Глава V. Значение страдания

Достоевский придает огромное положительное значение страданию. Отсюда у некоторых критиков Достоевского возникает мысль, что он питает из­вращенную любовь к страданию, как таковому. В боль­шевистской литературе высказывается в виде упрека Достоевскому мысль, что он возвеличивает страдание, а вот Горький борется против всего, что ведет к страданию.

Особенно далеки от взглядов Достоевского те лица, которые, следуя гедонизму, утилитаризму и т. п. направлениям, вместе с Миллем, считают, что единст­венная положительная самоценность есть удоволь­ствие и отсутствие страданий, и единственная отри­цательная ценность есть страдание. Отсюда при по­следовательном развитии этой мысли вытекает, что все остальные содержания бытия могут быть ценны не сами по себе, а только, как средства для до­стижения удовольствия и устранения страдания. От­сюда, между прочим, вытекает, что наказание, как воздаяние, нравственно недопустимо, потому что к одному злу, страданию, вызванному преступлением, оно прибавляет другое зло, страдание преступника. Согласно таким учениям, наказание в точном смысле слова вообще должно быть устранено и заменено лечением, воспитанием и т. п. мерами.

В действительности всякое бытие само по себе имеет смысл и значение, в силу которого оно есть добро или зло, т. е. положительная или отрицатель­ная ценность. Поскольку какое-либо бытие есть добро,

289

переживание или восприятие его сопутствуется чув­ством удовольствия, и поскольку оно есть зло, — чувством страдания.¹) Таким образом чувства удовольствия и страдания суть только симптомы нашей встречи с добром и злом, правда, симптомы, которые тоже имеют положительную и отрицательную цен­ность. Абсолютное совершенство есть доброе содер­жание бытия, которое именно в силу своей доброт­ности сопутствуется переживанием счастья, а всякое несовершенство сопутствуется переживанием стра­дания.

Так как страдание есть симптом несовершенства, то ясно, что само по себе оно не может быть воз­величиваемо. Такой нелепости мы и не найдем у До­стоевского. Цель жизни, согласно Достоевскому, есть достижение «райского совершенства» путем воспи­тания в себе любви, осуществление совершенной гармонии всех существ, переживаемое как «величай­шее счастье» (см. запись Достоевского в день смерти жены, выше стр. 15). Даже и в земной жизни, в ко­торой к счастью всегда примешивается страдание, Достоевский ценит счастье, обусловленное возвы­шенными переживаниями, более, чем страдание. «Вся­кое великое счастье, — говорит Достоевский, — носит в себе и некоторое страдание, ибо возбуждает в нас высшее сознание. Горе реже возбуждает в нас в такой степени ясность сознания, как великое сча­стье. Великое, т. е. высшее счастье обязывает душу». («Дн. Пис.», 1877).

Но в земной жизни без страдания обойтись нель­зя: оно есть неизбежное следствие греха, т. е. нрав­ственного падения человека. «Когда человек не ис­полнил закона стремления к идеалу, т. е. не приносил любовью в жертву своего я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и на­звал это состояние грехом. Итак человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравно-

¹) Учение о ценностях см. в моей книге «Ценность и бы­тие».

290

вешивается райским наслаждением исполнением за­кона, т. е. жертвой. Тут-то и равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна» (из записки в день смерти жены).

Английский ученый Carr в своем исследовании о Достоевском говорит, что учение о грехе, как при­чине страданий, есть вульгарная ошибка восточных и западных богословов.¹) Достоевский держался именно этого богословского учения, только не мог провести его последовательно до конца, как это пока­зано мною в главе о его теодицее. Разработать такое учение можно особенно просто и ясно на основе персоналистической метафизики, т. е. учения о том, что все существа, из которых состоит мир, суть или действительные или возможные личности (приме­ром такого персонализма может служить монадология гениального Лейбница). Сторонник такого учения мо­жет утверждать, что все дисгармонии в мире, все дей­ствия всех существ, стесняющие жизнь друг друга, даже и в неорганической природе суть следствия не­достатка любви друг к другу. Вся моя книга «Усло­вия абсолютного добра» (Основы этики) посвящена детальной разработке этой мысли.

Христианину не достаточно знать причину существования страданий в мире: ему необходимо еще открыть смысл страданий, потому что в мире, сотворенном Богом, все должно иметь смысл. Первый и основной смысл страданий состоит в том, что оно есть справедливое возмездие за нравственное зло отъединения от Бога и ближних. Речь идет здесь прежде всего о возмездии, возникающем, как естест­венное следствие разобщения, затем о возмездии, как муках совести, и лишь на последнем месте о возмездии в форме внешнего наказания, налагаемого государством, воспитателем и т. п. Несправедливо было бы строение мира, в котором виновник нрав­ственного зла испытывал бы полное благополучие.

Главный вид страдания, имеющий наиболее оче-

¹) E. H. Carr. Dostoevsky, 292.

291

видный нравственный смысл, суть укоры совести. Но для наступления этого страдания нужно, чтобы «при­шел срок». Если же срок пробуждения совести зло­дея еще не наступил, то за его вину страдают, как за свою собственную, более чуткие люди, созна­вая общую нашу ответственность за возникновение зла вообще, и тем ускоряют приближение покаяния менее чутких людей. Старец Зосима говорит: «Был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего пред тобою и суди­мого сердцем твоим преступника, то немедленно приими и пострадай за него сам, его же без укора отпусти. И даже если бы и самый закон поставил тебя его судиею, то сколь лишь возможно будет тебе, сотвори и тогда в духе сем, ибо уйдет и осудит себя сам еще горше суда твоего. Если же отойдет с целованием твоим бесчувственный и смеясь над тобою же, то не соблазняйся и сам: значит, срок его еще не пришел, но придет в свое время; а не придет, все равно: не он, так другой за него познает и пострадает, и осудит, и обвинит себя сам и правда будет восполнена. Верь сему, несомненно верь, ибо в сем самом и лежит все упование и вся вера святых».

Когда человек сознал свою вину, он принимает даже и внешнее наказание с радостью, как нечто справедливое и искупающее вину. Прокурор в об­винительной речи против Димитрия Карамазова гово­рит, что «поруганная природа и преступное сердце» сами за себя мстят «полнее всякого земного право­судия. Мало того: правосудие и земная казнь даже облегчают казнь природы, даже необходимы душе преступника в эти моменты, как спасение ее от от­чаяния». В «Подростке» Макар Иванович сообщает историю одного бывшего солдата, совершившего грабеж. Против него не было улик, но он на суде, слу­шая речь своего защитника, прервал его и «повинил­ся во всем, с плачем и с раскаянием. Присяжные пошли, заперлись судить, да вдруг все и выходят: «Нет, невиновен». Все закричали, зарадовались, а сол-

292

дат как стоял, так ни с места, точно в столб обратил­ся, не понимает ничего; не понял ничего и из того, что председатель сказал ему в увещание, отпуская на волю. Пошел солдат опять на волю и все не верит себе. Стал тосковать, задумался, не ест, не пьет, с людьми не говорит, а на пятый день взял да и пове­сился». «Вот каково с грехом то на душе жить! — заключил Макар Иванович».

Характер казни самой себе имеет поступок Лизы Дроздовой, которая пошла к дому зарезанной Хромоножки и там была убита возмущенною толпою («Бесы»). И Лиза Хохлакова, прищемив до крови свой палец дверью и шепча про себя: «Подлая, под­лая!» — казнила в себе «бесенка» («Братья Карама­зовы»). Пансексуалисты, поверившие Фрейду, объ­ясняют такие поступки не мучениями совести, а не­полнотою сексуального удовлетворения! О таком мнении можно упомянуть разве только ради курьеза.

Русский народ охотно подает преступникам в тюрьме и на каторге «гроши и калачи», называя пре­ступление несчастием и преступников «несчастными». «Идея эта чисто русская, — говорит Достоевский. — Этим словом «несчастные» народ как бы говорит «несчастным»: вы согрешили и страдаете, но и мы ведь грешны. Будь мы на вашем месте — может, и хуже бы сделали. Будь мы получше сами, и вы не сидели бы по острогам. С возмездием за преступления ваши вы приняли тяготу и за всеобщее беззаконие. Помолитесь об нас и мы об вас молимся. А пока берите, «несчастные» гроши наши; подаем их, чтобы знали вы, что вас помним и не разорвали с вами братских связей». Согласитесь, что ничего нет легче, как применить к такому взгляду учение о «среде»: «Общество скверно, потому и мы скверны; но мы богаты, мы обеспечены, нас миновало только случай­но то, с чем вы столкнулись. Столкнись мы — сделали бы то же самое, что и вы. Кто виноват? Среда вино­вата. Итак есть только подлое устройство среды, а преступлений нет вовсе». Однако такого «софисти­ческого вывода», унижающего человеческое достоин-

293

ство отрицанием свободы и ответственности, русский народ не делает. «Народ не отрицает преступления и знает, что преступник виновен. Народ знает только, что и сам он виновен вместе с каждым преступником. Но, обвиняя себя, он тем-то и доказывает, что не верит в «среду»; верит, напротив, что среда зависит вполне от него от его беспрерывного покаяния и самосовершенствования».

Если преступник, сваливая вину на среду, не считает себя виновным, назовет ли его народ несчаст­ным? «Без сомнения, назовет» отвечает Достоевский: «народ жалостлив; да и ничего нет несчастнее такого преступника, который даже перестал себя считать за преступника: это животное, это зверь. Что же в том, что он не понимает, что он животное и заморил в себе совесть. Он только вдвое несчастнее. Вдвое несчастнее, но и вдвое преступнее. Народ пожалеет и его, но не откажется от правды своей. Никогда народ, называя преступника «несчастным», не переставал его считать за преступника».

О преступниках на каторге Достоевский говорит: «С виду это был страшный и жестокий народ». «Но, верно говорю, может, ни один из них не миновал долгого душевного страдания внутри себя, самого очищающего и укрепляющего. Я видал их одиноко задумчивых, я видал их в церкви молящихся перед исповедью; прислушивался к отдельным внезапным словам их, к их восклицаниям; помню их лица, — о, поверьте, никто из них не считал себя правым в душе своей!»

Рассуждая о многих случаях оправдания в семи­десятых годах тяжелых преступлений русским судом присяжных, Достоевский говорит: «строгим наказа­нием, острогом и каторгой вы, может быть, полови­ну спасли бы из них. Облегчили бы их, а не отяготили. Самоочищение страданием легче, — легче, гово­рю вам, чем та участь, которую вы делаете многих из них сплошным оправданием их на суде. Вы только вселяете в его душу цинизм, оставляете в нем соблаз-

294

нительный вопрос и насмешку над вами же» («Дн. Пис.», 1873).

Отсюда ясно, что страдание, согласно Достоев­скому, имеет не только воздеятельный, но вместе с тем и целительный смысл: оно побуждает человека одуматься, очиститься и искать новых путей жизни. Димитрий Карамазов по окончании первого допроса с глубоким волнением сказал: «На таких, как я нужен удар, удар судьбы, чтобы захватить его, как в аркан и скрутить внешнею силой. Никогда, никогда не под­нялся бы я сам собой! Но гром грянул. Принимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страданием очищусь! Ведь, может быть, и очищусь, господа, а? Но услышьте, однако, в последний раз: в крови отца моего не повинен! Принимаю казнь не за то, что убил его, а за то, что хотел убить и, может быть, в самом деле убил бы»...

Димитрий Карамазов близок к тому великому перевороту, который называется раскаянием. Раская­ние есть бесповоротное и глубокое осуждение дурных поступков и страсти, приведшей к ним; оно ведет к отсечению страсти и подлинному перерождению че­ловека, к воскресению, о котором говорил Димитрий Федорович, готовясь к каторге. От раскаяния глубоко отличаются угрызения совести. Это состояние возни­кает тогда, когда совесть пробудилась настолько, что человек осуждает свои дурные поступки, но не имеет силы отказаться от той страсти, которая вы­звала их. Раскаяние может иметь характер адской муки, но во времени эта мука иногда длится всего лишь несколько мгновений. Угрызения совести, по самой сущности этого состояния, имеют характер длительных адских мучений, ведущих к отчаянию и унынию. Защитник Димитрия Карамазова Фетюкович правильно предположил, что таково именно было состояние души Смердякова, который, кончая жизнь самоубийством путем повешения, не сообщил в записке о своем преступлении и не спас Димитрия. «Почему, почему, — восклицает обвинение, — Смер-

295

дяков не признался в посмертной записке? На одно де хватило совести, а на другое нет». Но позвольте: совесть: — эго уже раскаяние, но раскаяния могло не быть у самоубийцы, а было лишь отчаяние. Отчаяние и раскаяние — две вещи совершенно раз­личные. Отчаяние может быть злобное и непримиримое, и самоубийца, накладывая на себя руки, в этот момент мог вдвойне ненавидеть тех, кому всю жизнь завидовал».

Адские муки старец Зосима понимает, как духов­ное страдание, вызываемое сознанием, что «деятель­ная живая» любовь не была осуществлена на земле, а после смерти стала уже невозможною. Однако, думает старец, «самое сознание сей невозможности послужило бы им, наконец, и к облегчению, ибо, приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее, в покорности сей и в действии смирения сего, обрящут, наконец, как бы некий образ той деятель­ной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие с нею сходное...»

А. Бем обращает внимание на то, что Достоевский нередко изображает в человеческой душе чувства греховности «вне наличия конкретного преступления». Условно это состояние можно бы назвать «чувством первородного греха»; из него возникает «желание пострадать». Так, например, он объясняет поведение рабочего маляра Миколки, взявшего на себя преступ­ление Раскольникова.¹) В записях к роману «Житие великого грешника» Достоевский приписывает своему герою воспитание воли мучениями.²) Сам Досто­евский в молодости, получив письмо от любимого брата Михаила и страстно желая прочитать его, «изо­брел для себя», как он сам пишет, «нового рода наслажденье — престранное — томить себя». Он

¹) А. Бем. «Проблема вины в художественном творчестве Достоевского», Сборник памяти д-ра Н. Е. Осипова «Жизнь и смерть», т. II, Прага 1936.

²) Документы по истории литературы и общественности. Вып. I. Достоевский, 1922, стр. 65.

296

клал письмо в карман и откладывал чтение его иногда на четверть часа («Письма», № 16).

В статье о стихотворении Некрасова «Влас» До­стоевский говорит о характере русского народа: «Я думаю, самая главная, самая коренная духовная по­требность русского народа — есть потребность стра­дания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю, не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключом из самого сердца народного. У русско­го народа даже в счастьи непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него не полно» («Дн. Пис.», 1873).

Достоевский имеет здесь ввиду указанное Бемом смиренное сознание общей основной греховности, но он отмечает и патологический оттенок этого свойства: «Страданием своим русский народ как бы наслаждает­ся». В романах своих в описании жизни, например, Настасьи Филипповны, Грушеньки, он ярко изобра­зил наслаждение позором, обидою и своими мучениями, как тяжкое искажение души.

Проповеди патологической любви к страданию у Достоевского мы нигде не находим. Там, где он возвеличивает страдание, он имеет в виду страдание, как неизбежное следствие нравственного зла, очи­щающее душу от этого зла. Своим художественным творчеством он борется против страдания и содей­ствует восхождению личности к совершенному сча­стью, освещая глубочайшие тайники сердца, в кото­рых гнездится зло, и помогая освободиться от него.

297