследить указанные у нас выше акты, связанные с областью обозначения. Все эти цвета, несомненно, предстают перед нами как нечто прежде всего тетическое. Правда, обывательское сознание, которое ничего не знает, кроме субъекта и объекта, назо­вет эти характеристики цветов у Гёте только субъективными осо­бенностями чувственного восприятия самого Гёте. Однако уже од­но то, что здесь будет говориться о субъективных особенностях, указывает на то, что цвет характеризуется здесь не просто сам по себе, но как нечто специфически окрашенное; и эта специфика дается здесь прежде всего как нечто мысленно воспринимаемое, то есть как своя особенная предметность, как тетическая пред­метность. Но разве можно миновать в этих характеристиках то, что мы выше называли объективирующим актом? Ведь все эти цветовые свойства Гёте, конечно, мыслит как объективно суще­ствующее. То же самое мы должны сказать и о других указанных у нас выше актах, или, вернее сказать, предварительных актах полагания и особенно о сигнификативном акте. В том, что все эти цвета у Гёте как-то обозначены и в своей обозначенности выде­лены, в этом уже никто сомневаться не может. А эта выделенная и строго обозначенная предметность цвета и есть результат того, что мы выше назвали сигнификацией.

6. Символ и некоторые детальные моменты семантической об­ласти. Каждый из указанных актов сознания, входящих в обозна­чение и тем самым в символ, имеет огромное значение, о котором можно было бы говорить гораздо подробнее и обстоятельнее. При всей краткости настоящего изложения все же необходимо не­сколько подробнее сказать о сигнификативном и интенциональ-ном акте.

Сигнификативный акт есть не только синтез обозначения и обозначаемого, но и акт полагания самого знака, то есть самого результата и завершения сигнификации. Об «Евгении Онегине» Пушкина можно очень много говорить — и о содержании этого романа, и о его форме, и о том, кто занимается здесь обозначе­нием, об авторе, и о том, какое обозначение здесь получается (например, о главном герое этого романа, о том, что это молодой

* Цит. по: И.-В. Гёте, Избранные сочинения по естествознанию, перев. и комм. И. И. Канаева, ред. акад. Е. Н. Павловского, Изд-во АН СССР, 1957, стр. 313—320.

36

 

человек 20—30-х годов прошлого века, об его разочарованности, пресыщенности, о его безделии, об его беспринципности и т. д. и т. д.; обо всем этом нам подробно расскажут историки лите­ратуры). Но ведь этот роман есть еще и рукописное или печатное произведение, то есть система тех или других знаков, условных или общепризнанных, и притом вполне физических. Полагание всех этих знаков отнюдь не есть сама сигнификация, которая относится к смыслу произведения, а не к его физической фактуре. А эта по­следняя как раз и есть знак, который для своего полагания тре­бует не просто сигнификации, а требует чисто внешнего, чисто физического полагания, не имеющего ничего общего с тем, что в нем выражается и для чего он служит обозначением. Используя греческие слова semeion, «знак», «значок»; «признак», «сигнал», а также semaino, «обозначаю», «указываю», «отмечаю», «даю знак», «объявляю», «приказываю», назовем акт полагания самого зна­ка 8 ж) семиотическим актом. Крик торговца о своем товаре, гудок отходящего поезда, звонки, обозначающие начало или конец ка­кого-нибудь занятия или дела, и даже вообще физическая сторо­на языка требуют для себя не только чего-нибудь обозначающего или обозначаемого, но такого физического акта или действия, кото­рое и создавало бы подобного рода физические знаки. С другой стороны, все указанные нами акты сознания, необходимые для обозначения и символизации, не могут рассматриваться в отдель­ности, а, наоборот, взятые в отдельности, совершенно не имеют никакого отношения к самому знаку или символу. Иначе получит­ся знак, который ничего не обозначает, или символ, который ничего не символизирует. Чтобы гудок при отходе поезда или для начала и конца фабрично-заводской работы был не просто физическим явлением, но именно знаком, необходимо функционирование всех тех актов, о которых мы до сих пор говорили.

Все эти акты есть только результат нашего научного, то есть чисто умственного, анализа. В своем реальном функционировании они вовсе не существуют в отдельности, и никто о них даже и не думает, когда имеет дело со знаком. Все они фактически и неизмен­но есть нечто одно. Ведь ни одна из трех линий, составляющих треугольник, не есть треугольник, который вовсе не~является меха­нической суммой трех линий, но есть нечто единое и нераздельное, вовсе даже не состоящее из каких-нибудь трех предметов. Если же мы возьмем красивый букет цветов, то, рассматривая его, мы затратим, вероятно, десятки, если не сотни, разного рода осмыс­ленных актов сознания. И тем не менее букет цветов есть именно букет цветов, и не что-нибудь иное; и чтобы понять его именно как букет цветов, мы должны затратить единый и нераздельный смыс­ловой акт, который отнюдь не делится на акты восприятия отдель­ных составляющих его цветов и уж тем более отдельных свойств

37


каждого цветка. Можно ли после этого разбить акт обозначения на целый десяток отдельных актов сознания, ничего не имеющих общего между собою?

Для обозначения и, следовательно, для символизации должен существовать еще какой-то общий акт, охватывающий все форму­лируемые нами выше акты в одно единое и нераздельное целое. Этот недифференцированный акт символизации, но зато implicite, то есть в неразвернутом виде, содержащий в себе реши­тельно все необходимые для получения знака акты, explicite, то есть в развернутом виде, назовем 8 з) семантическим актом. Этот акт не есть ни обозначающее и ни обозначаемое, но знача­щее. Ведь если нет чего-нибудь значащего, то нет и ничего обозна­чающего, так как сначала нужно, чтобы предмет нечто значил, а уже потом можно будет его обозначать; и нет ничего обозначаемо­го, потому что сначала существует значащее, а уже потом мы будем применять его к тому или иному предмету, чтобы он стал предме­том обозначения. Без подобного рода семантических актов совер­шенно немыслимо понятие символа.

Скажем несколько слов также и об интенциональном акте. Как мы видели выше, этот акт обеспечивает нам возможность фиксирования того или иного, но уже определенного предмета, ко­торому мы нечто приписали, чтобы выделить его из других пред­метов и тем самым как-нибудь его обозначить. Интенциональный акт как бы закрепляет собою нашу направленность на обозначае­мый нами предмет. Поскольку, однако, обозначений существует бесконечное количество, то и видов интенционального акта очень много. Везде он закрепляет собою данный тип символизации. На­пример, тот символ, на котором строится поэтический образ, имеет много общего с самим поэтическим образом, хотя символ здесь и не есть этот поэтический образ. Однако та автономная созерцательность и та наглядная и бескорыстная ценность, кото­рой обладает всякий поэтический образ и который вовсе не обя­зателен для символа, закрепляется соответствующим интенцио-нальным актом, который мешает поэтическому образу переходить в какой-нибудь другой тип выражения. Аллегория, олицетворе­ние и механическая связанность идеи и образа, диспаратных друг в отношении друга, а также и все прочие типы выражения закреп­ляются именно соответствующим интенциональным актом, по­скольку он фиксирует самый факт выраженной предметности. Ни­же мы увидим много разных типов функционирования этого ин­тенционального акта, который в символе закрепляет его симво­личность, в художественном образе его художественность, в аллегории — ее аллегоричность и т. д. Все это суть только разные типы общего интенционального акта, без которого вообще не существует сознания предмета.

38

 

7. Символ, знаковая природа символа, тождество и различие символа с его предметом. С понятием знака мы входим в цент­ральную область всего учения о символе. Однако точность описа­тельного метода требует от нас и здесь еще очень многих четких разграничений. Символ^ есть знак, но отнюдь не всякий знак есть символ. Что такое знак?

Знак вещи или события есть их смысл, но не просто смысл, а такой, который осуществлен, воплощен или дан на каком-нибудь другом субстрате, не на том, который является субстратом осмыс­ляемых вещей или событий. Кипарис или можжевельник у древних является символом Смерти или разных обстоятельств, связанных со смертью (например, погребение, оплакивание умершего, па­мять о нем и пр.). Но кипарис, взятый сам по себе, никак не связан у нас с представлением о смерти. Наоборот, это — красивое дере­во в расцвете своих растительных сил. Следовательно, субстрат его вовсе не есть смерть человека, а есть живая растительная ткань. То же самое нужно сказать и о митре или клобуке, ками­лавке, мантии, сутане, которые являются символами разных зва­ний у духовенства, о короне, скипетре, державе, которые являются символами королевской или царской власти, о фате, которая явля­ется символом вступления женщины в брак, обручальных коль­цах — символе состояния в браке, о трагической маске у древ­них — символе застывшего ужаса, о преподнесении цветов, как о символе значительного события в жизни человека (рождение и смерть, годовщина или юбилей, та или другая памятная дата или вообще добрые отношения между людьми). Везде в этих случаях символы являются либо вещами неорганической природы, либо растениями, либо животными, то есть по своему субстрату не имеют ничего общего с тем, что они обозначают, а обозначают они человека в разные моменты его жизни. Следовательно, если сим­вол есть знак, то и символ базируется совсем на другом субстрате и вовсе не на том, который он символизирует. В символе смысл некоего предмета переносится на совсем другой предмет, и только в таком случае этот последний может оказаться символом первич­ного предмета.

Но самое интересное здесь то, что смысл, перенесенный с од­ного предмета на другой, настолько глубоко и всесторонне сли­вается с этим вторым предметом, что их уже становится невозмож­но отделять один от другого. Символ в этом смысле есть полное взаимопроникновение идейной образности вещи с самой вещью. В символе мы обязательно находим 9) тождество, взаимопрони-занность означаемой вещи и означающей ее идейной образности. Тут, однако, особенно упорно вступает в свои права обывательская терминологическая путаница.

 

продолжение


Страница сгенерирована за 0.03 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.