Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 2. XII. Юродивые

О Николае рассказывалось еще одно чудо. Раз он был пригла­шен на пир к вельможе, который, очевидно, его очень уважал. Но слуги не захотели впустить юродивого. Тогда все сосуды с вином в доме опустели и оставались пустыми до тех пор, пока не выяс­нилось недоразумение и святой не получил удовлетворения. Точ­но такой же эпизод встречается в житии юродивого Исидора Ростовского (†1474). Ключевский заметил, что многие ростов­ские легенды копируют новгородские ^а. Другое чудо Исидора за­имствовано из знаменитой былины о Садко, богатом новгород­ском купце. Этот Садко, выброшенный своими товарищами в мо­ре в качестве умилостивительной жертвы морскому царю, был спасен благодаря вмешательству великого святого Николая Чудо­творца, Повелителя вод. В аналогичной ситуации некоему рос­товскому купцу явился в видении юродивый Исидор, который спас ему жизнь. Из легенды о Прокопии заимствована деталь о «немецком» (то есть иностранном) происхождении Исидора.

^а Там же. С. 281.

304

Нельзя не упомянуть здесь современника Исидора, странного инока, который был наполовину юродивым, наполовину мона­хом, обладавшим пророческим даром. Это Михаил, подвизав­шийся в Клопском Троицком монастыре в окрестностях Новго­рода ^а. Он именовался юродивым (или, по-гречески, Салос), хо­тя ни в одном из трех известных версий его жития нет ни одной черты, характерной для юродства: ни наготы, ни странничест­ва, ни особого самоуничижения. Святой Михаил Клопский яв­ляется провидцем, а его жития — собранием «пророчеств», ве­роятно записывавшихся в монастыре, где он пользовался боль­шим почитанием в течение всей жизни, что, конечно, не согла­суется с основным смыслом юродства ради Христа. Лишь стран­ность его манер, театральный символизм жестов могли быть ис­толкованы как юродство. Больше всего о «юродстве» говорит начало его жития, рисующее его необычное появление в Клоп­ском монастыре, но ничего не говорящее о его происхождении, которое остается неизвестным.

В ночь под Иванов день (1409), во время всенощной, в келье одного из монахов оказался неведомо откуда пришедший ста­рец. «Пред ним свеща горит, а пише седя Деяния апостольска». На все вопросы игумена неизвестный отвечает буквальным по­вторением его слов. Его было приняли за беса, начали кадить «темьяном», но старец хотя «от темьяна закрывается», но мо­литвы повторяет и крест творит. В церкви и трапезной он ведет себя «по чину» и обнаруживает особенное искусство сладкоглас­ного чтения. Он не желает только открывать своего имени. Игу­мен полюбил его и оставил жить в монастыре. Не говорится, был ли он пострижен и если да, то где. Монах он был образцо­вый, во всем послушлив игумену, пребывая все дни в посте и мо­литве. Но житие его было «вельми жестоко». Не имел он в келье ни постели, ни изголовья, но лежал «на песку», а келью топил «наземом да коневым калом» и питался хлебом да водой.

Его имя и знатное происхождение обнаружилось во время по­сещения монастыря князем Угличским Константином, сыном Димитрия Донского. В трапезной князь пригляделся к старцу, который читал Книгу Иова, и сказал: «А се Михайло Максимов...

^а См.: Повесть о Михаиле Клопском // Костомаров Н., ред. Памятники ста­ринной русской литературы. Т. 4. СПб., 1862. С. 36-51.

305

Сей старец нам (князьям московской династии) своитин». Свя­той не отрицал, но и не подтверждал этого заявления, но, по на­стоянию игумена, признался, что его настоящее имя было Миха­ил. После этого визита уважение к Михаилу в монастыре возрос­ло, и его попытки юродства, если таковые были, не могли поко­лебать его славы. Князья и епископы беседовали с ним, просили его благословения и часто слышали от него суровые предсказа­ния. При игумене Феодосии он изображается рядом с ним как бы соправителем монастыря. Молчание свое он прерывает для загадочных пророчеств. То он указывает место, где рыть коло­дезь, то предсказывает голод и учит кормить голодных монас­тырской рожью, несмотря на ропот братии. Суровый к сильным мира сего, он предсказывает болезнь посаднику, обижавшему монастырь, и смерть князю Шемяке и архиепископу Новгород­скому Евфимию I. В этих пророчествах Михаила присутствует элемент промосковской политики, который ставит его в оппо­зицию к новгородскому боярству. Позднейшие предания припи­сывают ему провидение о рождении Ивана III и предсказание о гибели новгородской свободы.

Во всем этом нет настоящего юродства, но есть причудли­вость формы, поражающая воображение. Предсказывая смерть Шемяке, он гладит его по голове, а обещая владыке Евфимию хиротонию в Литве, берет из его рук носовой платок и возлага­ет его ему на голову. За гробом игумена он идет в сопровожде­нии монастырского оленя, которого приманивает мхом из сво­их рук. Можно было бы сказать, что лишь общее уважение к юродству в Новгороде XV столетия присваивает нимб юродиво­го суровому аскету и прозорливцу.

В житии Михаила присутствует особая деталь, особенно при­влекающая наше внимание. Речь идет о подчеркивании его вы­сокого социального происхождения, хотя оно и утаивалось свя­тым. Обычные бояре нередко встречались среди русских мона­хов, но здесь мы имеем дело с представителем княжеского дома. Тайна его происхождения возбуждает любопытство и увеличи­вает благочестивое благоговение перед его уничижением. Вели­чие в добровольном уничижении — один из аспектов русской кенотической религии, близкий к юродству во Христе, но не тож­дественный ему. В лице Михаила Клопского мы, вероятно, встречаемся с первым историческим проявлением характерной

306

русской черты — искать и угадывать величие, спрятанное под покровом смирения. Это послужило религиозным основанием политическому обману в русской истории ХVII-ХXIII веков. На­род горячо приветствовал лжецарей и политических самозван­цев — выходцев из низших классов. Даже в более поздние време­на многие люди, как простые, так и образованные, включая и некоторых ученых, считали и продолжают считать, что импера­тор Александр I после своей мнимой кончины в 1825 году жил в Сибири под видом старца Федора Кузьмича.

Ряд московских юродивых начинается с Максима (|1433), ка­нонизированного на соборе 1547 года. Его официальное житие не сохранилось. XVI век дал Москве Василия Блаженного и Ио­анна, по прозванию Большой Колпак. Многословное и витиева­тое житие святого Василия не дает никакого представления о его подвиге юродства. Его образ сохранен в народной москов­ской легенде, известной и в более поздних записях. Она полна исторических небылиц, хронологических несообразностей, ме­стами прямых заимствований из греческого жития святого Си­меона. Но это единственный источник для знакомства с рус­ским народным идеалом «блаженного». Не знаем только, в ка­кой мере он соответствует московскому святому XVI века.

По народной легенде, Василий был в детстве отдан к сапожни­ку и тогда уже проявил свою прозорливость, посмеявшись и прослезившись над купцом, заказавшим себе сапоги: купца ожи­дала скорая смерть. Бросив сапожника, Василий начал вести бродячую жизнь, ходя нагим (как святой Максим) по Москве, ночуя у одной боярской вдовы. Как сирийский юродивый, он уничтожает товары на рынке, хлеб и квас, наказывая недобросо­вестных торговцев. Все его парадоксальные поступки имеют скрытый мудрый смысл, связанный с объективным видением правды; они совершаются не по аскетическому мотиву юродст- венного самоуничижения. Василий швыряет камни в дома доб­родетельных людей и целует стены («углы») домов, где твори­лись «кощуны»: у первых снаружи виснут изгнанные бесы, у вто­рых плачут ангелы. Данное царем золото он отдает не нищим, а купцу в чистой одежде, потому что купец потерял все свое состо­яние и, голодая, не решается просить милостыню. Поданное ца­рем питие он выливает в окошко, чтобы потушить пожар в дале­ком Новгороде. Самое страшное — он разбивает камнем чудо­-

307

творный образ Божией Матери у Варварских ворот, на доске ко­торого под святым изображением был нарисован черт. Дьявола он всегда умеет раскрыть во всяком образе и всюду его преследу­ет. Так, он узнал его в нищем, который собирал много денег у людей, посылая в награду за милостыню «привременное счас­тье». В расправе с нищим-бесом мораль, острие которой направ­лено против благочестивого корыстолюбия: «Собираеши счас­тьем христианские души, а сребролюбивый нрав усовляеши».

Несколько раз блаженный представляется обличителем, хотя и кротким, Ивана Грозного. Так, он укоряет царя за то, что тот, стоя в церкви, мыслями был на Воробьевых горах, где строи­лись царские палаты. Скончавшийся в 50-х годах XVI века, свя­той Василий не был свидетелем опричного террора Грозного, но легенда заставляет его перенестись в Новгород во время каз­ней и погрома города (1570). Здесь, под мостом у Волхова, в какой-то пещерке, Василий зазывает к себе Ивана и угощает его сырой кровью и мясом. В ответ на отказ царя он, обнимая его одной рукой, другой показывает на возносящиеся на небеса ду­ши невинных мучеников. Царь в ужасе машет платком, приказы­вая остановить казни, и страшные яства превращаются в вино и сладкий арбуз.

О почитании святого Василия, канонизированного в 1588 го­ду, говорит посвящение ему храмов еще в XVI столетии и само переименование народом Покровского (и Троицкого) собора, в котором он был погребен, в собор Василия Блаженного.

При царе Федоре Иоанновиче в Москве подвизался другой юродивый, по прозвищу Большой Колпак. Он не был урожен­цем Москвы. Родом из вологодских краев, он работал на север­ных солеварнях водоношей. Переселившись в Ростов (он, соб­ственно, ростовский святой), Иоанн построил себе келью у церкви и в ней спасался, увешав свое тело веригами и тяжелыми кольцами. Выходя на улицу, он надевал свой колпак, то есть одежду с капюшоном, как ясно объяснено в житии и изобража­ется на старинных иконах. Едва ли не Пушкин первый назвал этот колпак железным в «Борисе Годунове». Как об особом по­двиге Иоанна рассказывается, что он любил подолгу смотреть на солнце, помышляя о «праведном солнце». Дети и безумные люди смеялись над ним (слабые отголоски действительного юродства), но он не наказывал их, как наказывал Василий Бла­-

308

женный, и с улыбкой предсказывал будущее. Перед смертью бла­женный переселился в Москву, но мы ничего не знаем о его здешней жизни. Умер он в бане, и во время его погребения в том же Покровском соборе, где похоронен Василий, произошло «знамение»: страшная гроза, от которой многие пострадали. У англичанина Флетчера читаем, что в его время «ходил голый (юродивый) по улицам и восстанавливал всех против прави­тельства, особенно же против Годуновых, которых почитают притеснителями всего государства». ^a Обыкновенно отождеств­ляют этого юродивого с Иоанном, хотя нагота его как будто про­тиворечит одежде Колпака.

Обличение царей и сильных мира сего в XVI веке сделалось неотъемлемой принадлежностью юродства. Самое яркое свиде­тельство дает летопись в рассказе о беседе псковского юродиво­го святого Николы с Иоанном Грозным. Пскову в 1570 году гро­зила участь Новгорода, когда юродивый, вместе с наместником князем Юрием Токмаковым, велели ставить по улицам столы с хлебом-солью и с поклонами встречать царя. Когда после молеб­на царь зашел к нему благословиться, Никола поучал его «ужас­ными словесы еже престати велия кровопролития». Когда Иван, несмотря на предупреждение, велел снять колокол со Святой Троицы, то в тот же час у него пал лучший конь «по про­рочеству святого». Так пишет псковский летописец. Известная легенда прибавляет, что Никола поставил перед царем сырое мясо, несмотря на Великий пост, и в ответ на отказ Ивана — «Я христианин, и в пост мяса не ем» — возразил: «А кровь христи­анскую пьешь?» Это кровавое угощение псковского юродивого, конечно, отразилось в народной легенде о московском Василии.

По понятным причинам иностранцы-путешественники боль­ше русских агиографов обращают внимание на политическое служение юродивых. Флетчер писал в 1588 году:

«Кроме монахов, у них есть особенные блаженные, которых они называют святыми людьми... Вот почему блаженных народ очень любит, ибо они, подобно пасквилям, указывают на недо­статки знатных, о которых никто другой и говорить не смеет. Но иногда случается, что за такую дерзкую свободу, которую они позволяют себе, от них тоже отделываются, как это и было

^а Цит. по: Флетчер Дж. О государстве русском. СПб., 1906. С. 101.

309

с одним или двумя в прошедшее царствование за то, что они уже слишком смело поносили правление царя» ^а.

Флетчер же сообщает о Василии Блаженном, что «он решился упрекнуть покойного царя в его жестокости и во всех угнетени­ях, каким он подвергал народ». Он также говорит об огромном уважении русских к юродивым в то время:

«Они (юродивые) ходят совершенно нагие... кроме того, что посредине тела перевязаны лохмотьями, с длинными волосами, распущенными и висящими по плечам, а многие еще с веригами на шее или посредине тела. Их считают пророками и весьма свя­тыми мужами... Если такой человек явно упрекает кого-нибудь в чем бы то ни было, то ему ничего не возражают, а только гово­рят, что заслужили это по грехам; если же кто из них, проходя мимо лавки, возьмет что-нибудь из товаров... то купец, у которо­го он... что-либо взял, почтет себя любимым Богом и угодным святому мужу» ^b.

Из этих описаний иностранца мы заключаем, во-первых, что юродивые в Москве были многочисленны, составляли особый разряд и что Церковь канонизировала из них весьма немногих. Впрочем, ввиду преимущественно народного почитания бла­женных, установление точного списка канонизированных свя­тых этого чина встречает много трудностей. Во-вторых, общее уважение к ним, не исключавшее, конечно, отдельных случаев насмешки со стороны детей и озорников, самые вериги, носив­шиеся напоказ, совершенно меняли на Руси смысл древнехрис­тианского юродства. Менее всего это подвиг смирения. В эту эпоху юродство — форма пророческого, в древнееврейском смысле, служения, соединенная с крайней аскезой. Специфиче­ски юродство заключается лишь в посмеянии миру. Уже не мир ругается над блаженными, но они ругаются над миром.

Не случайно, что в XVI веке пророческое служение юродивых обретает социальный и даже политический смысл. В эту эпоху иосифлянская иерархия ослабевает в своем долге печалования за опальных и обличения неправды. Юродивые принимают на себя служение древних святителей и подвижников. С другой стороны, этот мирянский чин святости занимает в Церкви мес-

^а Там же. С. 102.

^b Там же. С. 101.

310

то, опустевшее со времени святых князей. Изменение условий государственной жизни вызывает совершенно противополож­ные формы национального служения. Святые князья строили государство и стремились к осуществлению в нем правды. Мос­ковские князья построили это государство крепко и прочно; оно существует силой принуждения, обязанностью службы и не требует святой жертвенности. Церковь передает государствен­ное строительство всецело царю, но неправда, которая торже­ствует в мире и в государстве, требует корректива христианской совести. И эта совесть выносит свой суд тем свободнее и автори­тетнее, чем меньше она связана с миром, чем радикальнее она отрицает мир. Юродивый вместе с князем вошли в Церковь как поборники Христовой правды в социальной жизни.

Общее понижение духовной жизни с середины XVI века не могло не коснуться и юродства. В XVII веке юродивые встреча­ются уже реже, московские юродивые уже не канонизируются церковно. Юродство, как и монашеская святость, локализуется на Севере, возвращаясь на свою новгородскую родину. Вологда, Тотьма, Каргополь, Архангельск, Вятка — города последних свя­тых юродивых. На Москве власть, и государственная и церков­ная, начинает подозрительно относиться к юродивым. Она за­мечает присутствие среди них лже-юродивых, по-настоящему безумных или обманщиков. Происходит и умаление церковных празднеств уже канонизированным святым, таким как Василий Блаженный. Синод вообще перестает канонизировать юроди­вых. Лишенное духовной поддержки церковной интеллиген­ции, гонимое полицией, юродство претерпевает процесс вы­рождения.

311