Глава VII. Христианские вероисповедания

1. Православие

«Дневник Писателя» в январе 1877 г. начинается статьею «Три идеи». Достоевский говорит здесь об идее католической, протестантской и славянской, ра­зумея под последнею православную идею, главным образом, в той форме, как она выработана русским народом. Религиозные идеи эти он рассматривает не только как церковные вероисповедания, но и как силы, охватывающие в течение веков все стороны жизни наций, усвоивших их.

Идея католичества, говорит Достоевский, есть «насильственное единение человека», «идея еще от древнего Рима идущая». Воплощение этой идеи Достоевский видит во Франции и притом не только во Франции католической, но и во Франции социалистической, которая, отказавшись от религии, по-прежнему задается целью насильственного единения для блага человечества.

Протестантизм, ставший руководящею идеею Гер­мании, есть «вера протестующая и лишь отрицательная». Поэтому «чуть исчезнет с земли католичество, исчезнет за ним вслед и протестантство наверно, потому что не против чего будет протестовать, обра­тится в прямой атеизм и тем кончится». Впрочем, далее Достоевский указывает и положительный прин­цип протестантизма «бесконечную свободу совести и исследования».

«Третья мировая идея, идея славянская» идет

334

с Востока Европы и таит в себе возможность окон­чательного «разрешения судеб человеческих и Евро­пы». Явным образом под этою идеею Достоевский разумеет здесь русское православие. Чтобы понять сущность ее, нужно обратиться к многим произведе­ниям Достоевского, потому что он сам считает ее еще неопределенною, находящеюся в становлении. Рож­дается она, конечно, из характера религиозности все­го русского народа, о которой особенно любит думать и говорить Достоевский.

Русский Христос, т. е. Христос в том аспекте, в каком Его принял в свое сердце русский народ, составляет сущность русского православия. «Сущность русского призвания, — пишет Достоевский Страхову в 1869 г., — состоит в разоблачении перед миром Русского Христа, миру неведомого, и которого начало заключается в нашем родном Православии». «Пусть наша земля нищая, — говорил он в Пушкинской речи, — но эту нищую землю и в рабском виде исходил благословляя Христос». Поэтому он надеет­ся, что воскрешение Европы может быть осущест­влено «русским православием». «Надо, — говорит князь Мышкин в гостиной Епанчиных, — чтобы вос­сиял в отпор Западу наш Христос, Которого мы со­хранили и Которого они и не знали! Не рабски попа­даясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся, мы должны теперь стать пред ними».

Проф. Градовский, критикуя Пушкинскую речь Достоевского, находил, что Россия, вследствие своей некультурности, ничему не может научить Европу: русский человек принужден получать «просвещение из западно-европейского источника, за полнейшим отсутствием источников русских». На это Достоевский отвечает, что «науки и ремесла» действительно нам нужно получать из Западной Европы. «Но ведь под просвещением я разумею (думаю, что и никто не может разуметь иначе), — то, что буквально уже выражается в самом слове «просвещение», т. е. свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу жизни.

335

Если так, то позвольте вам заметить, что такое про­свещение нам нечего черпать из западно-европейских источников за полнейшим присутствием (а не отсут­ствием) источников русских». «Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христо­ва не знает и проповедей ему не говорят, — но это возражение пустое: все знает, все то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехи­зиса. Научился же в храмах, где веками слышал молитвы и гимны, которые лучше проповедей. По­вторял и сам пел эти молитвы еще в лесах, спасаясь от врагов своих, в Батыево нашествие еще, может быть, пел: Господи сил, с нами буди! И тогда-то, может быть, и заучил этот гимн, потому что, кроме Христа, у него тогда ничего не оставалось, а в нем, в этом гимне, уже в одном вся правда Христова. И что в том, что народу мало читают проповедей, а дьячки бормочат неразборчиво, — самое колоссаль­ное обвинение на нашу церковь, придуманное либе­ралами, вместе с неудобством церковно-славянского языка, будто бы непонятного простолюдину. (А старо­обрядцы-то, Господи!). Зато выйдет поп и прочтет: «Господи Владыко живота моего» — а в этой молитве вся суть христианства, весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть. Знает тоже он наизусть многие из житий святых, пересказывает и слушает их с умилением. Главная же школа христиан­ства, которую прошел он, — это века бесчисленных и бесконечных страданий, им вынесенных в своей истории, когда он, оставленный всеми, попранный всеми, работающий на всех и на вся, оставался лишь с одним Христом-Утешителем, Которого и принял тогда в свою душу на веки и Который за то спас от отчаяния его душу». В ответ на указание недостатков русского народа Достоевский говорит: «Пусть в на­шем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности) никогда не принимает,

336

не примет и не захочет принять своего греха за прав­ду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: я сделал неправду. Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и правда будет восполнена. Грех есть смрад и смрад пройдет, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело переходящее, а Хри­стос вечное. Народ грешит и пакостится ежедневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он ни­когда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит, как в свою правду, в чем ее полагает, как ее представляет себе, что ставит своим лучшим желанием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа — Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свои народ наш всегда решает и решал всякое общее, всенародное дело свое всегда по-христиански. Вы скажете с насмешкой: «плакать — это мало, воздыхать тоже, надо и делать, надо и быть». А у вас-то у самих, господа русские просве­щенные европейцы, много праведников? Укажите мне ваших праведников, которых вы вместо Христа ста­вите? Но знайте, что в народе есть и праведники. Есть положительные характеры невообразимой кра­соты и силы, до которых не коснулось еще наблю­дение ваше. Есть эти праведники и страдальцы за правду, — видим мы их иль не видим. Не знаю, кому дано видеть, тот, конечно, увидит их и осмыслит, кто же видит лишь образ звериный, тот, конечно, ничего не увидит. Но народ, по крайней мере, знает, что они есть у него, верит, что они есть, крепок этою мыслью и уповает, что они всегда в нужную всеобщую минуту спасут его. И сколько раз наш народ спасал отечество!» Науку, повторяет Достоевский, нам следует заимствовать с Запада, но если мы станем получать оттуда также и «просвещение», то «пожалуй, зачерп­нем такие общественные формулы, как например: Chacun pour soi et Dieu pour tous, или apres moi le deluge» («Дн. Пис.», 1880).

«Русский человек, — говорит Достоевский, — ни­чего не знает выше христианства, да и представить

337

не может. Он всю землю свою, всю общность, всю Россию назвал христианством, «крестьянством». Вник­ните в Православие: это вовсе не одна только цер­ковность и обрядность, это живое чувство, обратив­шееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христи­анстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нем одно человеколюбие, один Христов образ, — по крайней мере, это главное. В Европе давно уже и по праву смотрят на клерикализм и церковность с опасением; там они, особенно в иных местах, меша­ют течению живой жизни, всякому преуспеянию жизни, и уж, конечно, мешают самой религии. Но похоже ли наше тихое, смиренное православие на предрассу­дочный, мрачный, заговорный, пронырливый и жесто­кий клерикализм Европы? Как же может оно не быть близким народу?» («Дн. Пис.», 1876).

Внимание Достоевского особенно приковывается к проявлениям верности русского человека правосла­вию и гражданскому долгу. Он с умилением расска­зывает о мученической смерти унтер-офицера Фомы Данилова попавшего в плен к кипчакам. Они требо­вали от него перехода в магометанство и поступления к ним на службу. Сам хан обещал ему награду и хорошее положение, но Данилов отвечал, что должен быть верным царю и христианству. Сами мучители, умертвив его после утонченных истязаний, «удивля­лись силе его духа и назвали его батырем, т. е. по-русски богатырем» («Дн. Пис.», 1877, янв.). Во время русско-турецкой войны за освобождение славян До­стоевский всею душою был вместе с простым русским народом, который понимал эту войну, как защиту единоверцев.

Из русских подвижников особенно привлекают к себе Достоевского такие лица, как святой Тихон Задонский. Долинин говорит, что влияние произве­дений св. Тихона на творчество Достоевского, именно «на образ и поучения архиерея на спокое» в «Бесах» (исповедь Ставрогина), Макара Долгорукого в «Под­ростке» и в особенности старца Зосимы должно быть

338

обстоятельно исследовано. Из жизнеописаний св. Ти­хона Долинин приводит характеристику его, как че­ловека «строгого к себе и любовно снисходительного к слабостям других. Его глубокое смирение и всепрощение были тем замечательнее, что по природе он был человек горячий и нервный». Эти черты во­площены Достоевским в образе архиерея в «Испо­веди» Ставрогина и в образе старца Зосимы («Пись­ма», II, примечания Долинина, стр. 474). Любя эти черты, Достоевский вместе с тем высоко ценит веро­терпимость русского православного люда, что соот­ветствует и его собственной, ярко выраженной в его жизни любви к свободе. В связи с вопросом об отно­шении между магометанами и православными Досто­евский писал в 1876 г.: «нигде на Западе и даже в целом мире не найдете вы такой широкой, такой гуманной веротерпимости, как в душе настоящего русского человека». «Скорее уж татарин любит сто­рониться от русского (именно вследствие своего му­сульманства), а не русский от татарина. В этом всякий вас уверит, кто жил подле татар». «Да и кто гнал у нас инородцев за веру и даже за иные «вероисповедные чувства», или даже просто за чувства, хотя бы и в самом широком смысле слова? Напротив, на этот счет у нас почти всегда бывало даже и очень слабень­ко, совсем, например, не так, как в иных просвещен­нейших государствах Европы. Что же до вероиспо­ведных чувств, то у нас и раскольников-то уж теперь почти никто не гонит, а не то что инородцев, и если было в последнее время несколько редких, совсем единичных случаев преследования штундистов, то эти случаи тотчас же и резко осуждались всей нашей прессой» («Дн. Пис.», 1876, сент.).

К сожалению, говоря о русской веротерпимости, к словам Достоевского приходится сделать поправку. Русское правительство и русское законодательство до 1905 г. не отличалось веротерпимостью. Государство у нас преследовало старообрядцев, совершая грубую религиозную и политическую ошибку. Секты про­тестантского типа, например, штундисты, также под-

339

­вергались преследованию; с ними велась борьба, неу­мелая и безуспешная. Но в самом главном Достоевский прав: простой русский народ по природе своей веро­терпим, и пресса русская, за немногими исключениями, отстаивала веротерпимость.

Не только во внутренней жизни России право­славие есть основная благодетельная сила; Достоев­ский полагает, что и в международной жизни Право­славие посредством славянства, объединенного Россиею, скажет «окончательное слово», научит «серь­езно верить в братство людей, во всепримирение на­родов, в союз, основанный на началах всеслужения человечеству и, наконец, в самое обновление людей на истинных началах Христовых» («Дн. Пис.», 1876, июнь).

Говоря о православии, Достоевский выдвигает на первый план приятие русским народом Христа в свое сердце, христианский гуманизм, подвижничество свя­тых, влияние старцев. Значит ли это, что Достоевский мало ценил Церковь в том ее аспекте, в котором она представляет собою общественный союз, опирается на незыблемые догматы, имеет прочную иерархи­ческую организацию? Что это предположение неверно, что Достоевский высоко ценил Православную Церковь в ее традиционной, четко выработанной форме, видно из его рассуждений о возникновении штунды и других протестантских сект. Под влиянием немецких коло­нистов, говорит Достоевский, «соединились кучки русских темных людей, стали слушать, как толкуют Евангелие, стали сами читать и толковать и — произо­шло то, что всегда происходит в таких случаях. Несут сосуд с драгоценною жидкостью, все пада­ют ниц, все целуют и обожают сосуд, заключаю­щий эту драгоценную живящую всех влагу, и вот вдруг встают люди и начинают кричать: «слеп­цы! чего вы сосуд целуете: дорога лишь живи­тельная влага, в нем заключающаяся, дорого содер­жание а вы целуете стекло... забываете про драгоцен­ное его содержимое! Идолопоклонники! Бросьте со­суд, разбейте его, обожайте лишь живящую влагу,

340

а не стекло». И вот разбивается сосуд и живящая влага, драгоценное содержимое, разливается по зем­ле». «Чтобы что-нибудь спасти, что уцелело в разби­тых черепках, начинают кричать, что надо скорее новый сосуд, начинают спорить, как и из чего его сделать. Спор начинают уже с самого начала; и тотчас же, с самых первых двух слов спор уходит в букву. Этой букве они готовы поклониться еще больше, чем прежней»; «спор ожесточается, люди распадаются на враждебные между собою кучки и каждая кучка уносит для себя по несколько капель остающейся драгоценной влаги в своих особенных разнокалиберных, отовсюду набранных чашках и уже не сообщается впредь с другими кучками. Каждый своею чашкою хочет спастись». «Идолопоклонство усиливается во столько раз, на сколько черепков разбился сосуд». Чтобы искоренять возникающее в народе идолопоклонство и предпочтение буквы духу, нужно не разрушать Церковь, а разъяснять «темному народу» «добытое веками драгоценное достояние» «в его великом истинном смысле» («Дн. Пис.», 1877, янв.).

Выяснение глубокого смысла основных догматов христианства, например, догмата Троичности, Богочеловечества, Преображения и т. п., действительно, необходимо и не только для «темного народа», а и для интеллигентов, в умах которых догматы омертве­ли и превратились в ничего не говорящие формулы. Это трудное дело предпринято в наше время многими русскими философами, старающимися вырабо­тать цельное христианское миропонимание. Достоев­ский не философ и этой работы он не производил, но из его отношения к сектантству и всяким попыт­кам «выдумывать свою веру» (см., например, «Дн. Пис.», 1876, март), видно, что он высоко ценит Цер­ковь с ее традиционным вероучением.

Мысли Достоевского о сущности католицизма, как насильственного единения, и протестантизма, как безграничной свободы совести и исследования, за­канчивающейся тем, что каждый спасается «из своей

341

чашки», совпадают с критикой этих вероисповеданий Хомяковым. Согласно Хомякову, в католичестве мы находим единство без свободы, подчинение внешнему авторитету, в протестантизме свободу без единства и только в Православной Церкви, которая построена на принципе соборности, единство и свобода гармо­нически сочетаются. Соборность есть свободное един­ство членов Церкви в совместном постижении Истины и в совместном спасении, опирающееся на общую любовь их ко Христу и к правде Божией.¹) «Христианство, — говорит Хомяков, — есть не что иное, как свобода во Христе»: кто любит правду Божию, тот, найдя ее во Христе и Церкви Его, свободно и радостно принимает ее, откуда и получается един­ство.

Без сомнения, и Достоевский полагает, что един­ство Церкви должно основываться не на подчинении внешнему авторитету, а на принципе соборности. Подобно Хомякову, он ценит послание восточных патриархов, в котором указано, что «Церковь — весь народ»; это, говорит он, «признано восточными пат­риархами весьма недавно, в 1848 году, в ответе папе Пию IX».²)

Основная мысль статьи Ивана Карамазова, под­вергшаяся обсуждению в келье старца Зосимы, что развитие христианского общества должно вести к преображению государства в Церковь, несомненно ув­лекает и самого Достоевского. Старец Зосима выска­зывает ее следующими словами: «Если что и охра­няет общество даже в наше время, и даже самого преступника исправляет и в другого человека пере­рождает, то это опять-таки лишь закон Христов, сказывающийся в сознании собственной совести. Толь­ко сознав свою вину, как сын Христова общества, то есть церкви, он сознает и вину свою пред самим обществом, то есть пред церковью. Таким образом,

¹) «По поводу брошюры Лоранси», т. II, 59; По поводу разн. соч. латин. и протест., II, 192 с.

²) Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского, 1833, стр. 372.

342

пред одною только церковью современный преступник и способен сознать вину свою, а не то что пред государством». «Иностранный преступник, говорят, редко раскаивается, ибо самые даже современные учения утверждают его в мысли, что преступление его не есть преступление, а лишь восстание против несправедливо угнетающей силы. Общество отсекает его от себя вполне механически торжествующею над ним силой, и сопровождает отлучение это нена­вистью». «Все происходит без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях там церквей уже нет вовсе, а остались лишь церковники и великолеп­ные здания церквей, сами же Церкви давно уже стре­мятся там к переходу из низшего вида, как Церковь, в высший вид, как государство, чтобы в нем совер­шенно исчезнуть». «А потому сам преступник членом церкви уж и не сознает себя и, отлученный, пребывает в отчаянии. Если же возвращается в общество, то нередко с такою ненавистью, что самое общество как бы уже отлучает от себя». «Во многих случаях, ка­залось бы, и у нас тоже: но в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас сверх того еще и Церковь, которая никогда не теряет общения с пре­ступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд Церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим, несомненно, инстинктом души его, признаваемый. Справедливо и то, что было здесь сейчас сказано, что если бы дей­ствительно наступил суд Церкви, и во всей своей силе, то есть если бы все общество обратилось лишь в церковь, то не только суд Церкви повлиял бы на исправление преступника так, как никогда не влияет ныне, но, может быть, и вправду самые преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и Церковь, сомнения нет, понимала бы будущего преступника и будущее преступление во многих случаях совсем иначе, чем ныне, и сумела бы возвратить отлученного, предупредить замышляющего и возродить падшего.

343

Правда, усмехнулся старец, — теперь общество хри­стианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи праведниках; но так как они не оскудевают, то и пребывает все же незыблемо, в ожидании своего полного преображения из общества, как союза почти еще языческого, во единую вселенскую и владыче­ствующую Церковь. Сие и буди, буди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь сему предназначено совер­шиться!»

В «Дневнике Писателя» можно найти много на­меков на эти мысли, особенно когда Достоевский рассуждает о миссии России, как носительнице право­славия. Так, он говорит, что сущность России есть «идея всемирного человеческого обновления» и хра­нится она в России «не в революционном виде», а «в виде Божеской правды, в виде Христовой истины, которая когда-нибудь да осуществится же на земле, и которая всецело сохраняется в православии» (1876, июнь).

В главе о «Религиозной жизни Достоевского» бы­ло показано, что Достоевский, по крайней мере, с тех пор, как он понял высокие достоинства право­славия, сознательно и высоко ценил конкретность православно-христианского культа, например, иконопочитание. Там же было показано, как высоко ценил Достоевский молитву и во всех трудных положениях прибегал к ней. Молился Достоевский, по свидетель­ству Яновского, «не за одних невинных, а и за заве­домых грешников». Такой характер молитвы Досто­евский любил изображать в своих художественных произведениях. Чиновник Лебедев молился за «гра­финю Дюбарри и ей подобных», Макар Иванович молился за самоубийц, за нераскаянных грешников и за всех тех, «за кого некому молиться». Иеромонах старец Зосима советует: «Юноша, не забывай молит­вы. Каждый раз в молитве твоей, если искренна, мель­кнет новое чувство, а в нем и новая мысль, которую ты прежде не знал, и которая вновь ободрит тебя, и поймешь, что молитва есть воспитание. Запомни еще: на каждый день, и когда лишь можешь, тверди

344

про себя: «Господи, помилуй всех днесь пред Тобою представших». Ибо в каждый час и в каждое мгно­вение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом, — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому неведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жи­ли ль они или нет». «Сколь умиленно душе его, став­шей в страхе пред Господом, почувствовать в тот миг, что есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо и его любящее».

Не следует думать, будто Достоевский не видел недостатков Русской Православной Церкви и особен­но недостатков некоторых отдельных служителей ее. В монастырях, например, рядом с великими подвиж­никами попадаются и люди, весьма подверженные таким порокам, как чревоугодие, сребролюбие, и т. п. Несколькими мелкими штрихами Достоевский живо изображает такого монаха в главе «У Тихона» перед «Исповедью Ставрогина». Он рассказывает, как Ставрогин пришел в монастырь и попросил первого встре­тившегося служку провести его к епископу Тихону. «Служка принялся кланяться и тотчас повел. У кры­лечка властно и проворно отбил его у служки по­встречавшийся с ними толстый и седой монах и по­вел длинным узким коридором, тоже все кланяясь (хотя по толстоте своей не мог наклониться низко, а только дергал часто и отрывисто головой), и все приглашая пожаловать, хотя Николай Всеволодович без того за ним шел. Монах предлагал какие-то во­просы и говорил об отце архимандрите; не получая же ответов, становился все почтительнее». «Когда до­шли до двери в самом конце коридора, монах отво­рил ее как бы властною рукою, фамильярно осведо­мился у подскочившего келейника, можно ль войти, и, даже не выждав ответа, отмахнул совсем дверь и, наклонившись, пропустил мимо себя «дорогого» по­сетителя; получив же благодарность, быстро скрылся, точно бежал».

Встречая в жизни недостойных священников, До-

345

­стоевский бывал глубоко возмущен. Так, он писал Майкову, что «Женевский священник, по всем дан­ным (заметьте, не по догадкам, а по фактам) служит в тайной полиции». Висбаденский священник, по его словам, «и Христа и все продает». Очень огорчало Достоевского униженное положение русского духо­венства, боязливость и слабость его, обусловленная тем, что священник был низведен на положение го­сударственного чиновника («Дн. Пис.», 1873 г., «Смя­тенный вид»). Но Достоевский умел отличать идею Православной Церкви и высокие тенденции ее разви­тия от эмпирической действительности ее; мало то­го, он умел находить те глубокие осуществленные уже достоинства Русской Православной Церкви, ко­торые ускользают от поверхностного взгляда про­свещенцев, подходящих к Церкви с предубеждением против нее.

Христианство Достоевского было светлое. Иде­альное христианство, согласно его пониманию, есть действительно религия любви и потому свободы, ре­лигия благостного отношения ко всякому человеку и ко всему миру. Можно думать, что он уловил и ху­дожественно выразил особенно в старце Зосиме, Ма­каре Ивановиче и Алеше действительную сущность русского православия. Это подтверждается тем, что русские философы, вырабатывающие христианское миропонимание, почти все отстаивают христианство, как подлинно религию любви и свободы. Чтобы оце­нить значительность этого движения, достаточно ука­зать на следующие имена: Вл. Соловьев, кн. С. Н. Трубецкой, кн. Е. Н. Трубецкой, от. П. Флоренский, от. С. Булгаков, Н. Бердяев, Мережковский, Франк, Карсавин, Вышеславцев, Арсеньев, от. В. Зеньковский, Кобылинский-Эллис.

Есть, однако, в русском православии также и представители темного христианства. В «Братьях Ка­рамазовых» Достоевский художественно изобразил этот вид христианства в лице монаха-изувера отца Ферапонта. Философским представителем этого тем­ного христианства был К. Леонтьев. В брошюре «На-

346

ши новые христиане» он критикует религиозные взгляды Льва Толстого в статье «Страх Божий и лю­бовь к человечеству» и взгляды Достоевского в ста­тье «О всемирной любви» по поводу Пушкинской ре­чи Достоевского (собр. соч Леонтьева, т. VIII).

«Начало премудрости», — пишет Леонтьев, — т. е. религиозной и истекающей из нее житейской премуд­рости есть страх Божий, — простой, очень простой страх и загробной муки, и других наказаний, в фор­ме земных истязаний, горестей и бед». За страхом следует «смирение ума», ведущее к «послушанию уче­нию Церкви». «А любовь уже после. Любовь кроткая, себе самому приятная, другим от­радная, всепрощающая — это плод, венец: это или награда за веру и страх, или особый дар благодати, натуре сообщенный, или случайными и счастливыми условиями воспитания укрепленный». «Добровольное унижение о Господе, т. е. смирение «лучше и вернее для спасения души, чем эта гордая и невозможная претензия ежечасного незлобия и ежеминутной елей­ности. Многие праведники предпочитали удаление в пустыню деятельной любви; там они молились Богу сперва за свою душу, а потом за других людей». Да­же в монашеских общежитиях опытные старцы не очень-то позволяют увлекаться деятельною и горя­чею любовью, а прежде всего учат послушанию, при­нижению, пассивному прощению обид». Леонтьев огорчается тем, что в «Братьях Карамазовых» «от­шельник и строгий постник Ферапонт, мало до лю­дей касающийся, почему-то изображен неблагоприят­но и насмешливо».

Леонтьев, ссылаясь на Победоносцева, ценит только «личное милосердие», любовь «именно к ближ­нему, к ближайшему», а всечеловеческую любовь он считает невозможною. «О всеобщем мире и гармо­нии заботились и заботятся, к несчастью, многие и у нас и на Западе», говорит он. «Не полное и повсе­местное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апосто­лы; а, напротив того, нечто вроде кажущейся неуда-

347

­чи евангельской проповеди на земном шаре». Между тем, Достоевский, «подобно великому множеству ев­ропейцев и русских всечеловеков, все еще верит в мирную и кроткую будущность Евро­пы». В действительности же «одно только несомнен­но, — это то, что все здешнее должно погибнуть!» Христианство Льва Толстого и Достоевского, пропо­ведующее всеобщую любовь и надеющееся на осу­ществление «всеобщего мира» на земле, Леонтьев на­зывает «розовым».

Статья Леонтьева содержит в себе много ценных и замечательных мыслей. Его критика увлечений гу­манизмом, «демократическим и либеральным про­грессом», социализмом, не опирающимся на христи­анские начала, заслуживает серьезного внимания. Страшный опыт истории достаточно научил нас тому, что любовь к человечеству революционных утопистов, вроде Робеспьера, Ленина, Дзержинского, ведет к величайшим разрушениям и отвратительнейшим пре­ступлениям. Воспитать в себе настоящую любовь есть дело трудное и потому в жизни, особенно там, где ставятся горделиво грандиозные цели, чаще встреча­ется псевдо-любовь, чем подлинная любовь. Чтобы не заблудиться на этом пути, необходимо мудрое ру­ководство Церкви и постоянное молитвенное обраще­ние к Богу. Светлое христианство, увлекаясь пропо­ведью любви, может упустить из виду, что без пре­ображения абсолютное добро неосуществимо, и тог­да оно искажается погонею за несбыточными утопи­ями. Следующая ступень искажения состоит в том, что люди, ищущие социальной справедливости, сов­сем отбрасывают христианство, рекомендующее муд­рую умеренность, и торопливо усиливаются устроить рай на земле путем революционного насилия, от че­го получается ад вместо рая. Достоевский, конечно, неповинен в таком искажении любви: он предостере­гает против «женевских идей» добродетели без Хри­ста; в «Дневнике Писателя» и художественных про­изведениях он ярко обрисовывает страшные след­ствия безрелигиозного гуманизма, логически после-

348

­довательно приводящего к дегуманизации, т. е. к по­давлению человечности и личности. Достоевский зна­ет, что абсолютное добро осуществимо только в со­стоянии преображения в Царстве Божием и, следо­вательно, «все здешнее должно погибнуть». Но он надеется, что некоторые улучшения земного порядка возможны, и настолько оптимистичен, что мечтает, например, о всеобщем примирении народов. Он ста­вит это примирение в связь именно с влиянием Рус­ской Православной Церкви, а не с слабосильною «светскою моралью».

Тот вид христианства, представителем которого является Леонтьев, я называю темным, потому что это христианство основано не на любви, а на страхе. Исходный пункт его есть страх, — даже не страх Бо­жий, а просто страх перед всякими земными бедами и особенно страх смерти. Находясь в нужде, человек ищет всемогущего покровителя и заступника и нахо­дит его в Боге. Религиозный опыт молитвенного об­щения с Богом пробуждает любовь к Богу, как абсо­лютному Добру, и впервые эта любовь сопутствуется тем страхом, который подлинно можно назвать «стра­хом Божиим», так как сущность его состоит в страхе оскорбить Бога, нарушить волю Его. Итак, действи­тельно, «Начало премудрости страх Божий», но этот страх неразрывно связан с любовью к Богу, а, следо­вательно, и к творениям Его.

Светлое христианство, выдвигающее на первое место любовь, как это сделал сам Иисус Христос, вы­разив всю сущность своей проповеди в заповеди любви к Богу и любви к ближнему, может подверг­нуться искажению, когда любовь подменяется псев­до-любовью, самовольною, горделивою, не связан­ною со страхом Божиим, требующим подчинения во­ле Божией. Но не в меньшей, а, может быть, даже в большей степени подвергается искажениям и темное христианство, выдвигающее на первый план страх. Этот страх перестает быть Божиим, когда он стано­вится опасением нарушить обряд или букву закона, когда он ведет к фанатизму, нетерпимости, к боязни

349

всякой новизны и к религиозным преследованиям. История христианства изобилует этими явлениями. Отпадение от христианства множества людей в наше время в значительной степени объясняется тем, что христиане часто превращают религию любви в рели­гию страха и ненависти.

2. Католичество. Протестантизм.

Вслед за славянофилами Достоевский упрекает католичество в том, что оно исказило христианство, пытаясь осуществить «насильственное единение чело­века» путем подчинения внешнему авторитету Папы Римского и путем превращения Церкви в государство со светскою властью Папы. Провозгласив, как догмат, «что христианство на земле удержаться не может без земного владения Папы», римское католичество, по словам Достоевского, «тем самым провозгласило Хри­ста нового, на прежнего не похожего, прельстившего­ся на третье дьяволово искушение, на царства земные: «Все сие отдам тебе, поклонися мне.» «К тому же Рим слишком еще недавно провозгласил свое согласие на третье дьяволово искушение, в виде твердого догма­та», т. е. догмата непогрешимости Папы («Дн. Пис.», 1876, март).

Искажение христианства было, по мнению Досто­евского, причиною охлаждения на Западе народных масс к Церкви и распространения среди них атеизма и социализма. Однако, католичество, думает Достоев­ский, без боя не сдастся. Оно еще обращается за по­мощью к королям и «высшим мира сего», например, Папа обратился с письмом к Вильгельму, но если эти попытки не удадутся, «Рим, в первый раз в 1,500 лет, поймет, что пора кончить с высшими мира сего» и обратиться к народу. «Папа сумеет войти к народу пеш и бос, нищ и наг, с армией двадцати тысяч бойцов иезуитов, искусившихся в уловлении душ человече­ских. Устоят ли против этого войска Карл Маркс и Ба­кунин? Вряд ли; католичество так ведь умеет, когда

350

надо, сделать уступки, все согласить. А что стоит уве­рить темный и нищий народ, что коммунизм есть то же самое христианство, и что Христос только об этом и говорил» (статья в «Гражданине», № 41, 1873). «Все эти сердцеведы и психологи бросятся в народ и поне­сут ему Христа нового, уже на все согласившегося, Христа объявленного на последнем римском нечестивом соборе». «Да, друзья и братья наши, — скажут они, — все, об чем вы хлопочете, — все это есть у нас для вас в этой книге давно уже, и ваши предводители все это украли у нас. Если же до сих пор мы говорили вам немного не так, то это потому лишь, что до сих пор вы были еще как малые дети и вам ра­но было узнавать истину, но теперь пришло вре­мя и вашей правды. Знайте же, что у Папы есть ключи Святого Петра и что вера в Бога есть лишь ве­ра в Папу, который на земле самим Богом поставлен вам вместо Бога. Он непогрешим и дана ему власть божеская и он владыка времен и сроков; он решил теперь, что настал и ваш срок. Прежде главная сила веры состояла в смирении, но теперь пришел срок сми­рению, и Папа имеет власть отменить его, ибо ему да­на всякая власть. Да, вы все братья и сам Христос по­велел быть всем братьями; если же старшие братья ваши не хотят вас принять к себе, как братьев, то возь­мите палки и сами войдите в их дом и заставьте их быть вашими братьями силой. Христос долго ждал, что развратные старшие братья ваши покаются, а те­перь он сам разрешает нам провозгласить: «Fraternite ou la mort» (будь мне братом или голову долой). Если брат твой не хочет разделить с тобой пополам свое имение, то возьми у него всё, ибо Христос долго ждал его покаяния, а теперь пришел срок гнева и мще­ния. Знайте тоже, что вы безвинны во всех бывших и будущих грехах ваших, ибо все грехи ваши проис­ходили лишь от вашей бедности». «Слова эти льсти­вые, но, без сомнения, демос примет предложение: он разглядит в неожиданном союзнике объединяющую великую силу, на все соглашающуюся и ничему не ме­шающую, силу действительную и историческую».

         351

«А в довершение ему дают опять веру и успокаивают тем сердца слишком многих, ибо слишком многие из них давно уже чувствовали тоску без Бога... Я уже раз говорил обо всем этом, но говорил мельком в романе» («Дн. Пис.» 1876, март).

Роман, о котором упоминает Достоевский, — «Бесы», где Петр Верховенский говорит о том, как было бы успешно дело социализма, если бы Интер­национал и Папа вступили в соглашение. В «Дневнике Писателя» за 1877 год опять высказана мысль о Папе, который «выйдет ко всем нищим пеш и бос и скажет им, что он «верит в муравейник»; Достоевский возвращается к этой мысли в связи с рассуждениями о борь­бе Бисмарка против социализма и католицизма (Kul­turkampf), а также в связи с состоянием Франции при Мак-Магоне (май-июнь, ноябрь). Но гениальное ху­дожественное изображение этих мыслей еще пред­стояло: Достоевский осуществил его в легенде Вели­кий Инквизитор в «Братьях Карамазовых». Рассмотре­нием легенды мы вскоре займемся.

Враждебное отношение Достоевского к католиче­ству было, вероятно, особенно усилено тем, что во время Русско-турецкой войны многие католики вы­сказывались в пользу турок. «Не то, что какой-нибудь прелат», — пишет Достоевский, а — «сам Папа, гром­ко, в собраниях ватиканских, с радостью говорил о «победах турок» и предрекал России «страшную бу­дущность». Этот умирающий старик, да еще «глава христианства», не постыдился высказать всенародно, что каждый раз «с веселием выслушивает о поражении Русских» («Дн. Пис.» 1877, сент.).

Достоевский, однако, не забывал, что среди като­ликов «много еще есть христиан, да и никогда не ис­чезнут» («Дн. Пис.», 1880, август). «Мне возражали, — говорит он, — что вера и образ Христов и поныне про­должают еще жить в сердцах множества католиков во всей прежней истине и во всей чистоте. Это несомнен­но так, но главный источник замутился и отравлен безвозвратно» (1876, март).

Достоевский несправедлив в отношении к като-

352

­лицизму. Он упускает из виду, что у всех христианских церквей в земном историческом осуществлении их есть много недостатков, но мистически единая Цер­ковь остается непоколебленною ими. Великий право­славный иерарх Филарет Московский говорил, что перегородки между христианскими вероисповедания­ми не доходят до неба. Это значит, что даже и догма­тические отличия католической церкви от православ­ной не ведут к абсолютному разъединению. Тем более терпимо нужно относиться к тем искажениям чистоты христианства, которые представляют собою вину отдельных лиц, даже и так высокопоставленных, как Папа римский. Профессор Гейлер (Heiler), бывший католиком, но во время борьбы католической Церкви с модернизмом перешедший в протестантство, напи­сал замечательную книгу «Der Katholizismus, seine Idee und Erscheinung». В этой книге он решительно изображает темные стороны католичества, но, отличая идею католичества от эмпирического осуществле­ния ее, он везде обнаруживает величие идеальных ос­нов католичества и даже в самых искажениях их пока­зывает здоровое ядро. Чтение этой книги, написанной после выхода автора из католичества, очень подни­мает уважение к Католической церкви. Такие книги особенно нужны в наше время, когда началось движе­ние в пользу сближения христианских церквей, хотя бы в смысле воспитания в себе способности видеть и понимать положительные черты каждой из них.

Предсказание Достоевского, что католическая церковь заинтересуется рабочим вопросом и обратится к демосу, оправдалось, однако все злое, что содержит­ся в предсказаниях Достоевского, не осуществилось, наоборот, католическая церковь обнаруживает в этой стороне своей деятельности великую мудрость. Папа Лев XIII издал в 1891 г. энциклику Рерум новарум, в которой, утверждая право частной собственности, он в то же время рекомендует ограничения его, защищаю­щие рабочего от эксплоатации капиталом и ведущие по пути к осуществлению социальной справедливости; он обращается к законодателям с советом выработать

353

нормы, оберегающие здоровье, нравственность и че­ловеческое достоинство рабочего. С тех пор католи­ческая церковь не перестает проявлять усиленный ин­терес к проблемам социального христианства. Право­славной церкви остается только последовать этому мудрому примеру.

Протестантством Достоевский интересуется гораз­до меньше, чем католичеством. Выше было уже сказа­но, что, по мнению Достоевского, «бесконечная сво­бода совести и исследования» ведет к возникновению множества протестантских сект и каждая такая груп­па хочет «из своей чашки» спастись. В письме к Май­кову он говорит о «противоречащем себе самому лю­теранстве» (№ 292). «Протестантизм, — думает До­стоевский, — исполинскими шагами переходит в ате­изм и в зыбкое, текучее, изменчивое (а не вековеч­ное) нравоучение» («Дн. Пис.» 1880, август).

3. Легенда о Великом Инквизиторе

Всякое гениальное художественное произведение содержит в себе такую полноту жизни и глубину смы­сла, которая не может быть осознана до конца и вы­ражена в понятиях ни самим творцом его, ни коммен­таторами. Легенда Великий Инквизитор принадлежит к числу величайших творений Достоевского. О ней много писали и много будут писать, но всегда будут возникать новые вопросы в связи с нею. Согласно те­ме этой книги, нужно рассмотреть Легенду так, чтобы установить черты христианского миропонимания До­стоевского. Эту задачу особенно трудно решить, пользуясь таким произведением, как «поэма» Ивана Кара­мазова «Великий Инквизитор».

Имея ввиду приведенные выше из «Дневника Пи­сателя» мысли Достоевского о католичестве, можно решительно утверждать, что в легенде Достоевский хотел в художественной форме обличить искажение христианства, производимое если не всею католическою церковью, то некоторыми служителями ее или

354

группою ее служителей. Но содержание легенды го­раздо более сложно, чем мысли Достоевского в «Днев­нике Писателя», и вложена она в уста Ивана Карама­зова, как творение его. Великий художник Достоев­ский не мог просто выразить свои мысли устами сво­его героя. Он дал в романе такое видоизменение их, которое соответствует характеру Ивана Карамазова. Отождествить Достоевского с Иваном Федоровичем нельзя; поэтому нам предстоит сложная задача — определить характер и религиозные идеи сначала Ве­ликого Инквизитора, потом Ивана Карамазова и, на­конец, попытаться найти мысли самого Достоевского.

Напомню вкратце содержание легенды. В шест­надцатом веке в Севилье, в самое страшное время инквизиции, на следующий день после грандиозного аутодафе на улицах города «тихо» и «незаметно» по­является Иисус Христос. Народ узнает Его, толпится вокруг Него и от одного прикосновения к Нему про­исходят исцеления. На паперти Севильского собора Он воскрешает недавно умершую девочку, и толпа приходит в состояние крайнего волнения. Но в это время на площади появляется девяностолетний старик Великий Инквизитор. Он приказывает сразу взять Христа и отвести в тюрьму, а толпа, привыкшая к по­слушанию, безмолвно склоняется перед благослов­ляющим ее старцем. Ночью в тюрьму входит Инкви­зитор один и произносит перед молча слушающим его Христом длинную речь, наполненную упреками Христу и Его делу, и грозит Ему сжечь Его на костре, «как злейшего из еретиков».

Великий Инквизитор — представитель грандиоз­ного титанического богоборчества, задающегося целью «исправить подвиг» Христа. Он полон гордели­вого презрения к человеку: людей он считает суще­ствами «малосильными, порочными и ничтожными», жаждущими свободы, но способными только к бунту, а не к подлинной свободе. Христа Инквизитор упре­кает в том, что Он поставил перед человеком идеал, превосходящий силы такого слабого существа. «По­смотри на них, — говорит он — Кого Ты вознес до

355

Себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал. Может ли, может ли он исполнить то, что и Ты? Столь уважая его, Ты поступил как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него потребовал, — и это кто же, Тот, Который возлюбил его более самого Себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его». «Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, — продолжает ста­рик, — великий дух говорил с Тобой в пустыне и нам передано в книгах, что он будто бы «искушал» Тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что-нибудь истиннее того, что он возвестил Тебе в трех вопросах, и что Ты отверг и что в книгах названо «искушения­ми?». «В этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдут­ся все неразрешимые исторические противоречия че­ловеческой природы на всей земле». «Вспомни первый вопрос; смысл его тот: Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, кото­рого они, по простоте своей и в прирожденном бес­чинстве своем, не могут и осмыслить, которого боят­ся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыноси­мее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой и раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество, как стадо, послушное, хотя и вечно трепещущее, что Ты отымешь руку Свою и пре­кратятся им хлебы Твои. Но Ты не захотел лишить че­ловека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил Ты, если послушание куплено хле­бами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом». «Ты возжелал свободной любви человека, что­бы свободно пошел он за Тобою, прельщенный и пле­ненный Тобою. Вместо твердого древнего закона, — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве Твой образ пред собою, — но неужели Ты не подумал, что он отвергнет же, наконец, и оспорит даже и Твой

356

образ и Твою правду, если его угнетут таким страш­ным бременем, как свобода выбора?». «Ты не сошел со креста, когда кричали Тебе, издеваясь и дразня Те­бя: «Сойди со креста и уверуем, что это Ты Сын Бо­жий». Ты не сошел потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созда­ны бунтовщиками». «Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и му­чительнее. И вот вместо твердых основ для успокое­ния совести человеческой раз навсегда — Ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределен­ного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же: Тот, Который пришел отдать за них жизнь Свою! Вместо того, чтоб овладеть людской свободой, Ты умно­жил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека, вовеки». «Если за Тобою, во имя хлеба не­бесного, пойдут тысячи и десятки тысяч, то что ста­нется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль Тебе дороги лишь десят­ки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, слабых, но лю­бящих Тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они по­рочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными».

План руководства людьми Великого Инквизитора состоит в том, чтобы дать людям хлеб земной, но вме­сте с тем и успокоить совесть, взяв, по совету «умно­го духа», всю власть и всю ответственность в свои ру­ки. «Ибо кому же владеть людьми, как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства сво­бодного ума, их науки и антропофагии, потому что,

357

начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши и обрызжет их крова­выми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу и на ней будет написано: «Тайна!». Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство по­коя и счастья». «И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя Твое, и солжем, что во имя Твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя. Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свобод­ными, но кончится тем, что они принесут свою свобо­ду к ногам нашим и скажут нам: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Поймут, наконец, сами, что свобода и хлеб земной, вдоволь для всякого, вместе не мыслимы, ибо никогда, никогда, не сумеют они разде­литься между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики». «Свобода, сво­бодный ум и наука заведут их в такие дебри, и поста­вят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят се­бя самых, другие непокорные, но малосильные, истре­бят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастливые, приползут к ногам нашим, и возопиют к нам: «Да, вы были правы, вы одни владели тайной Его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих». Получая от нас хлебы, конечно, они ясно бу­дут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добы­тые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу рады они будут тому, что получают его из рук наших. Ибо слишком бу­дут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добы­тые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы». «Мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы». «Мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, о, они будут любить нас, как дети, за то, что

358

мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грах будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возь­мем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обо­жать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред Богом». «Тихо умрут они, тихо угаснут во имя Твое, и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы со­храним секрет, и для их же счастья будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то, уж, конечно, не для таких, как они». О себе Великий Инквизитор говорит: «и я был в пустыне», «питался акридами и кореньями», «благословлял свободу, которою Ты благословил людей». «Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я во­ротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг Твой». «Мы исправили подвиг Твой и осно­вали его на чуде, тайне и авторитете», т. е. не на сво­бодной любви к добру.

На вопрос Алеши, встревоженного легендою, Иван Карамазов поясняет: Великий Инквизитор «на закате дней своих» понял, «что надо идти по указа­нию умного духа», «а для того принять ложь и об­ман», и притом обманывать людей всю дорогу, «что­бы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали се­бя счастливыми». План Великого Инквизитора, гово­рит Иван, есть «настоящая руководящая идея всего римского дела, со всеми его армиями и иезуитами, высшая идея этого дела». «Кто знает, может быть, случались и между римскими первосвященниками» такие, как Инквизитор. «Может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вов­се, а существует как согласие, как тайный союз, дав­но уже устроенный для хранения тайны, для хране­ния ее от несчастных и малосильных людей, с тем, чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно так быть. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны в ос-

359

нове их, и что потому католики так и ненавидят ма­сонов, что видят в них конкурентов, раздробление единства идеи, тогда как должно быть едино стадо и един пастырь...»

Иван Карамазов, как и его Великий Инквизи­тор, — титанический богоборец. Подобно Инквизи­тору, он презирает человека; и для него люди — «не­доделанные пробные существа, созданные в насмеш­ку». Но Инквизитор уже окончательно отказался от Христа и решил «исправить подвиг» Его путем при­нижения идеала, тогда как Иван Карамазов хранит еще в сердце своем идею абсолютного добра, но, ви­дя мощь мирового зла и слабость человека, начина­ет «бунт» против Бога тем, что возвращает Ему «би­лет» и стоит на распутьи. Находясь в таком положе­нии, человек особенно склонен к злой критике, и вся поэма «Великий Инквизитор» есть острая критика Церкви. Иван Карамазов полагает, что Церковь от­казалась от идеала Христа, принизила идеал, приспо­собила его к слабости человека, к его порокам и себялюбию; вместо того, чтобы воспитывать человека в свободной любви к абсолютному добру, она держит человека в слепом повиновении себе, а не Богу, поло­жив в свою основу «чудо, тайну и авторитет».

Иван Карамазов высказывает свою «поэму», как критику католической церкви или, вернее, не всей ка­толической церкви, а извращения ее, осуществляемо­го некоторыми ее служителями. Он не замечает, что нападение его затрогивает всю Церковь, и католиче­скую и православную. Не замечает этого и сам ге­ниальный творец легенды Достоевский. И католическая, и православная Церковь высоко ценят чудо, тайну и авторитет. И в той и в другой Церкви пасты­ри не требуют от пасомых ими слабых людей подви­гов, заведомо превосходящих их силы, дают иногда надежду людям даже и на внешнее земное благополучие в случае следования указаниям Церкви и за­пугивают внешними адскими муками в случае неповиновения.

Можно ли защитить Церковь против нападений

360

на нее, содержащихся в легенде «Великий Инквизи­тор»? Р. Гуардини в своей книге «Der Mensch und der Glaube» говорит, что, согласно распространенному толкованию легенды, «Достоевский защищает в ней дело Христа против наихудшего врага Его. Та­ким врагом является не простое неверие, а экклезиализм, т. е. «превращение живой связи с Богом в систе­му гарантий спасения, формул и обрядов». «Благо­датная сущность христианства заменяется техникою покорения души, а позади нее таится нечто еще бо­лее страшное, именно демоническая воля наложить руку на самого Бога. Выражение всего этого, соглас­но такому толкованию, есть католическая Церковь, которой противостоит религия свободы, духа, люб­ви и живой христианской полноты сердца». Гуарди­ни говорит, что он слишком высоко ценит Достоев­ского, чтобы поверить, что смысл Легенды сводится только к старой борьбе между Византиею и Римом, даже если бы, приступая к творению ее, Достоев­ский и задавался такою целью. Вложив Легенду в уста Ивана Карамазова, Достоевский, как великий ху­дожник, совершил в Легенде не только нападение на католическую Церковь, но и сделал ее выражением сущности души Ивана и его отношения к Богу.¹)

Легенда Ивана есть вызов, который защитники Церкви могут и должны принять. Можно поставить вопрос, говорит Гуардини: «Не прав ли в конечном итоге Великий Инквизитор в отношении к такому Христу? Не есть ли этот Христос действительно — еретик?» Христианская Церковь есть «по существу Церковь всех, а не только необыкновенных людей, — Церковь повседневной жизни, а не только героиче-

¹) Интересно, что гораздо раньше Достоевского в паро­диях на католическую Церковь, написанных католическими мо­нахами XIII в., высказывается мысль о Папе Римском, который, при появлении Христа у его престола, отдал бы приказ: «ejiciteeumintenebrasexteriores» (выбросьте Его во тьму внешнюю); см. об этом статью проф. Лапшина «Как сложилась легенда о Великом Инквизиторе», в сборнике «О Достоевском», т. I, под ред. А. Бема, 1929, Прага.

361

ских минут. Как и сам человек, она из средней обла­сти возносится в высоту и спускается в глубину». «Христианство Легенды не имеет в основе никакого отношения к этой средней области и таким образом становится нереальным». Христос, взятый Иваном в оторванной от жизни «чистоте», служит ему для са­мооправдания в его «бунте» против Бога и мирово­го порядка, при нежелании в то же время преобра­жения мира, при любви к миру именно в его несовер­шенном виде.

Что сказал бы Достоевский в ответ на толкова­ние Гуардини? Сжатую критику Легенды он дает сам устами Алеши, который сказал Ивану: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надо ее понимать? То ли понятие в православии... Это Рим, да и Рим не весь, это неправда, — это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!..» Достоев­ский не назвал бы Иисуса Христа Легенды «еретиком». Он всею душою отстаивает христианство, как «рели­гию свободы, духа, любви и живой христианской пол­ноты сердца». Но вместе с Алешею он усомнился бы в том, правильное ли понятие свободы у Ивана, и мы знаем из его «Дневника», что не все католичество он считает искажением Церкви.

Иван изображает построение Церкви на «чуде, тайне и авторитете», как искажение подвига Христа. Но, без сомнения, православная церковь так же, как и католическая, строится не только на свободной любви ко Христу и воплощенному в Нем абсолютно­му добру; поскольку она есть социальное земное це­лое, она строится еще и на «чуде, тайне и авторите­те». Что ответил бы Достоевский на это замечание, прямых сведений у нас нет. Но в главе о религиоз­ной жизни Достоевского было показано, что, по крайней мере, в течение последних десяти лет он вы­соко ценил конкретную жизнь православной Церкви со всеми таинствами и обрядами; вместе со старцем Зосимою он ценил снисходительное и благостное от­ношение Церкви к слабому, грешному человеку; вме-

362

сте с епископом Тихоном в «Исповеди» Ставрогина он, без сомнения, понимал, что для слабого человека попытка одним скачком прыгнуть в Абсолютное бы­ла бы делом не добрым, а «бесовским». Отсюда мож­но вывести, что Достоевский понимал ценность педа­гогических средств, применяемых Церковью для вос­питания слабых людей, под условием конечно, что­бы, не требуя скачка в Абсолютное, она постоянно имела перед глазами абсолютное добро Христа и Царства Божия, как маяк, указывающий цель пути.

Христос — всеобъемлющ и Церковь Христова также всеобъемлюща. Опираясь на учение и жизнь Христа, Церковь выработала в себе много обителей, в которых могут найти приют люди всех ступеней ду­ховного развития. В ее лоне могут уместиться по­движники и мистики, живущие свободною любовью к Богу и Царству Божию, но ютятся в ней и слабые, грешные люди, для которых на первый план выдви­гается «чудо, тайна и авторитет». Множество чудес совершал сам Иисус Христос. Чудеса эти, т. е. собы­тия, в которых обнаруживается вмешательство Выс­шей силы, Бога и членов Царства Божия, совершают­ся повсюду и во все времена. Осознают их преиму­щественно люди, проникнутые глубокою верою в Бо­га, так что у них не вера рождается от чуда, а осозна­ние чуда возникает благодаря вере. Для людей, упор­но отворачивающихся от Бога, чудес нет, потому что ум их всегда умеет найти доводы в пользу отри­цания чуда. Но люди, нуждающиеся в благодатной помощи Божией, ухватываются за чудо и приходят к вере или укрепляются в ней; такая вера, рождаю­щаяся от чуда, стоит на низкой ступени, но как на­чало пути к Богу, она имеет цену и используется Церковью.

На тайны в существе Божием и в решениях Его Промысла указывал сам Христос. Что же касается ав­торитета, Церковь в своем земном аспекте, как об­щество людей, объединенных определенным вероуче­нием и культом, не может обойтись без авторитет­ных руководителей. Эта социальная сторона Церкви

363

приспособлена к нуждам миллионов людей и необхо­димо содержит в себе ограничения и условности. Об условной стороне всех человеческих социальных единств пишет Бердяев: «Царь — символ, генерал — символ, папа, митрополит, епископ — символы, вся­кий иерархический чин — символ. В отличие от этого реальны святой, пророк, гениальный творец, социаль­ный реформатор».¹)

Вся эта педагогическая сторона Церкви, необхо­димая для того, чтобы постепенно и без надрыва вести миллионы людей в направлении к идеалу Божественного совершенства, часто подвергается иска­жениям в сторону «эклезиализма», и сам Гуардини говорит, что «любящие Церковь ясно видят мучи­тельную истину», заключающуюся в указаниях на не­достатки в земном осуществлении Церкви. Достоев­ский с молодых лет и до конца жизни видел их так же и в православной Церкви, но понял, что бороться с ними нужно, оставаясь внутри Церкви, а не выходя из нее.

Надобно еще заметить, что религиозные экстатики, визионеры, люди, считающие себя носителями Ду­ха Святого, становятся, вне умеряющего и отрезвля­ющего влияния Церкви, социально опасными в боль­шей мере, чем ползающие по земле материалисты или позитивисты. Поэтому нужно особенно ценить зем­ной социальный аспект Церкви, как учреждение, необходимое и для тех, кто недорос до идеальных ос­нов ее, так и для тех, кто подвергается соблазну счи­тать себя переросшим их.

¹) Бердяев, «Дух и реальность», стр. 59.

364