I. Евангелия.

I.

Евангелия.

Христианство, как историческое дело спасения человечества, должно было иметь свое фактическое основание на земле, а по своему живительному влиянию во вселенной обязательно представлялось радостным явлением, всегда и повсюду порождающим всецелую восторженность по самому своему существу. Естественно, что эти принципиальные моменты получили соответствующее отражение и в священной новозаветной письменности, изображающей созидание и действие христианства в мире. Там мы имеем, на первом месте, основоположительные книги в виде четырех канонических писаний, известных с самого начала под именем Евангелий.

1. Наименование Евангелий по самому значению этого священного термина и в приложении к устному и письменному благовестию о Христе—Спасителе.

Спрашивается теперь, что собственно означает это название, насколько оно схватывает самую природу предмета и в какой мере и степени предрешает объективное воспроизведение последнего?

Слово Εὐαγγέλιον, редкое в sing, по классическому и вообще лаическому употреблению 1), констатировало прежде конкретный отклик на принесенную радостную весть —

1) Соответствующие материалы (—с анализом их —) см. у Prof. Julius Schniewind, Evangelion. Ursprung und erste Gestalt des Begriffs Evangelium, erster Teil, Gütersloh 1927 (cp. его же Inaugural — Dissertation «Die Begriffe Wort und Evangelium bei Paulus», Bonn 1910, S. 64 ff.), и (раввинистические) в Kommentar zum Neuen Testament aus Talmud und Midrasch von Hermann L Strack und Paul Billerbeck, III. Band (München 1926), S. 4—11.

5

6

в знак благодарности и в качестве награды за доставленное ею душевное довольство. Посему говорилось об, «увенчаниях Евангелий» (εὐαγγέλια στεφανοῦν, — ἀναδῆσαί τινα у Аристотеля и Плутарха, στεφανοῦν ἐπι’ εὐαγγελίοις у Плутарха) каким-либо «даром» за благовестие (εὐαγγέλιον δὲ μοι ἔστω Илиад. LX, 150 по комментарию архиепископа Евстафия Фессалоникийского свидетельствует ὁ ὑπὲρ ἀγαθῆς ἀγγελίας δῶρον). Однако и религиозному сознанию язычника присуще было то убеждение, что все истинно доброе может исходить только от ἀγαθός в абсолютном смысле, или от богов, как производителей и подателей всякого действительного блага. К ним и должно было направляться ответное чувство, но здесь ему доступно и прилично была, не вознаграждение, а исключительно благодарение в религиозных жертвах. В силу этого требовалось εὐαγγέλια θύειν — τοῖς θεοῖς, εὐαγγέλία θύειν ἐκατὸν βοῦς τῷ θεῷ, εὐαγγέλια ἐορτάζειν, что и фактически исполнялось человеком в εὐαγγέλία καὶ σωτήρια ἔθυσε по душевному решению εὐαγγέλια θύσω (Proff. 1. H. Moulton and George Milligan, The Vocabulary of the Greek Testament, Part III, p. 259-я, и особенно для Иосифа Флавия—Prof. Julius Schniewind, Evangelion 1, S. 64—65, 90, 103, 104, 105).

Мы видим, что Εὐαγγέλιον есть вознаграждение благодарною компенсацией за добрую весть 1). На именно последняя является поводом и основанием для подобных действий в εὐαγγελίων θυσίαι, которые лишь удостоверяют фактическую наличность данных актов. Нормально и законно, что здравая логика, не забывая о следствиях, сосредоточилась преимущественно на причинах и вербально закрепила собственно их, причем слово, отмечавшее сначала τὸ ἀγαθὰς ἀγγελίας δωρούμενον, стало указывать τὰ κάλλιστα διαγγέλλον, т. е. всякое сообщение, содержащее и приносящее что-либо приятное, и потому являющееся «благовестием» по смыслу и по действию.

Оба эти понятия — награды и радостной вести — мы находим и у LXX-ти, язык коих несомненно проникает своим духом новозаветную терминологию 2). Там, εὐαγγέλιον заменяет евр. besorah и таким путем возводится к библейским первоосновам. «Возвестивый мне,— рассказывает Давид (2 Цар. IV, 10), — яко умре Саул и Ионафан, и той бяше аки благовествуяй предо мною (καὶ αὐτὸς ἦν ὡς εὐαγγελιζόμενος ἐνώπιόν μου, который считал себя приятным вестником для

1) Ср. Prof. Julius Schniewind, S. 32, 99.

2) Вопреки новейшим теориям, будто понятие εὐαγγέλιον идет из эллинизма, см. у Prof. Julius Schniewind, S. 11.

7

меня), и ях его, и убих его в Секелазе, емуже должен бех дати дар (ᾧ ἔδει με δοῦναι εὐαγγέλια). «Почто,— спрашивает Иоав Ахимааса (2 Цар. XVIII, 22), — хощеши тещи, сыне мой? Гряди, несть тебе возвещение в пользу грядущему» (οὐκ ἔστι σοι εὐαγγέλια εἰς ὠφελείαν πορευομένῳ, когда не можешь сообщить доброй вести), ибо (ст. 20) «сын царев (Авессалом) умре». Но тот побежал, — и, узнав об этом от сторожа, царь заметил (ст. 25): «аще един есть, благо возвещение во устех его» (εὐαγγέλια ἐν τῷ στόματι αὐτοῦ). Ср. еще 2 Цар. XVIII, 20: муж возвещаяй благо — ἀνηρ εὐ αγγελιας, но возвестиши — καὶ εὐαγγελιῇ, не добро возвещение —οὐκ εὐαγγελιῇ. 2 Цар. XVIII, 27: и возвестие благое— εἰς εὐαγγελίαν ἀγαθήν. 4 Цар. VII, 9: день благовещения — ἡμέρα εὐαγγελίας. 1 Цар. XXXI, 9: возвещающе— εὐαγγελίζονιες.

Из этих справок вытекает, что рассматриваемые термины всегда означают нечто объективно радостное, эссенциально таковое по самой природе вещи или события, и лишь весьма редко применяются к тому, что бывает отрадным по пристрастию и только для немногих (1 Цар. XXXI, 9. 2 Цар. I, 20. 1 Пар. X, 9. Иер. XX, 15). В этом последнем смысле у LXX-ти дважды (2 Цар. XVIII, 27: εὐαγγελίαν ἀγαθήν. 3 Цар. 1, 42: καὶ ἀγαθὰ εὐαγγελίσαι) делаются квалифицирующие реальную ценность прибавки, а вообще этого не бывает, так как истинное достоинство понятно само собою, ибо везде в данных случаях трактуется о пришествии Бога-Спасителя (Иса. XL, 9. LXI, 1) с правдою (Пс. XXXIX(40), 9), миром (Иса. LII, 7. Наум. I, 15 (II, 1) и спасением (Пс. ХСV (96), 2. Наум. II, 32). Тут все радостно и именно потому, что фактически отрадно.

Такое соотношение элементов понятия коренится в самом его содержании и достаточно засвидетельствовано для прихристианской эпохи. Так, Иосиф Флавий городские празднества сводит к εὐαγγέλια и θυσίαι, (De bello jud. X, 10,6: καὶ πᾶσα πόλις ἐώρταζεν, εὐαγγέλια δὲ καὶ θυσίαις ὑπὲρ αὐτοῦ (Веспасиана) ἐπιτελεῖ) и говорит (XI, 5) о τὰ ἀπὸ τῆς Ῥώμης εὐαγγέλια, каковым именем Цицерон (ad Att. II, 3:1) называет освобождение Валерия, a св. И. Златоуст — чудесное избавление Апостола Петра из темницы (in flet. hom. XXVI, 3: Migne gr. LX, col. 201), сливая в одно нераздельное целое оба эти оттенка, как это и бывает всегда de facto: τὸ εὐαγγέλιον τοῦτό ἐστι τάδε σοι ἔσται ἀγαθά (in Act. hom. XIX, 5: Μ. gr. LX, 157).

Значит, «Евангелие» есть добрая весть» вызывающая добрые чувства и — по движению их — вознаграждаемая соответственно в тех или иных формах. Но и для

8

язычников источником отрадного блага является собственно Бог, и самая радость имела ценность не по одной лишь приятности, а — первее и главнее всего — по своему этическому достоинству, поскольку возводила к истинной радости и открывала подлинный идеал совершенства в воле Божией. Тем более для еврея, всецело проникнутого строгими теократическими принципами, благовестием было то, в чем обнаруживается закон Господень, который только и может доставить чистую радость чрез богоугодную жизнь, озаряемую и направляемую свыше. Один Иегова — всегда и во всем — был в состоянии сообщить людям чрез своих посланников «единое на потребу» и чрез это привести душу в восторженное состояние полнейшего довольства 1). А мы знаем, что наличная бедственность Израиля скрашивалась мессианскою верой, которая проникала все его бытие и предвещала величайшую радость. Естественно, что лишь относившееся к будущему Избавителю и к мессианскому прославлению искупленных радостно возвышало верующее сердце и было для него абсолютно отрадным. В силу этого и besorah, εὐαγγέλιον в Ветхом Завете прилагается к мессианским пророчествам, предуказывающим новозаветное царство внутреннего покоя и фактической свободы от тяготы ига греховного 2). «Коль красны ноги благовествующих (ὡς πόδες εὐαγγελιζομένου), мир, благовествующих  (ὡς εὐαγγελίζόμενος), благая, яко слышано сотворю спасение твое, глаголя, Сионе: воцарится Бог твой» — восклицает Исаия (LII, 7). «На гору високу взыди, благовествуяй (ὁ εὐα γελίζόμενος), Сиону, возвыси крепостию глас твой, благовествуяй Иерусалиму:... Господь с крепостию грядет, и мышца его со властью... Яки пастырь упасет паству свою, и мышцею своею соберет агнцы, и имущия во утробе утешит» (Иса. XL, 9). «Вси от

1) Prof. Julius Schniewind констатирует, что bsr в В. З. есть религиозный термин (S. 44, 52, 60-61), даже с культовым значением (S. 51), но считает, что формально очевиден разрыв (der Schnitt) между «светским» и религиозным словоупотреблением (S. 59), причем первое— старше и относилось к сообщению о победе (S. 33), но сам же соглашается, что последнее возвещалось культовым образом, как победа Иеговы (S. 59), ибо Он для Израиля был Господь Саваоф — Бог воинств. Следовательно, по первоисточнику оба применения безусловно религиозны.

2) И Prof. Julius Schniewind считает bsr (собственно εὐαγγελίσασθαι) мессианским термином, по крайней мере, у Девтероисаии, как связывающего с ним мессианские надежды (S. 43), отражающиеся у Христа и в понятиях о Евангелии первенствующей церкви (S. 57-58).

9

Савы приидут, носяще злато, и Ливан принесут, и камень честен, и спасение Господне возвестят» (καὶ τὸ σωτήρον Κυρίου εὐαγγελίοῦνται: Иса. LX, 6). «Дух Господень на Мне, — от лица Мессии возглашает ветхозаветный Евангелист (Иса. LXI, 1-3),—егоже ради помаза Мя, благовестити (εὐανγελίσασθαι), нищим посла Мя, исцелити сокрушеные сердцем, проповедати пленником отпущение, и слепым прозрение, нарещи лето Господне приятно, и день воздаяния утешити вся плачущия, дати плачущим, Сиона славу вместо пепела, помазание веселие плачущим, украшение славы вместо духа уныния: и нарекутся родове правды, насаждение Господне в славу».

Из приведенных библейских цитат легко видеть, что для благочестивого еврея «Евангелием» было только предсказание о славном пришествии Мессии. Тогда — в Ветхом Завете — оно на имело соответствия в наличной действительности, ибо Примиритель был пока лишь чаянием языков (Быт. XLIX, 10), но—по незыблемому сознанию всякого сына ветхозаветной теократии—константировало с божественною авторитетностью имевшее последовать спасительное искупление. Естественно, что, будучи благовестием в качестве ожидаемого, это событие продолжало быть таковым и тогда, когда стало осуществленным и свидетельствуемым. Правда, самый термин εὐαγγέλιον в позднейших, неканонических памятниках предхристианской эпохи исчезает, но это связывалось с раввинистическим потускнением мессианского идеала и с эллинистическим его рационализированием: в первом случае устремление мысли было в сторону мессианской сокрушительности, во втором — теоретическое распыление мессианского образа не допускало конкретных характеристик. Тем не менее подобное колебание не могло устранить того бесспорного факта, что гадательное besorah сделалось во Христе живою реальностью, которая воплотила все предопределенные свойства и обладает всеми преимуществами достоинства и звания. «И мы благовествуем вам (εὐαγγελιζόμεθα ὑμᾶς),—проповедовал Апостол Павел слушателям в синагоге Антиохии Писидийской (Деян. XIII, 32),— что обетование, данное отцам, Бог исполнил нам, детям их, воскресив Иисуса». «И ныне, — говорил он царю Агриппе» (Деян. XXVI, 6—7),—я стою пред судом за надежду обетования, данного от Бога отцам нашим, исполнение какового чают увидеть наши двенадцать колен» в пострадавшем и воскресшем Христе (ст. 23).

Следовательно, христианство есть осуществление предвещанного спасения и—подобно ему—является реально ра-

10

достным, как Евангелие о Христе, воплощенное Христом и функционирующее в Нем и чрез Него 1). В таком случае оно оказывается теперь и благовестием со всеми типическими предикатами. Натурально, что для его обозначения был избран библейски освященный мессианский термин «Евангелие» во всей его традиционной конкретности. Посему и здесь данное название должно указывать 1) самое фактическое искупление чрез Иисуса Христа и 2) авторитетное возвещение о нем.

Так мы и видим это в новозаветном употреблении.

В первом отношении «Евангелие» есть таинство (τὸ μυατήριον τοῦ εὐαγγελίου) по самой своей природе (Еф. VI, 19), благодаря чему и язычники (наравне с иудеями делаются сонаследниками. . . и сопричастниками обетования во Христе Иисусе посредством благовествования (διὰ τοῦ εὐαγγελίου: Еф. III, 6), а само оно составляет радость великую всем людям, как возвещал (εὐαγγελίζομαι) Ангел Господень Вифлеемским пастырям (Лук. II, 10), удостоверяя, что тут радостное слово почерпается от радостного факта.

Понимаемое в этом объективном смысле, Евангелие служит «силою Божией ко спасению всякому верующему, во-первых иудею, потом и эллину» (Рим. I, 16) и всех одинаково поставляет в новое положение, давая им средства жить в отрадном мире внутренне и во взаимных отношениях. В параллель политическому строю, — тут оно оказывается теперь Евангелием царствия (τὸ εὐαγγέλιον τῆς βασιλείας: Мф. IV, 23. IX, 35. XXIV, 14), основанного Господом и потому не земного, носившегося пред омраченным раввинистическим взором, а Божия (τὸ εὐαγγελίον τῆς βασιλείας τοῦ Θεοῦ у Мрк. I, 14 no t. rec.) и по своему происхождению от Бога и по назначению вести своих членов к Нему путем спасения (τὸ εὐαγγέλιον τῆς σωτηρίας ὑμῶν Еф. I, 13). Это есть Евангелие всецелого умиротворения (τὸ εὐαγγέλίον τῆς εἰρ ἠνης: Еф, VI, 15) по благодати Божией (τὸ εὐαγγέλιον τῆς χάριτος τοῦ Θεοῦ: Деян. XX, 24), в полноте излившейся на людей чрез Единородного Сына. При подобных свойствах своих Евангелие открывает прямой и верный путь к совершенству и блаженству для всякого человека, если он смиренно и с душевною покорностью принимает его (ὑπακούειν τῷ εὐαγγελίῳ: Рим. X, 2. 2 Фессал. 1, 8), с сокрушенным сознанием своей греховной немощности будет

1) Поэтому является довольно напрасным и тенденциозный спор, о том, означает ли εὐαγγέλιον у синоптиков Евангелие о Христе (Prof. Jul. Wellhausen) или Евангелие Христа (Prof. Ad. Harnack): ем. у Prof. Julius Schniewind, S. 12, 24.

11

веровать ему (μεταενοεῖτε καὶ πιστεύετε ἐν τῷ εὐαγγελίῳ: Мрк. I, 15), подвизаться за веру евангельскую (συναθλεῖν τῇ πίστει τοῦ εὐαγγελίου: Филипп. I, 27), свидетельствовать Евангелие благодати Божией (διαμαρτύρασθαι τὸ εὐαγγέλιον τῆς χάριτος  τοῦ Θεοῦ: Деян. XX, 24) своею достойною его жизний (ἀξίως τοῦ εὐαγγελίου τοῦ Χριστοῦ πολίτεύεθσαι: Филип. I, 27) и своим состраданием ему (συνκακοπάθησον τῷ Εὐαγγελίῳ: 2 Тим. I, 8). Делая все это, христианин становится и соучастником Евангелия, как говорит о себе Апостол Павел (1 Кор. IX, 23): πάντα ποιῶ διὰ τὸ Еὐαγγέλιον, ἴνα συγκοινωνὸς αὐτοῦ γένωμα. Но это Евангелие основано и утверждено на земле божественным Сыном, Иже сый сияние славы Отчей (Евр. I, 3), и неизбежно отображает небесный блеск своего первоисточника: потому оно есть τὸ Еὐαγγέλιον τῆς δόξης τοῦ μακαρίου Θεοῦ (1 Тим. I, 11) или τοῦ Χριστοῦ (2 Кор. IV, 4) и от надежды благовестия (ἀπὸ τῆς ἐλπίδος τοῦ εὐαγγελίου; Кол. I 23) дарует людям за это упование (διὰ τὴν ἐλπίδα) уготованное им на небесах (Кол. I, 5) вечное царство. Отсюда оно уже по одному этому бывает εὐαγγέλιον αἰώνιον (Апок. XIV, 6) и нескончаемо по действию и существу, как и владыка его — Христос.

В результате получается, что в буквальном смысле «Евангелие» означает лишь таинство искупления человечества от грехов спасительным подвигом всей жизни воплощенного Сына Божия. В таком духе этот термин истолковывается и в патристической письменности, когда, напр., св. Игнатий Богоносец внушает Филадельфийцам (IX: М. gr. V, 705): «изрядное имеете Евангелие (а именно) — пришествие Спасителя, Господа нашего Иисуса Христа, страдание Его и воскресение», поскольку (—согласно посланию к Смирнянам VII: М. gr. V, 714 —) в нем страдание нам открыто и воскресение совершилось», а потому оно у Василия В. называется (Liber de Spiritu Sancto XV, 35: Migne gr. XXXII, 132), «предначертанием (нового) жития из воскресения».

Но если εὐαγγέλιον обнимает собственно историческое дело спасения человечества, то и Евангелистом в этом случае мог быть только один тот, кто его фактически совершил. «И ходил Иисус, — пишет Апостол Матфей (IX, 35; cp. IV, 23. Мрк. I, 14),—по всем городам и селениям,... проповедуя Евангелие царствия» (κηρύσσων τὸ εὐαγγέλίον τῆς βασιλειας). «Господь,—учит св. Игнатий Богоносец Траллийцев (ad Trall. X, 5 по пространной редакции: М. gr. V, 793), — три года проповедовал Евангелие и творил знамения и чудеса». И внимательные к подлинному тексту апостольских повествований, мы должны будем заметить, что уже сам Христос Спаситель выражал такую мысль, прилагая к себе все ветхо-

12

заветные besoroth и тем освящая употребление данного термина по отношению к Нему на все дальнейшие времена. «Дух Господень на Мне,—читал Он в Назаретской синагоге (Лук. IV, 18) пророчество Исаии (LXI, 1), — егоже ради помаза Мя, благовестити нищим (εὐαγγελίσασθαι πτωχοῖς) посла Мя», а после торжественно засвидетельствовал, что эта миссия Им выполнена: «Пойдите, скажите Иоанну, — отвечал Он послам Крестителя (Мф. XI, 4—5. Лук. VII, 22),—что слышите и видите. Слепые прозревают и хромые ходят, прокаженные очищаются и глухие слышат, мертвые воскресают и нищие благовествуют» (или —по πτωχοὶ εὐαγγελίζονται, может быть, точнее—«нищие евангелизуются», оглашаются Моим Евангелием, сущность коего выражена приведенными выше примерами). Поэтому Евангелист—по строгой и точной силе дела и слова—есть Христос и никто более, и Евангелие принадлежит, как собственность, Ему одному, ибо это—Его создание, Его учение, вся Его жизнь вообще, в которой и слово было Евангелием 1). По этой причине у новозаветных писателей Евангелие относится к Нему: τὸ Εὐαγγέλιον τοῦ Гίοῦ τοῦ Θεοῦ (Рим. 1, 9), Ἰησοῦ Χριστοῦ (Мрк. I, 1) или—просто—τοῦ Χριστοῦ (Рим. XV, 19. Гал. 1, 7. Филипп. I, 27). Им основано это царство,—царство спасения, мира и славы,—и Его именем должно называться Евангелие даже и тогда, когда устно сообщают о нем другим, как это выдерживает постоянно в своей терминологии Апостол Павел (cp. 1 Кор. IX, 12. 2 Кор. II, 12. X, 14). А поскольку всякое откровение божественное имеет свой первоисточник в Боге, бывшем и предметом этого откровения, то Он же предложил и жертву очищения Сыновнею кровию (Рим. III, 25), обещав прежде самое благовестие чрез пророков Своих (Рим. 1, 1, 2). Значит, по своему первоначалу это есть εὐαγγέλιον Θεοῦ (Рим. I, 1. XV, 16. 2 Кор. XI, 7. 1 Фессал. ΙΙ, 2, 8, 9. 1 Петр. IV, 17), хотя ближайшим образом оно дано Иисусом Христом, ибо Им на землю принесено и осуществлено,

Но, будучи доступным для человечества спасением, Евангелие должно быть усвоено людьми, а для сего необходимо сообщить им об этом событии в точности и подробности. Отсюда вопрос (Рим. X, 14): како услышат без проповедующаго? и—довлеющий ответ (Мрк. XVI, 15): шедше проповедите Евангелие всей твари. В этом случае Евангелие, бывшее фактическим благовестием, становится уже рассказом о нем, изложением его с возможною верностью и всесторонностью. Таким

1) Ср. Prof. Julius Schniewind, S. 18.

13

путем получается производное понятие анализируемого термина для квалификации возвещения о Христе (Рим. X, 16: «не вси послушаша благовествования». 1 Кор. IV, 15. IX, 14: «от благовестия жити» Гал. II, 7: «мне вверено благовестие». Филипп. IV, 15: «вы знаете, что в начале благовествования, когда я вышел из Македонии, ни одна церковь не оказала мне участия подаянием и принятием, кроме вас одних») с тою целью, чтобы посредствующим благовествованием, чрез кого-либо, о некогда случившемся исторически (Рим. II, 16. XVI, 25: κατὰ τὸ εὐαγγέλιον μου καὶ τὸ κήρυγμα ἤσοῦ Χροστοῦ. 2 Кор. IV, 3. 1 Фессал. I, 5. 2 Фессал. I, 14. 2 Тим. II, 8) передать другим самую истину Евангельскую (Гал. II, 5, 14: ἡ ἀλήθεια τοῦ εὐαγγελίου), т. e. подлинную сущность совершенного Господом искупления. Поелику же единственное средство для подобного информирования заключалось в словесном воспроизведении спасительного события во всей его глубине и всеобъемлемости, то и Евангелие отмечает теперь повествование о лице и деле Спасителя, хотя бы даже не вполне или неверно выражавшее их (Гал. I, 6: ἕτερον εὐαγγελιον), — со всеми частными пунктами евангельского учения, каковы, напр., воскресение Христа и будущее восстание умерших (1 Кор. XV, 1) и т. п. Само Евангелие, как факт, здесь евангелизуется (2 Кор. XI, 7: «согрешил ли я тем, что унижал себя, дабы возвысить вас, ὅτι δωρεὰν τοῦ Θεοῦ εὐαγγέλιον εὐ ἡγγελισάμην ὑμῖν?» Ср. Гал. I, 11: τὸ εὐανγγέλιον τὸ εὐαγγελισθὲν ὑπ’ ἐμοῦ... οὐκ ἔστι κατὰ ἄνθρωπον) чрез. Евангелие апостольское (1 Кор. IX, 18: ...εὐαγγελίζόμενος ἀδαπανον θήσω τὸ εὐαγγελιον — τοῦ Χριστοῦ. XV, 1; γνωρ’ ζω δὲ ὑμῖν, ἀδελφοί, τὸ εὐαγγέλίον ὃ εὐηγγελισάμην ὑμίν), где изображается это великое дело Христово человеческим словом. Тут понятие «Евангелия» обнимает собою проповедование об искуплении греховного мира Господом Спасителем и о том, как оно было совершено исторически, почему отмечает содержание и форму благовестия Апостолов, которые чрез это посредственно делаются тоже Евангелистами (Деян. XXI, 8. Еф. IV, 11. 2 Тим. IV, 5), ибо они — «благовествующие мир, благовествующие благое» (Иса. LII, 7 в Рим. X, 15).

Итак: в дальнейшем смысле, совершенно логически вытекающем из основного понятия по его библейскому употреблению, Евангелием называется устное изложение христианского учения о спасении людей, а самые проповедники получили наименование Евангелистов. Но ведь — по верному суждению Оригена об Апостоле Павле (in Matth. XVII, 13: Migne gr. XIII, col. 1516) — «что он проповедовал или говорил, — это есть Евангелие, а потому и что. написал — тоже Евангелие. А если Павловы послания суть

14

Евангелия, то справедливо сказать не менее сего и о Петре». Отсюда всячески натурально, что это наименование всецело перешло и на Апостольские писания в виду их Евангельского содержания, как совершенно тожественного с устным благовествованием и вполне точно отражающего фактическое благовестие в самом деле Христовом. И это тем естественнее и понятнее, что уже Господь Спаситель освятил такое употребление данного термина в применении к рассказам и всем своем искупительном подвиге и об отдельных его эпизодах 1). «И проповедано будет сие Евангелие царствия (...αἰ κγρχθήσεται τοῦτο τὸ εὐαγγέλιον τῆς βασιλείας), — говорил Он в эсхатологической речи (Мф. XXIV, 14), — по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда приидет конец». По поводу недовольства учеников (или —собственно— Иуды) на женщину, помазавшую миром божественного Учителя, Христос заметил (Мф. XXVI, 13. Мрк. XIV, 9): «где ни будет проповедано Евангелие сие (ὁπου ἐάν κηρυχθῇ τὸ Еὐαγγέλιον τοῦτο) в целом мире, сказано будет и о том, что она сделала». Здесь благовестнические факты переходят в благовестническую проповедь и, конечно, остаются таковою в письменном изложении. По этой причине—и по отношению к священным литературным произведениям—Евангелистами являются лишь писатели первых четырех новозаветных книг, и из всех «памятных записей апостольских» только последние титулуются Евангелием в собственном смысле: ἀπομνημονεύματα τῶν ἀποστόλων, ἃ καλεῖτα Εὐαγγέλια — так говорит св. Иустин Муч. (I Apol. 66: Migne gr. VI, 429) касательно одних исторических повествований о Христе Спасителе. Объективная ассоциация содержания и изложения была столь натуральная и прочная, что наименование первого сразу переходило и на второе, ибо там воспроизводится совершенное Христом Евангелие — величайшая и единственная радость для всего мира. Посему вполне вероятно, что заглавие канонических записей ведет свое начало от их составителей» а св. И. Златоуст прямо свидетельствует, что Матфей «справедливо назвал труд свой Евангелием» (in Matth, hom, h 2: M. gr. LXII, 15, 16).

Если же так, то лучше сохранять этот священный terminus technicus в вербальной неприкосновенности и по-русски пояснять его нашим «благовестие», потому что последнее более или менее точно выражает существенные оттенки греческого Εὐαγγέλιον, указывая своим граммати-

1) Об употреблении Христом термина Εὐαγγέλιον cp. Prof. Julius Schniewind, S. 6, 12.

15

ческим строением и на факт (ср. «событие») и на сообщение его другим устно и письменно (ср. «известие»).

Все раскрытые нами положения в высшей степени важны для установления правильного понятия о евангельских записях и для определения объективного отношения к ним при их научном рассмотрении. Письменные «Евангелия» имеют ту же цель, какую осуществлял и Господь своею искупительною деятельностью. Посему, излагая ее, они в равной мере желают всем человеком спастися и в разум истины приити (1 Тим. II, 4) и — соответственно этому — передают лишь то и в таком виде, что в известном смысле касается этого специального предмета. Их задача — практически сотериологическая, и все, выходившее за ее пределы, естественно опускается священными редакторами, Многа и ина знамения, — замечает Апостол Иоанн (ХX, 30-31) именно о своем Евангелии, — сотвори Иисус пред ученики Своими, яже не суть писана в книгах сих. Сия же писана быша, да веруете, яко Иисус есть Сын Божий, и да верующе, живот имате во имя Его.

Евангелие, — значит, — не труд строго исторический и чисто биографический со всеми типическими свойствами подобных произведений — тогдашних и позднейших. Правда, св. Лука высказывает намерение «по ряду писать» (καθεξῆς γράψαι), проследивши все сначала (Лк. I, 3), но эти литературно-технические приемы служат только средством для практических интересов, чтобы культурно образованный сановник Феофил «узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен». Совершенная всеобъемлемость была фактически невозможна по безграничности самого дела Христова, поелику «многое сотворил Иисус, но если бы писать о том подробно, то — по выражению св. Иоанна Богослова (XXI, 25)— даже самому миру не вместить бы написанных книг». Такая детальная полнота была и не нужна объективно при единственно правильном воззрении Евангелистов на лицо Господа Спасителя. Верно, что Христос был историческим персонажем и Его земная жизнь замыкалась определенными рамками; однако каждый момент Его бытия на земле — с самого начала до конца — был актом божественной реализации особой, неземной миссии, ради которой было и самое воплощение. Поэтому и вся историческая жизнь Христова должна быть рассматриваема только с этой точки зрения, ибо лишь при ней она получает надлежащий смысл и истинное освещение. В земном творилось нечто эссенциально небесное, которое нимало не покрывалось тем всецело и во многом пользовалось им,

16

как внешним аксессуаром. Спаситель был и человеком, но в своем гуманитарном функционировании шел по небесному маршруту для божественного осуществления Божиих целей, которые были единственными и доминирующими, а все реалистическое являлось служебным и побочным. Понятно отсюда, что многое в человеческом развитии Господа Христа было лишь временно-обусловленным, как, напр., младенчество в качестве перехода к возмужалости. Не менее истинно, что и в многообразной Его исторической деятельности не все было эссенциально мессианским, являясь предуготовительным и вспомогательным к искупительному служению, которое только и характеризовало подлинную личность Христа и спасительную активность. Посему и в повествовании о Его пребывании и деятельности среди людей было важно и нужно лишь то, что характеризовало именно с этой стороны, показывало Бога во плоти, Спасителя мира, когда для всех становилось неотразимым, что Он — Искупитель. При одном этом условии и возможно было соответственное постижение мессианской богочеловечности, в которой спасение мира являлось и исходным началом, и жизненным принципом, и конечною целью земного бытия. По этой причине сообразно данной норме должны были располагаться все отдельные факты, чтобы своею конкретною рельефностью и взаимною комбинацией адекватно констатировать божественную реальность истории Христовой.

Все это мы и находим в наших канонических Евангелиях, где каждый писатель, по своим практическим целям и приспособительно к нуждам и пользе слушателей, дает свое изображение Христа, но именно, как Спасителя мира. Господством такого священнописательского принципа объясняется и литературный характер теперешних евангельских повествований. В силу его период детства Иисуса совсем не являлся необходимым и в рассказе об общественном служении Господа не требовалось механического соблюдения пунктуальной хронологии, внесения каждого изречения в его первоначальной фактической ассоциации и т. д. Отсюда — вывод: Евангелие — не погодная летопись и не обычная биография, а целостное изображение дела Христова, проникнутое сотериологическою идеей, которая была в нем движущим фактором и, следовательно, вполне его выражает. Естественно, что там воспроизводится по преимуществу этот главенствующий элемент, а все прочее — лишь по связи, соприкосновенности и отношению к нему.

С этой точки зрения нельзя не признать омрачением истинного идеала Евангельской истории и утратою правильного понятия о ней все известные апокрифические сказания».

17

стремящиеся возместить пробел, яко бы допущенный синоптиками и Иоанном, и переполненные легендами из периода детства Спасителя, известиями о Его занятиях плотническим ремеслом и т. п. Впрочем, в них еще заметно извращенное сознание исключительной особенности в личности Христовой, всегда и всецело воплощавшей в себе божественную идею, почему и всем повествованиям неестественно придан характер диковинной чудесности. Но даже и этого свойства чужды все новейшие усилия рационально создать исторически-конкретную «жизнь Иисуса», как ложные в самом своем корне. Они стараются объяснить Христа из фактически исторических предпосылок, но Он был Бог во плоти, а не один из людей, хотя бы и primus inter pares. Натурально, что Его жизнь и деятельность на земле шли и развивались иначе, чем у всех других знаменитых особ, и не могут быть выведены из обычных условий Его земного бытия,—обстоятельств рождения, воспитания, образования, среды и пр. Всегда при этом получится остаток, нимало не вытекающий из всех исторических данных и даже теоретически невозможный при них, между тем несомненно действительный. R если так, то мы лишены необходимых средств для достижения обязательного совершенства биографического идеала и принципиально должны отказаться от богохульных и антинаучных мечтаний осуществить его, поскольку тут причины не соответствуют следствиям и, насильственно применяемые к последним, извращают их, грубо и уродливо портят свой предмет. «Жизнь Иисуса», во всей ее божественной грандиозности, ничуть не раскрывается при обычном биографическом методе, ибо эта человеческая мерка не подходит к делу, фактически давая не целостный образ, а лишь искажения и аберрации его в неполных и разрозненных фрагментах, обильно субсидируемых фантастическими измышлениями. Христос был Богочеловек, и Его человечество, воспринятое в единство ипостаси, всегда и неизменно служило целям божества. Потому из актов человеческого бытия ни в коем случае не раскрывается истинная персональность Господа, когда сами они имели соподчиненно-служебное значение и условливались Его божественными планами: ясно, что составление «научной» биографии на основании эмпирических факторов всячески невозможно, а небесная генеалогия и каузальность недоступны и даже неприемлемы для «научной» конструктивности. С другой стороны, все моменты мессианской деятельности Христа стояли в неразрывной причинной связи с идеей искупления и направлялись к ее осуществлению. Очевидно теперь, что только те из фактов имеют важность, которые так или иначе отражали

18

ее, и сами они получают истинное освещение лишь при условии рассматривания их именно с этой точки зрения.

Все эти черты суть неотъемлемые характеристические свойства наших канонических Евангелий, а потому — даже по строгим научным нормам — необходимо признать их единственно правильным и законным изложением евангельской истории.

2. Надписания Евангелий.

Евангелие, как избавление людей от грехов и дарование им спасения, было принесено и обеспечено Богочеловеком, принадлежит исключительно Ему и — следовательно — в собственном смысле может иметь «автором» лишь своего виновника — Господа Христа, который по отношению к нему был и actor и auctor. Потому-то и в родительном падеже сочиняются с термином Εὐαγγέλιον только слова о Θεός или о ’Ιησοῦς Χριστος υἱὸς τοῦ Θεοῦ, как мы видели по приведенным выше примерам (стр. 12). Правда, Апостол Павел употребляет в этой комбинации и сочетания μοῦ, ἡμῶν, но ничуть не по усвоению себе Евангелия, а единственно для того, чтобы отметить свое учение о благовестии, бывшем чрез Иисуса Христа (Рим. II, 16,: κατὰ τὸ Εὐαγγέλιόν μου διά Χριστοῦ ἠσοῦ), как ὁ λόγος τῆς ἀληθείας τοῦ Εὐαγγελίου (Кол. I, 5) по противоположности с ἔτερον εὐαγγέλιον иудействующих (2 Кор. XI, 4. Гал. I, 6) 1). Тут допустим лишь Павлинистический способ евангельского изображения. Посему, понимая буквально все подобные обороты Павловых посланий (Рим. II, 16, 25.1; Кор. XV, 1; 2 Кор. IV, 3.1 Фессал. 1, 5. 2 Фессал. II, 14. 2 Тим. 11, 8), многие древние писатели, по свидетельству Евсевия h. e. III, 4) и блаж. Иеронима (De viris ill. VII), разумели здесь Евангелие Луки, письменно передававшее благословение Христово по авторитету и в освещении Апостола языков.

При таких обстоятельствах неизбежно, что — и по существу самого предмета и по общецерковному воззрению — Евангелие могло быть только изложено или описано кем-либо, но последний ни в каком случае не имел права усвоять его себе в «авторскую» принадлежность. Отсюда вполне вероятно свидетельство св. И. Златоуста, что как «Моисей, написавший пять книг, ни в одной не поставил своего имени, а равно и другие, после него описывавшие дальнейшие события,—так даже Матфей, Марк, Лука и Иоанн имен своих не выставили» (in Rom. hom.

1) Cp. Prof. Julius Schniewind, Die Begriffe Wort und Evangelium bei Paulus, Bonn 1910, S. 75-76, 106.

19

II, 1: M. gr. LX, 395). Но во всяком случае эти персональные обозначения должны были появляться издавна даже по интересам различения отдельных Евангелий, ибо объединение их произошло очень рано и требовало обособления по писателям. Такая дифференциация и сделана была посредством предлога κατὰ с винительным падежом имени Евангелиста. Это сочетание во всех древних переводах принимается в смысле латинского secundum—за исключением лишь славянского, где «от» воспроизводит не κατά, а ἐκ, которое было необходимо для указания богослужебных чтений из того или другого Евангелия. Для целого евангельского состава подобная комбинация совсем не удобна, но она удержалась по традиции от первоначального славянского перевода, дававшего лишь богослужебные выборки из всего евангельского текста. Посему авторски квалифицирующим остается κατά, всегда констатирующее сообразность предмета с отмеченным лицом по его субъективной обработке (ср» напр., Мрк. VII, 5. Лук. I, 9. Ин. XVII, 31. 1 Петр. I, 15. Рим 1, 15. II, 16. XV, 5). Следовательно, мы имеем одно Евангелие Господа Спасителя по Матфею, Марку, Луке и Иоанну, — по четырем письменным изложениям этих мужей. «Евангелие» само по себе произошло от Бога и Христа, и потому κατά не может быть тожественным с еврейским Iamed aucloris (у LXX дат. и род. пад.), как недопустимое для людей по отношению к делу божественному, превышающему человеческое творчество. Со стороны Церкви этим выражается твердое верование в божественную нераздельность Евангелия по его исключительному происхождению от божества, а наряду с этим точно определяется положение синоптиков и Иоанна в смысле «редакторов», индивидуально воспроизводивших истинное, но от них независимое и им нимало не обязанное историческое событие, которое у них описывается по известным частным поводам и с определенными целями.

Отсюда ясно и дальнейшее, что это κατὰ вовсе не исключает мысли о литературном происхождении наших Евангельских повествований от названных при нем лиц, а прямо требует ее признания: если—по существу предмета —этого и нельзя было выразить иначе, то, очевидно, констатируется именно это и ничто другое. Напрасно, поэтому, перетолковывают эту глубоко знаменательную формулу ученые скептики в пользу своих критических воззрений, будто наши Евангелия составлены или по преданию, или по «первозаписям» тех мужей, имена коих они носят, и таким образом получают простор относить их литературную редакцию к любому времени,—только не апостольскому. Но подобное комментирование совершенно неоснова-

20

тельно и противоречит истории. Вся древняя церковь от» самых первых времен считала Матфея, Марка, Луку и Иоанна подлинными «авторами» лишь Евангельских рецензий, но не Евангелия, принадлежащего Христу, почему и в надписаниях — κατά, а не genitiVIIs. Правда, еретик Фавст допускал, что incerti nominis viri... partim Apostolorum nomina, partim eorum, qui Apostolos secuti videntur, scriptorum suorum frontibus indiderunt, но его мнение, бывшее единичным, вызвало горячий протест блаж. Иеронима (Contra Faustum Manicheum XXXII, 2: Migne lat XL1I, 498) и всеми отвергнуто, как грубо утверждавшее столь наглый подлог, для всей Евангельской письменности. И если бы поставившие κατὰ в заглавии наших Евангелий желали отметить этим производность их из традиции упомянутых лиц, для, придания высшего авторитета и достоверности своим сказаниям, — они скорее воспользовались бы знакомою им и известною в новозаветных памятниках формулой κατὰ παράδοσίν (Кол. II, 8. 2 Фессал. III, 6), между тем теперь во всяком случае могли порождаться недоразумения. Наконец, в древности были твердо убеждены, что Марк и Лука в своих записях воспроизвели проповедь Петра, и Павла, а Матфей и Иоанн сами изложили дела и слова Господа по собственным сведениям:—согласно сему вместо двух первых должно бы стоять κατὰ Πέτρον, κατὰ Παῦλον, а для вторых был бы избран родительный падеж. Если же этого нет, — мы должны принять, что употребленным сочетанием указывается литературное авторства ничуть не менее, чем в аналогичных примерах этого рода у светских и библейско-церковных писателей: у Диодора Силицийского ἡ καθ’ Ἡρόδοτον ἱστορία, 2 Макк. II, 13 — ἐν ταῖς ἀναγραφαῖς καὶ ἐν ὑπομνηματισμοῖς τοῖς κατὰ τὸν Νεεμίαν (русск. «в записях и памятных книгах Неемии»), у св. Епифания (haer. VIII, 4) — πρώτη βίβλος τῆς κατὰ Μωυσέα πεντατεύχου, часто в патристических документах — ἡ παλαιὰ, διαθήκη ἡ κατὰ τοὺς Ὁ, ἡ κατὰ Ἀκύλαν и пр.

Евангелие, как историческое дело искупления человечества, обязано своим бытием Господу Христу и никому более. Апостолы могли только возвещать о нем другим устно и письменно, удостоверяя его несомненную фактическую истинность и изображая с необходимою точностью» На их долю приходится лишь одно описание этого события. Потому и комбинация κατὰ с именами Матфея, Марка, Луки и Иоанна ясно характеризует в них действительных, «редакторов» имеющихся у нас Евангельских повествований и—вместе с этим — метко выражает их существенный характер — объективную верность изображения, чуждую произвольных изменений в фактическом материале и тенденциозных примышлений в его освещении.

21

«О том что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали, и что осязали руки наши, о Слове жизни,... о том, что мы видели и слышали, свидетельствуем и возвещаем (καὶ μαρτυροῦμεν καὶ ἀπαγγέλλομεν) вам»: —так с экспрессивною торжественностью говорит о своих писаниях св. Апостол Иоанн Богослов (1 Ин. I, 1—3);—тоже выразила и Церковь своим κατὰ при наименованиях наших Евангелистов, бывших только литературными «свидетелями» пред другими об этом независимом от них явлении — «Евангелии Христовом».

3. Четверичное число Евангелий.

Евангелие, как историческое дело Христово» само в себе есть нечто единое, хотя бы об нем рассказывали многие. Но — по общему порядку — это зависит совсем не от его предметной реальности. Напротив, последняя обычно всегда бывает многосоставною и многообразною и никогда не может претендовать на эссенциальную нераздельность. Однако же термин Εὐαγγέλιον встречается во множественном числе чрезвычайно редко вне новозаветной и древне-христианской литературы (Prof. J. H Moulton and George Milligan, The Vocabulaire of the Greek Testament. p. 259-σ) и удостоверяет для нее, что там констатируется явление особое и исключительное по сравнению со всеми другими. Разница, очевидно, в его натуральной качественности, а тогда оно будет абсолютно экстраординарным или божественным, выражающимся конкретно со всею целостностью своего единого независимого производителя. В этом смысле и Адаманций говорит (De recta in Deum fide: Migne gr. XI, 1724): «Евангелия четыре, но Евангелие одно». Равным образом блаж. Августин, сказав: in quatuor Evangeliis поправляется (in. Joh. XXXVI, 1: Minge lat. XXXV, 1662); vel potius in quatuor libris unius Evange III (cp. Sermo CCXXX1, 1; De util. cred. 7: Migne lat. XXXVIII, 1104, XLII, 69), а св. Ириней свидетельствует, что Христос ἔδωκεν ἡμῖν τετράμορφον τὸ εὐαγγέλιον (Adv. haer. III, 8: Migne gr. VII, 885). «Как един есть тот, коего благовествуют, многие,—пишет Ориген (in Joh, tom. V: Migne gr. XIV, 193), —так одно есть само по себе и Евангелие, многими изложенное; оно—поистине единое по четырем Евангелие (τὸ άληθῶς διὰ τεσςὰρων ἕν ἐστιν εὐαγγέλιον). С другой стороны, и Евангелисты, изображая историческое благовестие Христово, ничего не примышляли, и потому, несмотря на четверичность редакций, содержание их остается, в общем, тожественным. И св. И. Златоуст рассуждает: «Хотя бы и очень многие писали Евангелие, но — если они будут писать нечто одинаковое, то и многие (повествования их) будут не более,

22

как одно Евангелие, и множество пишущих нимало не воспрепятствуют ему быть единым. Напротив, когда пишет кто-нибудь один, но написал бы противное (друг другу в отдельных частях), то написанное им будет уже не едино. Одно или не одно Евангелие — эта познается не по числу пишущих, а по тожеству или разности написанного. Отсюда видно, что и четыре Евангелия суть одно Евангелие, раз четыре говорят одно и тоже, ибо тут не одно и другое, или разное, поскольку говорят разные (лица), но одно — по согласию и единству написанного ими, как и Павел в словах (Рим. II, 16. XIV, 24. (XVI, 25.) 2 Тим. II, 8): по благовествованию моему мыслит не о числе проповедующих, а о несогласии и противоречии проповедуемого. Посему, если иное есть Евангелие от Матфея и иное от Луки, по значению написанного и по свойству (содержащихся там) догматов, — то Маркиониты справедливо приводят (цитированные) слова Павловы (для доказательства, яко бы есть отдельное от других и противное им Евангелие Павлово). Поелику же Евангелие их есть одно (по фактическому содержанию), та да престанут безумствовать сии люди, которые притворяются незнающими того, что и малым детям известно» (in Galat. I, б: М. gr. LXI, 621-622).

Таким образом, — по отеческим воззрениям, — четверичность наших Евангелий ничуть не свидетельствует о предметном различии в самом Евангелии. Напротив, последнее, как единое действительное событие, не может дробиться или разделяться и только освещается с различных сторон в четырех письменных редакциях, воспроизводящих историческое τὸ εὐαγγέλιον τοῦ Χριστοῦ. Тут даже самые разности служат знаком их достоверности, если гармонически сходятся в общем объекте и согласно раскрывают его. «Ужели, — спрашивает св. И. Златоуст (in Matth, hom. I, 2: М. gr. LVII, 16),— один Евангелист был не в состоянии сказать все? Конечно, был в состоянии; но когда писали четверо, не в одно и то же время и не в одном месте, не сходясь и не сговариваясь между собою, и тем не менее изрекают как бы едиными устами, то это служит сильнейшим доказательством истины. Однако, — скажешь ты, — фактически случилось противное, ибо они часто обличаются в разногласиях. Но это-то самое и есть признак истины Если бы они в точности были согласны друг с другом во всем, даже касательно времени, места и самых слов, то никто из врагов не поверил бы, что они писали Евангелие, не сошедшись между собою и не по обыкновенному взаимному уговору и что согласие их писаний была следствием одной искренности. А находящееся теперь у

23

них небольшое разногласие освобождает их от всякого подозрения и ясно говорит в пользу писавших. То, в чем они расходятся касательно времени и мест, нисколько не вредит истинности их повествований..., когда в главном, составляющем основание нашей жизни и сущность проповеди, ни один из них ни в чем не разногласит с другим. Что же это такое? То, что Бог соделался человеком, творил чудеса, был распят, погребен, воскрес, вознесся на небо и приидет судить, — что Он дал спасительные заповеди, ввел закон не противный ветхому, что Он есть сын единородный и истинный, единосущный Отцу и т. п. Во всем этом мы находим между ними величайшее согласие. Если же относительно чудес не все всё сказали, то сие не должно смущать нас: — хотя они говорили много общего, но каждый из них выбрал для себя особое, дабы — с одной стороны — не нашлось чего-либо лишнего и брошенного без цели, а — с другой — очевидны были точные свидетельства истинности повествования».

Но если так, то это было бы еще бесспорнее при единичности описания для единого события. Здесь естественно возникает вопрос: почему же последнее не нашло своего выражения в одной редакции или в большем количестве изложений, аналогичных по своей взаимности теперешним Евангелиям? Ближайший ответ на это может быть, конечно, тот, что только четыре Евангельские истории написаны «самовидцами и слугами слеша» и потому лишь они имеют авторитетно-обязательное значение. Само собою понятно, что этим собственно удостоверяется факт, но объяснения еще не дается так как — далее — нам желательно бы знать причину, по которой не все Апостолы передали в письмена свои ἀπομνημονεύματα, а только четыре, причем двое из них даже не были непосредственными спутниками Господа в период Его земного служения. В этом случае речь, очевидно, идет о внутреннем мотиве священно-писательской деятельности, руководимой Духом Божиим, намерения Коего неисследимы для нас и не могут быть постигнуты вполне.

Посему мы должны ограничиться приблизительно-вероятным решением, несколько освещающим этот предмет. Для этого возьмем за пункт отправления известное нам понятие о Евангелии. Оно есть божественное дело искупления всех людей и, следовательно, должно быть достоянием всего мира. К достижению именно этой цели и служила апостольская проповедь, бывшая — по заповеди Спасителя — главнейшею и существеннейшею целью их благовестничества; литература не составляла для них пря. мой обязанности и явилась позднее, по особым требова-

24

ниям времени и обстоятельств в восполнение и замену устного оглашения. Для выполнения этой задачи, там и тут необходимо было раскрывать совершенное Христом избавление человечества в такой форме, чтобы оно стало доступным для всех — и в Иерусалиме, и в Иудее с Самарией, и даже на краю земли (Деян. I, 8), а по содержанию и размеру должно было обнимать исторический факт с возможною всесторонностью. При рассуждении о четверичном числе Евангелий и надо специально соображать эту двоякую миссию — стремление удовлетворить нуждам всего тогдашнего мира и дать ему самый предмет во всей полноте, дабы все люди сделались причастниками всего богатства спасительной благодати Христовой.

И мы знаем, что ради сего Апостолы в своей благовестнической деятельности прибегали к многоразличным приспособлениям и допускали их для пользы слушателей. «Что убо? Обаче всяцем образом, аще виною, аще истиною Христос проповедаемь есть: и о сем радуюся, но и возрадуюся» (Филлпп. 1, 18); всем бых вся, да всяко некия спасу» (1 Кор. IX, 22): — так со всею решительностью свидетельствует апостол Павел о своем устном благовестничестве. Я раз с ним вполне тожественно по цели и письменное Евангелие (ср. стр. 13-14), то неизбежно, что последнее должно быть не одно, ибо вынуждалось не менее сообразоваться с положением верующих.

При устном сообщении подобные аккомодации достигались без труда и варьировались легко, смотря по особенностям восприятия и по фактическому настроению сменявшихся слушателей, чем достаточно обеспечивался практический успех проповедничества. Но понятно, что в письменном слове уже немыслимо было соблюсти эту подвижность и предусмотреть все возможности у читателей. По этой причине священным авторам приходилось брать более широкую мерку применительно к существовавшим тогда религиозным дифференциациям населения греко-римской империи на иудеев, язычников (эллинов) и прозелитов, как элемента среднего, на что уполномочивал и Сам Спаситель, — конечно, в интересах наилучшей благоплодности апостольского служения. Здесь мы и видим потребное соответствие в наших первых трех Евангелиях. По согласным свидетельствам древности, Матфей писал для Палестинских христиан из иудеев, Марк предназначал свой труд для римских христиан, Лука обращается к Феофилу, предположительно считаемому представителем прозелитизма, как жителю Антиохии, где издавна соприкасалась кровь эллинская и еврейская. Значит, синоптики в своих σοματικα Εὐαγγελία уже приняли во внимание национально религиозные классификации народов

25

той эпохи и удовлетворяли их запросам. Оставалось только довершить эту евангельско-просветительную работу и довести изображение жизни Христовой до желательной объективной законченности. Все это и представляет нам четвертое Евангелие, как видно по его происхождению и характеру. Церковное предание гласит, что Апостол Иоанн имел наших синоптиков и одобрил их, но отметил некоторые опущения и, разумеется, восполнил их в фактическом отношении. Наряду с этою предметною законченностью еще более важно, что четвертое Евангелие есть πνεοματικόν и, следовательно, будучи «духовным» в своем изображении, рассчитано на влечения верующего ума вообще, хотя и при конкретных ассоциациях с современностью. Чрез это св. Иоанн Богослов заключил процесс литературного воссоздания Евангельской истории объективным изображением лица и дела Христова и своими торжественными словами (XX, 31): «сия же писана быша, да веруете» навсегда положил предел писательской производительности «многих» (Лк. [, 1), дерзновенно пытавшихся исчерпать необъятную глубину служения Господня (1 п. XXI, 25). По этой причине и канонических Евангелий более появляться не могло, не говоря уже о том, что — за смертью непосредственных очевидцев Спасителя, единственно компетентных во свидетельстве о Нем (Деян, 1,21—22),—не находилось в наличности полноправных и авторитетных писателей.

Ясно теперь, что τετραευαγγελίον, как τῶν ἱερῶν Εὐαγγελίων τετρακτή (B. Theodoreti epist. 130), показывает, что истина Евангельская раскрыта тут вполне и при том в таких формах, что доступна восприятию всех людей. Согласно самой природе предмета, эту именно мысль выражали и церковные писатели. Св. Ириней пишет (Adv. haer. III, 11: Migne Vil, 8845 sgg): «Пусть никто не принимает, что это (четверичное) число Евангелий велико или мало. Поелику четыре страны света, в которых мы живем, четыре главных ветра и церковь распространена по всей вселенной, имея своим столпом и утверждением Евангелие и Дух жизни: — то естественно, что она (как вселенски-животворная) имеет именно четыре столпа в четырех Евангелиях, повсюду развевающих нетление и оживотворяющих человека. Когда же это так, то тщетны, неразумны и крайне дерзновенны те, кто не признаёт такого свойства Евангелия и — сверх наличных — вводит большие или меньшие виды Евангелий» (εἴτε πλείονα εἴτε ἐλάττονα τῶν εἰρημένων παρειαφέροντες εὐαγγελίων πρώσωπα). Сходно и блаж. Августин говорит (Dе consensu Evang. I, 2: Migne lat. XXXIV, 1043), что «эти четыре Евангелиста суть известнейшие по вселен-

26

ной и, вероятно, потому именно, что четыре части света, самым таинством своей (четверичной) численности они свидетельствуют о всемирном распространении Церкви Христовой». А Ориген думает (in Joh. t. I, 6: Migne gr. XIV, 29), что четыре Евангелия суть как бы элементы веры церковной и—по самой аналогичности элементам физическим—знаменуют весь наш космос, примиренный с Богом чрез Иисуса Христа. В силу самой своей четверичности Евангелие универсально по существу, как божественное эссенциально и потому всеобъемлющее. В этом смысле св. Ириней и Ориген рассматривают Евангельскую четверицу в качестве духовно-космического целого, созданного Премудростью Божией, и для сего приравнивают ее к неизменным соотношениям основных стихий универса, выражая то понятие, что в Евангелиях истина Христова утверждена столь же прочно, как весь наш мир, исчерпана вполне, — и к ней уже нельзя прибавить ничего, как и к четырем странам света или четырем ветрам. В то же время правда Христова раскрыта в такой универсально-доступной форме, что становится возможным основать в видимой вселенной новую — Церковь Христову. Поэтому, распадаясь на четыре в литературном воспроизведении, Евангелие делается практически универсальным, а, будучи ἒν διὰ τεσσάρων, убеждает в своей достоверности тожеством общего содержания. Это есть истинно божественная монада, отражающаяся в четырех священных письменах, ее точно запечатлевающих и повсюдно возвещающих. С этой стороны она аналогична ветхозаветно-иудейской «тетраграмме», где высочайшее божество, фиксируется в четырех зримых знаках Jhvh. Но имеется и принципиальная разница, что последняя констатирует неизреченное божественное имя (shem hammeforash) и тем исповедует эссенциальную неприступность божества, а новозаветная четверица представляет понятное слово Евангельское и чрез него открывает нам самого Бога. Здесь и кардинальное отличие Нового Завета, что в нем единородный и единосущный Сын Божий исповедал Отца миру (Ин. I, 18) для нашего познания и единения с Ним.

Не удаляясь от смысла отеческих воззрений и держась цели Евангелий, мы приходим к тому заключению, что именно четверичным числом их вполне достигались намерении божественного домостроительства — дать всему миру всецелую спасительную истину, ибо тут она воспроизводилась во всей объективной всеобъемлимости и в соответственной форме, приспособленной к удобному восприятию ее всеми народами земли. Все это и выражается четырьмя нашими Евангелиями, которые небольшими различиями в частностях при взаимном совпадении по суще-

27

ству свидетельствуют о своей фактической правдивости и направляют читателей к тому, «да верующе (в них) живот имут во имя Иисуса Христа Сына Божияw (Ин. XX, 31).

4. Историко-догматическое и законоположительное значение Евангелий.

Все наши предшествующие рассуждения дают основание для правильных заключений о значении и характере наших Евангелий, как литературных памятников. Они воспроизводят благовестие Господа, — величайшее событие мировой истории и бесконечное проявление благости Божией» и имеют первостепенную важность уже вследствие одной возвышенности своего предмета. При этом Евангелия не преследуют никаких посторонних интересов, а стремятся лишь к возможной точности своих рассказов сообразно фактическим нуждам верующих, но всегда в строгом согласии с внутренним существом спасительных явлений искупления Христова. Естественно, что, совпадая с последними по своему содержанию и смыслу. Евангельские сказания сходятся с ними и по самой цели, желая всех привести ко Христу. В этом случае труд священного писателя вполне параллелен подвигу благовествующего проповедника, который возвещает одного Искупителя, но желает, чтобы Он стал достоянием ума и сердца каждого соответственно индивидуальной восприимчивости. Единство материи при разнообразии форм:—вот необходимое условие подобных действий, равно обязательных и для устного благовествования и для письменного повествования.

Отсюда понятны общность синоптического типа и его вариации в редакциях Матфея, Марка и Луки. Апостольское слово встретило удобный для себя элемент в тех, кто — подобно Симеону Богоприимцу и пророчице Анне — «чаяли утешения Израилева» и «постом и молитвою служили Богу день и ночь» (Лк. II, 25, 37), представляя сродную почву для благодатного созидания. Но Евангелие есть сила божественно-творческая и, переступая национально-расовые и религиозные обособления, покоряющим образом влияют и на тех, которые «чужды заветов обетования, не имели надежды и были безбожны в мире» (Еф. II, 12). Не менее сего оно побеждает и квиетически преданных настоящему, сообщая смысл последнему, поскольку обеспечивает праведный суд и воскресение (ср. Деян. XVII, 31—32, 34), спасающие людей от мгновенности и бесплодности. На эти именно потребности и рассчитаны три первые Евангелия: одно удовлетворяет иудейским ожиданиям славного избавления, другое просвещает «атеистический» Рим, третье об-

28

ращено к «эллинистам», которые чувствовали себя гарантированными наследием иудейских религиозных идеалов и греко-римских культурных приобретений и потому могли служить фактическим фундаментом для устроения исторической Церкви, упраздняющей языческое неверие и претворяющей Израильское обетование в небесную реальность для всех своих членов (2 Кор. V, 1—2. Филипп. III, 20). Мы видим, что христианство, воспринимая всех в свои недра, не искореняет и не подавляет нормальных стремлений человеческой природы, а лучшие из них освящает и возвышает, указывая новые задачи и доставляя более активные средства. Понятно, что в христианском оглашении не была забыта и эта высочайшая сторона человеческого бытия» простирающегося за пределы космического и желающего непосредственно созерцать истинно сущее. Св. Иоанн Богослов и раскрывает нам всецелую божественность, предлагая совершенное ведение в откровение Сыновнем.

Ясно теперь, что наши Евангелия суть памятники исторические не только потому, что вполне отражают историческое благовестие Христово, но еще и в том отношении, что, соответственно историческим потребностям, представляют натуральное его торжество по всей вселенной, где чрез него обетование поглощает отчаяние, а возникающее в результате настоящее является незыблемым и утверждается будущею абсолютностью. Без этих элементов христианство перестает быть историческим фактором, так как оно оказалось бы тогда небожественным и, следовательно, лишь миеическим, поскольку должно было, по своему эссенциальному достоинству, преобразовать весь мир и приобщать его к вечности.

Значит, исторический Христос, как Богочеловек, будучи производящим началом благодатного развития, служит вместе с тем и всегдашним фундаментом всей жизни возрожденного человечества. Поэтому и Евангельские писания, передавая «об устроении нашего спасения» содержат — по замечанию св. Иринея (Adv. haer. III, 1) — «будущее основание и столп нашей веры» на все времена.

И если мы внимательно всмотримся во всю отличительную глубину наших Евангелий, то должны будем убедиться, что и этот постулят Христова подвига удовлетворен ими вполне. В них единый божественный образ Спасителя раскрывается не для той или иной эпохи только, а для всех периодов миробытия. И констатированные выше особенности человеческих обществ апостольского века, принципиально, относятся ко всем людям, характеризуют всегдашние типы главнейших желаний и стремлений человеческих, ибо так должно быть «по самой природе

29

вещей». Одно «есть» (теперь) немыслимо для нас без предваряющего «было» (прежде), и каждый человек обязательно связывает настоящее с прошедшим. Христианство также не было исторически лишь явлением ex abrupto: — оно возросло на почве ветхозаветная откровения и представляет его увенчание. Матфей и раскрывает его с этой стороны, во Христе показывая погруженный ь в прошлое иудеям верховного законодателя, божественного царя, абсолютного пророка вселенской церкви. В этом виде, христианство восприняло все великое и прекрасное от прежних времен и пером Апостола мытаря изображается, как одно из самых кардинальных и спасительных действий промысла в ходе минувшей национально-иудейской истории. В этом смысле первое Евангелие соответствует потребностям всего человечества, привыкшего углубляться в даль веков и там находить опоры для того, чем оно движется и существует сегодня. Но всякий день имеет свою «довлеющую злобу» помимо хронологической связи со вчерашним и завтрашним, поскольку он должен успешно оправдать первое и достойна подготовить второе. Его требования не менее законны и настойчивы, а потому неумолимо вызывали соответствующее удовлетворение в особом благовестии, где христианство, не прерывая соотношений с древним откровением, величественно и победоносно обнаруживается пред глазами, как наличная божественная сила. Это есть факт, несомненно реальный и конкретно исторический. В этом аспекте христианство и рисуется у Марка, который дает выразительно-краткий и рельефно-пластичный рассказ о самом служении Господнем без специальных введений насчет пропедевтических моментов. Он понимал, что грозный Рим, наложивший свою железную руку на все царства вселенной, мог преклониться только пред верховным могуществом Бога, которому все покорно по одному мановению. У него, как и у Павла, христианство изображается по преимуществу силою Божией (Рим. I, 16) во Христе Иисусе, активно обнаружившейся на протяжении всей Его земной жизни. С этой стороны, будучи божественным, оно остается вечно побеждающим и среди неустойчивой и быстротечной смены явлений и положений доставляет надежные ресурсы, чтобы устроить прочное настоящее, необходимое для всякого земного существования. А последнее, — само по себе, — есть лишь точка между прошедшим и будущим и неизбежно исчезает онтологически, если не имеет своего продолжения. Нечто подобное грозило тогдашнему миру. Начало нашей эры была временем панического отчаяния и болезненного разложения. Казалось, все должно погибнуть окончательно. Но Хри-

30

стос избавляет от этих роковых язв, исцеляя расслабленного смертника, который был неспособен даже погрузиться в живительные воды Силоамского источника (In. V, 7—9); Он собирает под благостный Отчий кров всех блудных чад, рассеявшихся по далеким губительным странам (Лк. XV, 20 сл.), открывая всем путь для правильного гражданского и религиозно-нравственного устроения и развития; Он проливает спасительный луч светлой надежды всем обреченным на тьму кромешную, отверзая двери рая и раскаявшемуся разбойнику (Лк. ХXIII, 43). Так объективную полноту внутренней мощи христианства, столь ярко очерченной у Марка, св. Лука соединяет с его всеоживляющею и обновляющею универсальностью. Но христианская вера есть не просто сила центробежная, распространяющаяся до последних периферий и всех захватывающая на своем пути: — тогда она сама лишь истощалась бы и испарялась неудержимо. Если же этого нет, то — значат — христианство точно так же и сила центростремительная, привлекающая к себе всех людей, сплачивающая их в своем, благодатном человечестве и поглощающая в целостной гармонии и кастовые подразделения и индивидуальные обособления. Стремление к личному благополучию тут обусловлено сочетавается с благоденствием всех, в последнем находит опору своей наличной прочности и будущей обеспеченности. При этом в совокупной и согласной работе всех на пользу каждого и самый идеал христианского совершенства приближается к своей реализации уже на земле, почему возгорается потребность к полнейшему слиянию с ним, когда лучшее наше обожествится по подобию богочеловечества Христова (1 Ин. III, 2. Филипп. III, 21. Кол. III, 4). В этом случае необходима Евангельская история духовная и таинственная, раскрывающая и гарантирующая наше божественное преображение, а это и дает Апостол Иоанн, у которого Христос, являясь историческим Богочеловеком, рисуется премирным и безначальным Логосом, как вечное и всегда себе равное откровение Отца в прошедшем, настоящем и будущем, ибо это Творец, Искупитель и Судия (Ин. 1, 3. X, 15.  XII, 48). Здесь прошедшее есть корень настоящего, а настоящее — основа будущего и залог вечного.

Таким образом четверица наших Евангелий исчерпывает все возможные способы благодатно-христианского просвещения и утверждения и не оставляет без потребного благовестия плодного периода нашей жизни, ни единого запроса человеческой души на всем протяжении мировой истории и при всем разнообразии рас и индивидуальностей. В виду такого принципиального характера они навсегда

31

останутся «столпом и утверждением истины» (1 Тим. III,15) на все времена и во веки будут иметь основоположительное значение для христианской веры, потому что первоисточник ее — Христос, неизменный идеал для человечества при всех различиях его состояний, при всех особенностях его желаний и надежд, — изображается соответственно естественному развитию всякой христианской души, которая, по самому своему эссенциальному свойству, всегда направляется от Матфея чрез Марка и Луку к Иоанну, но не наоборот.

Ясно, что—возникшие в апостольскую эпоху и применительно к тогдашним условиям времени, места и народонаселения — наши Евангелия обладают характером соприсущей им всеобщности и принципиальной обязательности, как чуждые исключительно темпоральных или национально-индивидуальных ограничений. Они историчны и по точности фактического воспроизведения, и по бесспорности нормативного предначертания в христианстве, которое было всецелым искуплением и пребудет вечным спасением.

32