Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 1. Религия мирян: русская учительная литература

Это уже не общие слова и не цитаты из Библии. Владимир не отвергает соображений здравого смысла, а использует их для подкрепления идеальных норм: «Жену свою любите, но не давайте ей власти над собой... Куда бы вы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам причинять вред ни своим, ни чужим, ни селам, ни посевам, чтобы не стали проклинать вас... Более же всего чтите гостя, откуда бы к вам ни пришел, простолюдин ли, или знатный, или посол; если не можете почтить его подарком, то пищей и питьем, ибо они, проходя, прославят человека по всем землям, или добрым, или злым». Владимир не отвергает личной заинтересованности, но хочет, чтобы исполнялись этические правила. Наиболее поразитель­но следующее правило, адресованное князьям: «Ни правого, ни виновного не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет повинен смерти, то не губите никакой христианской души».

Отвращение Владимира Мономаха к смертной казни, так же, как и его великого тезки святого Владимира, — признак евангельского понимания христианства. Известно, что рус­ский закон, подобно древним тевтонским законам (Leges bar-

231

barorum), не применял смертную казнь за обычные преступ­ления: система наказаний была основана на штрафах, заме­нивших господствовавшую прежде кровную месть. И все же летописи приводят немало фактов, свидетельствующих о том, что русские князья не отказывались от убийств своих полити­ческих противников или преступников, и это считалось есте­ственным правом правителей. Совесть Мономаха не позволя­ла ему согласиться с этим порядком. Его неприятие смертной казни не имеет ничего общего с церковным влиянием. Когда Владимир I, «Креститель» Руси, решил не казнить разбойни­ков, то никто иной, как епископы разубедили его, утверждая, что «казнить разбойников — справедливо».

Сама Церковь жила по византийскому закону и привыкла к жестокой системе наказаний уголовных преступников. Инте­ресно отметить, что известные приговоры, присуждавшие к жестоким увечьям, выносились только церковными судами. В Византии эти увечья считались, не без значительной доли ли­цемерия, смягчением смертной казни. На деле они часто ста­новились худшей ее разновидностью, как это было, например, на суде митрополита Киевского над Феодором, епископом Ростовским. В 1169 г. Феодор, который был жестоким тира­ном в своей епархии, был приговорен греческим иерархом к следующему наказанию: «вырвать язык, отсечь правую руку и выколоть глаза». Этот приговор встретил полное и даже вос­торженное одобрение летописца как акт правосудия. Как вид­но, Церковь в своих судах не была более гуманной, чем госу­дарство. Гуманное отвращение Владимира к смертной казни не было внушено ему духовными советниками; это было его собственное воззрение.

Было бы ошибочно считать Владимира мягкой натурой, чье евангельское милосердие делало его человеком не от мира се­го. Достаточно прочитать мемуар о его военных походах, что­бы разубедиться в этом. Он может вызвать серьезное разоча­рование. Это печальный список разрушений, сожженных го­родов, уведенных в плен народов и т. п. Его жертвами стано­вятся не только язычники, половцы, но очень часто и русские подданные враждебных ему князей. Типична участь города Минска, захваченного Владимиром при помощи Черниговско­го князя и в союзе с половцами: «мы захватили город и не ос­-

232

тавили в нем ни челядина, ни скотины». Обо всем этом гово­рится совершенно бесстрастно; Владимир не прославляет свои деяния, но и не раскаивается в них. Он считает их частью своих «трудов». Что касается военных методов, то он просто следует практике своего времени. Вероятно, он и не мог по­ступать иначе. Но при совершении правосудия и в граждан­ском управлении он считает, что может ввести новую практи­ку, не противоречащую букве древнего закона.

Наиболее важный вопрос в связи с идеалом милосердия Владимира в следующем: была ли его этика, главным образом, этикой милосердия? Каким бы сильным ни было на него влия­ние христианского милосердия, общее впечатление от его со­чинения, а также все практические детали, которыми оно изобилует, указывают на иной руководящий принцип. Мило­сердие для Владимира есть наивысшая добродетель, но повсе­дневная жизнь основывается не на ней, а на сознательном ис­полнении своего долга. Главный нерв «Поучения» Владимира заключается в том, что оно является первой и на протяжении длительного времени единственной попыткой создания свет­ской профессиональной этики, хотя и пронизанной потусто­ронними влияниями. Даются общие рекомендации: не ленить­ся, все делать самому, быть предусмотрительным, учиться и трудиться. Советы, относящиеся к сфере личной жизни, со­седствуют с советами, связанными с княжескими обязанно­стями, воинскими и гражданскими. Религиозной основой практической этики является вера в Бога справедливости, а не Бога любви; надежда и уверенность в награде от Бога, даже в этой земной жизни.

Довольно огорчительно осознавать, насколько мало поли­тических принципов включил Владимир в «Поучение», заду­манное как его завещание. Некоторые политические правила как бы иллюстрируют общей нравственный закон: в частно­сти, требование быть верным договору («крестному целова­нию»). В летописях, которые восхищаются Владимиром, мы прослеживаем основные направления его политики: умиро­творение русских земель при помощи системы договоров о ненападении, верность традиционному «феодальному» уст­ройству и совместная защита от кочевников-половцев и их не­престанных набегов.

233

Сохранился документ, демонстрирующий эту политику в конкретном случае и в то же время позволяющий полнее и глубже заглянуть в нравственный мир Владимира. Это его письмо к князю Олегу, написанное после гибели сына Влади­мира Изяслава. Юноша был вовлечен в конфликт со своим дя­дей Олегом и убит в битве. Владимир пишет непосредственно после этого трагического события не для того, чтобы угро­жать врагу, но чтобы предложить примириться над телом сво­его сына. Он не хочет ни мести, ни кровопролития: «да Рус­скую землю не погубим». Спор о том, кому какими городами и землями владеть, можно решить при помощи переговоров. Хотя Владимир не может удержаться от горьких упреков, он не считает себя или своих сторонников ни в чем неповинны­ми. Его несчастный сын был не прав: «Не следовало ему искать чужого и меня в позор и в печаль вводить. Подучили ведь его слуги». Владимир также не всегда был прав в прежних столк­новениях с Олегом: «Если же в том состоит грех мой, что на тебя пошел к Чернигову из-за язычников, я в том каюсь... по­тому что я человек».

Это признание собственной неправоты, безусловно, более трудное и более ценное, чем общее исповедание грехов в сми­ренных выражениях, которые можно воспринять как стили­стические украшения. Смерть сына была для Владимира большим ударом. Это видно из его искреннего, взволнованно­го письма, написанного как бы сквозь слезы: «Когда же убили дитя, твое и мое, пред тобою, следовало бы тебе, увидев кровь его и тело его, увянувшее подобно цветку, впервые распустив­шемуся, подобно агнцу заколотому, сказать, стоя над ним, вду­мавшись в помыслы души своей: «Увы мне, что я сделал...» Бо­гу бы тебе покаяться, а ко мне написать грамоту убедительную да сноху мою послать ко мне — ибо нет в ней ни зла, ни доб­ра, — чтобы я, обняв ее, оплакал мужа ее и ту свадьбу их, вме­сто песен: ибо не видел я их первой радости, ни венчания их, за грехи мои. Ради Бога, пустите ее ко мне поскорее с первым послом, чтобы, поплакав с нею, поселил у себя, и села бы она как горлица на сухом дереве, горюя, а сам бы я утешился в Бо­ге».

Это повествование говорит само за себя. Мы видим, на­сколько глубоким было смирение русского князя и каким было

234

это смирение: раскаяние, умягчение сердца, испрашивание прощения сквозь слезы, сознание общей вины. Мы верим в его абсолютную искренность, когда он говорит об уничижен­ном Христе как о примере смирения: «Господь наш не чело­век, но Бог всей вселенной, — что захочет, во мгновение ока все сотворит, — и все же Сам претерпел хулу, и оплевание, и удары, и на смерть отдал Себя, владея жизнью и смертью. А мы что такое?...» В глубочайший религиозный момент своей жиз­ни Владимир находит утешение и вдохновение в кенозисе Христа — одна из вершин русской религиозности. В «Поуче­нии», написанном в более спокойном душевном состоянии, Владимир почти не цитирует Евангелия. Он отдает предпоч­тение Псалтыри, а не Евангелию. Чем это можно объяснить?

По нашему мнению, Владимир, человек практической эти­ки, ищет в религиозных писаниях то, чем можно руководство­ваться в жизни. Евангелие, с его парадоксальным отрицанием всех земных ценностей, трудно усваивается общественным сознанием. Для того чтобы пользоваться Евангелием практи­чески, в повседневной жизни, требуется сложное и не всегда честное его толкование. Владимир был слишком искренен и, вероятно, мало образован в богословском отношении для по­добного толкования. Ветхий Завет более подходил ему как ру­ководство к жизни. Разумеется, то же самое справедливо для большинства христиан. Религиозное превосходство Владими­ра над многими современниками очевидно хотя бы из того, что Книгам Премудрости он предпочитает Псалтырь. Здравый смысл «Премудрости» был для него слишком низок, а Еванге­лие слишком высоко, хотя его неприятие смертной казни вполне в духе Евангелия. Псалмы и пророки, в особенности Исайя, были на уровне его духовного понимания. Это свиде­тельствует о том, что его духовный уровень был достаточно высоким. Религиозная этика Владимира взращена на границе Ветхого и Нового Завета. Но она всегда освещена смягчаю­щими лучами Евангелия; а в редкие, возвышенные минуты ему удается лицезреть самого Христа, уничиженного Господа.

235

Моление Даниила Заточника

Даниил — второй (и последний) светский автор дидактиче­ского послания в домонгольской Руси. Он остается достаточно загадочной фигурой, тем более что его труд дошел до нас в бо­лее поздних многочисленных редакциях и вариантах, несущих на себе отпечатки различных эпох. Современные критики безнадежно расходятся во мнениях по поводу даты жизни Да­ниила, относя ее к периоду от XII до XIII века. Его труд — ни­что иное как прошение к князю, у которого он ранее был на службе и впал в немилость. Для того чтобы вновь обрести сво­боду и вернуть расположение князя, Даниил блестящим обра­зом демонстрирует свою эрудицию в области литературы пре­мудрости и афоризмов: тут и Соломон, и Сирах, и «Пчела», и «Стословец» и т. д. и т. п. Все сочинение — это смесь притчей, развернутых сравнений, афористических изречений, некото­рые из которых могли быть придуманы самим Даниилом; он, несомненно, является способным стилистом. По литератур­ной форме «Моление» принадлежит к жанру поучений; автор претендует на роль учителя нравственной и практической премудрости. В то же время безошибочно угадывается и его желание ублажать, играть словами, исполняя роль княжеского шута. Князь, если и не поразится его мудрости, то наверняка будет вынужден улыбнуться остроумным, саркастическим за­мечаниям изгнанника. Такова идея, лежащая в основе этого своеобразного литературного произведения. Современные историки литературы, радостно приветствующие в лице Да­ниила представителя секулярного течения, нарекли его пер­вым русским сатириком, основоположником социального протеста, своего рода революционным пророком. В самом де­ле, его можно рассматривать как своего рода нигилиста, опе­редившего свое время. Но, с другой стороны, он льстец и подхалим. Его нравственная позиция — это голое отрицание, его религиозные основы поверхностны и расплывчаты. Он мог бы остаться незамеченным в истории религиозного сознания, если бы не критическая направленность его труда. Он вскры­вает церковную и нравственную слабость, присущую религии «премудрости», столь популярной на Руси, становясь своеоб-

236

­разным предостережением против переоценки религиозного начала в русской культуре. Постараемся извлечь то немногое, что составляет религиозные и нравственные предпосылки Даниила.

Этот учитель премудрости ни в коем случае не страдает из­лишней скромностью в оценке собственной мудрости. С пер­вых слов он принимает на себя роль новоявленного Даниила или Соломона: «Вострубим, как в златокованые трубы, во все силы ума своего, и заиграем в серебряные органы гордости своею мудростью». Или: «Поставь сосуд гончарный под капель­ницу языка моего, да накаплет тебе слаще меду слова уст моих». Менее претенциозным и более близким к истине является сле­дующее признание: «Я, княже, ни за море не ездил, ни у фило­софов не учился, но был как пчела — припадая к разным цветам и собирая мед в соты; так и я по многим книгам собирал сла­дость слов и смысл их и собрал, как в мех воды морские».

Вот эта-то «сладость слов и смысл их», чисто литературная культура, и составляет представление Даниила о премудрости. Эту премудрость он ставит выше воинской доблести — про­фессионального качества класса, к которому, очевидно, при­надлежит сам Даниил. «Храброго человека, княже, найдешь легко, но дорого стоит человек мудрый». Он с легкостью при­знается, что воинскими доблестями не обладает: «Я не силен в битвах, но зато силен в словах». Он даже считает свой случай типичным и утверждает, что мудрость и доблесть несовмести­мы: «Мудрый человек всегда не очень храбр в бою, но настой­чив в своих целях». Весьма вероятно предположение, что именно трусость была главной причиной, из-за которой Да­ниил впал в немилость. Принадлежа к военному классу, Дани­ил открытыми признаниями принижает себя в социальном плане. Но он не стремится к монашеской жизни. Отрицая как доблесть, так и святость, выступает за разум, понимаемый как искусство пользоваться остроумными и «сладкими», т. е. кра­сивыми словами. Это делает его первым или скорее единст­венным известным интеллектуалом Древней Руси, похожим на странствующего монаха католического Запада. Он разделяет и нравственные слабости, присущие этой социальной группе.

Изначальный порок афористической премудрости — отсут­ствие в ней четкого направления, как только она покидает ис-

237

­топтанные пути общих мест. В популярных притчах и изрече­ниях можно найти утверждения, оправдывающие прямо про­тивоположные способы поведения. Если вдобавок их целью является не моральное поучение, а лишь остроумие, то неиз­бежно столкновение противоречащих друг другу предписаний премудрости. Возьмем, к примеру, отношение Даниила к бед­ности. В настоящее время он беден, будучи в немилости, но стремится выбраться из жалкого положения. В двойном круге суждений по поводу бедности и богатства Даниил обретает бо­гатый выбор всевозможных оттенков для обличительной речи против богатых. Мудрость и бедность прекрасно могут ужи­ваться друг с другом: «Нищий мудрый, что золото в грязном сосуде... Я, господине, хоть одеянием и скуден, но разумом обилен... Мыслию бы парил, как орел в воздухе». Страдание — хорошая школа для совершенствования: «Золото плавится ог­нем, а человек напастями... Человек в напасти обретает ум зрелый». И, однако, на той же самой странице читаем: «Как олово пропадает, когда его часто плавят, так и человек, когда он много бедствует. Никто ведь не может ни пригоршнями соль есть, ни в горе разумным быть». В неприятии нищеты (которое, в конце концов, совершенно естественно) Даниил заходит столь далеко, что заявляет: «Лучше смерть, чем долгая жизнь в нищете».

Другие противоречия менее существенны для нас в его оценке монархической власти князя. Щедрый боярин восхва­ляется; но именно этот класс высших советников и вассалов князя является одной из главных мишеней сатиры автора. Другой мишенью, по неизвестным причинам, оказываются «злые жены». Здесь Даниил поистине неистощим. Он стал классиком антифеминизма в России. Весьма интересный са­тирический отрывок касается монашеской жизни: «Многие люди, уйдя из мира и приняв монашество, возвращаются к мирской жизни, как пес на блевотину свою... и бродят вокруг деревень и поместий сильных мира сего подобно нищим соба­кам. Где свадьба или пир, там найдете монахов и монахинь... имеющих ангельский образ и манеры блудниц, достоинство отца и привычки блудников».

Эти обвинения, хотя и провозглашаются во имя аскетиче­ского идеала — ангельской жизни, никого не могут обмануть.

238

Даниил использует нарисованную им неприглядную картину монашеского упадка как мотив личного отказа от монашеского призвания. Хотя отсутствие в авторе серьезного религиозного чувства само по себе достаточная причина.

Наиболее поразительна в судьбе этого странного человека его посмертная оценка. Сочинение Даниила было очень попу­лярным в Древней Руси и дошло до нас в многочисленных списках. Факт тем более примечательный, что «Поучение» Владимира Мономаха и «Слово о полку Игореве» — жемчужи­ны древнерусской литературы — сохранились в единственном рукописном экземпляре каждое. Благочестивая Русь, пренеб­регши этими памятниками светского происхождения и об­рекши их на забвение, бережно сохранила сочинение раннего сатирика. Это можно объяснить известным пристрастием Древней Руси к литературе премудрости. Как показывает при­мер Даниила, в этой области литературы часто искали не пре­мудрости, а просто остроумия. Несмотря на благочестивую разборчивость в литературе, Русь часто руководствовалась че­ловеческими и светскими интересами, которые нуждались в ярлыке «священных писаний». Библейские книги Премудро­сти, «Пчела» и другие сборники изречений обладали этой священной санкцией, под их покровом могли скрываться са­мые что ни на есть небожественные и мирские сюжеты.

239