Хомяков А.С. Письмо к К. С. Аксакову о молитве и о чудесах

Вот вам, любезный К. С., письмо мое к Г., дру­жеское и кредитивное, и работа моя. Кажется, она не мерт­вая, не смотря на видимую сухость предмета и (как вы, к делу привычные, сами увидите) не бес трудная. Можете представить, чего стоило иногда одно слово, которого выводных или корня надобно было искать по целому лекси­кону, под разными буквами. Впрочем, оставим это. Вы сами скажете мне свое мнение. Перейду, к другому, важ­нейшему.

Хочу вам писать о вашем письме. Очевидно (и я это говорю с особенным удовольствием), мы совершенно одинакового мнения на счет главного вопроса. Вы, с совершенною ясностью и со справедливою оценкой слабо­сти человеческой и прав чувства перед сухою логикою, расширяете круг частных прошений; но, по моему мнению, вы тут увлекаетесь опять слишком далеко. Кажется, человеческой личности и ее естественной ограниченности вы даете излишний простор. С одной стороны, это меня радует, потому что вы были склонны слишком утеснять эту бедную личность, напр. хоть в искусстве, где вы стояли за полную безымянность (забывая слепого старика

*) Это письмо, по содержанию своему, находится в тесной связи с предыдущим и составляет как бы дополнение к нему. По какому поводу писано то письмо, на которое настоящее служить ответом — неизвестно. Пр. изд.

339

и всю поэзию Евреев, в высшей степени народную, и других). Как я говорю, эта реакция меня радует, но, с другой стороны, вы уже опять даете лицу в молитве права, которых оно не имеет. Оговорка «да будет воля Твоя» существует, правда, в самой идее христианской мо­литвы, но ее еще недостаточно. Шутливый противник Иезуитов говорил, что они учат людей (разумеется благо воспитанных), как просить у Бога не только «le pain quotiden» (хлеба насущного), mais encore du pain beurré (но еще и хлеба с маслом). В этой шутке много глу­бокой правды. Без сомнения, в минуты тяжкой скорби и невыносимого страдания, просьба человека будет носить характер этой минуты: ибо тогда она совпадает с мо­литвою о насущном хлебе, которую излишняя духовность напрасно толковала в смысле молитвы о дарах духовных (в эту натяжку впадали и иные из Св. Отцов). Но пусть вы в детстве просили у Бога слоёных пирожков: детство имеет перед Богом свои права; теперь такой молитвы вы себе не позволите, и никто не позволить. Почему же? Потому что молитва, кроме покорения воле Божией, требует обновленного сердца и не рабствует плоти, с ее даже невинными желаниями. Не грех пред­почитать вино воде и слоёный пирог черствому хлебу (этому служит доказательством чудо в Кане Галилейской и слова Павла о еде и посте), но грех переносить тре­бования или услаждения жизни земной (разумеется своей, а не чужой) в молитву. Христос обратил воду в вино не для Себя, а для других, и тем научил нас ста­раться не только о сытости, но и о комфорте братий наших (опять наперекор нашим псевдо аскетам).

Поэтому, нимало не отвергая, что молитва есть и прось­ба, я полагаю, что круг ее в этом смысле весьма тесен, и что следовательно личности в ней не должно быть излишнего простора.

За этим, не скажу возражением, но пояснением (ибо полагаю, что такова же была и ваша, только не­досказанная мысль), разумеется, я с вами во всем согласен. Прибавлю несколько слов о чуде. Во-первых, я

340

нахожу, что вы совершенно верно называете видимое чудо еще грубым проявлением воли Божией (точнее: проявлением для грубых). Св. Писание называет его знамением. Помните, что я писал в другом, вам известном, пись­ме о страсти некоторых людей к чудесам известного рода. Такова причина, почему я не допускаю, или, лучше сказать, с досадою отвергаю в Христианстве все эти периодические чудеса (яйцо пасхальное, воду Богоявленскую, и пр.), до которых много охотников. Это все, мало по малу, дало бы, раз допущенное, самому Христианству ха­рактер идолопоклонства и, как вы говорите, немало было и есть еще попыток обращать веру в магию, или, по моему названию, в Кушитство. К этому особенно склонны паписты; но из них некоторые постигали опа­сность и восставали против зла, напр. Боссюст смело ска­зал: «il y en a qui Christ même se fout une idole» (есть люди, которые даже из Христа делают себе идола). Но вообще, о чуде, miraculum, можно сказать только то, что сказано в самом его названии: вещь удивительная. Те­перь, почему вещь удивительная должна считаться частным нарушением общих законов? — я не вижу. В Аме­рике вам показывают толстый брус железа, который висит на воздухе. Приглашают вас его опустить; вы налегаете, он подается и потом вас поднимает, и про­исходить забавная борьба между вами и висящим брусом. Ну не чудо ли это? Нет, говорить Б... это гальванизм. Правда; но оно не чудо потому, что вы знаете силу, ко­торою производится частное явление, по-видимому, наруша­ющее общий и непреложный закон тяжести. Отнимите ва­ше знание, и остается дело колдовства, магии, чудо. Исцелен слепой: вы говорите — чудо, и правы: оно удивитель­но, но оно точно также проявление силы, о которой вы еще не имеете полного знания. Чтобы дело яснее понять, надобно бы сперва спросить: что такое сила, сила вообще? Это вопрос очень важный и который непременно ставит в тупик материалиста. Вещество является нам всегда в пространстве, в атомистическом состоянии. Очевидно, ни­какая частица вещества не может действовать вне своих

341

пределов, т. е. действовать там, где ее нет. Итак, никакой частной силы быть не может, и сила является принадлежностью не дробного вещества, но все-вещества, т. е. уже не вещества, но идеи, уже не дробимой, но все­целой, не рабствующей чему иному, но свободно творящей силу. Итак, сила сама есть только иное название воли. Какой? Самая плохая логика доводить уже тогда до идеи, что эта воля есть воля Божия. Тут явно исчезает всякий спор, всякое несогласие между чудом и обычным ходом мира. И в этом мире воли Божией, свободной, ходит опять свободная наша воля, всегда свободная в себе, хо­тя всегда подчиненная (как вы сказали) высшей воле в отношении своего проявления или последствий своего про­явления. Так желающий вредить может помочь нехотя, и желающий помочь — вредить нехотя. Но воля Божия прояв­ляется не для себя, а для разумного творения, человека, и когда воля человека, по своим чистым и святым побуждениям (всегда любви), совпадает с характером во­ли Божией (т. е. любви и святости), происходят новые явления, по-видимому, чуждые общему порядку вещей. В этом, для меня, проявляется нравственный характер того, что мы вообще называем силою. Не знаю, ясно ли высказал я свою мысль; но для меня ясно, что всякое явление мира физического есть только непонятое нами проявление — гра­мота — воли святой, Божией. Очевидно, мы с вами со­гласны.

Заметьте, возвращаясь к молитве, что всякое исполне­ние молитвы есть чудо, и что, по тому самому, ее исполне­ние обусловливается, как и всякое чудо, совпадением ха­рактера просьбы с характером воли Божией в любви и святости. Христос ходил хозяином в мире воли Божией, по совершенству своего духовного существа; но Он отверг всякое чудо ненужное, в ответе, обличавшем сатану: «не искушай Господа Бога». Вот вам ответь на ваше письмо, а толки еще будут впереди.

 342