О вере, неверии и сомнении. Разумная вера

Так же или подобно этому утверждают свои знания и другие апостолы: “О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни” (Иисусе Христе)... — о том (снова повторяет ап. Иоанн), что “мы видели и слышали, возвещаем вам” (1 посл. 1, 1, 3).

И ап. Петр заявляет твердо:

“Мы возвестили вам силу и пришествие Господа нашего Иисуса Христа, не хитросплетенным басням последуя, но быв очевидцами Его величия. Ибо Он принял от Бога Отца честь и славу,. когда от велелепной славы принесся к Нему такой глас: “Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором Мое благоволение”. И этот глас, принесшийся с небес, мы слышали, будучи с Ним на святой горе” Фаворской (2 Пет. 1, 16, 18).

Но сильнее всех говорил Сам Господь, постоянно свидетельствуя, что Его учение есть прямое откровение Отца Небесного: “Я говорил не от Себя; но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить. И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная. Итак, что я говорю, говорю, как сказал Мне Отец” (Ин. 12, 49 — 50).

“Вы (евреи) не познали Его (Бога), а Я знаю Его, и если скажу, что не знаю Его, то буду подобный вам лжец. Но Я знаю Его” (8, 55).

“Я говорю то, что видел у Отца Моего; а вы делаете то, что видели у отца вашего” диавола (8, 38. 44).

“Мое учение — не Мое, но Пославшего Меня” (7, 16).

“Я пришел не Сам от Себя, но истинен Пославший Меня, Которого вы не знаете”, а “Я знаю Его, потому что Я от Него, и Он послал Меня” (Ин. 7, 28, 29).

И еще говорил он Никодиму ночью:

“Истинно, истинно говорю тебе: мы (Господь тут включает и всех апостолов, и всех веровавших Ему христиан) говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели; а вы (евреи) свидетельства Нашего не принимаете” (Ин. 3. 11).

Так утверждать о себе могут лишь те, кто действительно знает то, о чем они свидетельствуют. А прежде мы показали, что вообще все Писание написано очевидцами. А если это так, то как же не верить им?! И если мы верим обычно людям, то многократно более и несомненно сильнее мы должны принимать учение и откровение от святых, не лживых людей, а наипаче от Самого Господа, Который сказал о Себе: “Я есмь путь, и истина, и жизнь” (Ин. 14, 6).

Следовательно, если чего мы сами не видели, то за нас видели другие. И совершенно неоспоримо, что наши свидетели без сравнения достовернее земных отцов учителей, очевидцев, рассказчиков: их святость, да еще засвидетельствованная потом и смерть за проповедуемую истину, ручаются за достоверность их свидетельств. И если люди верят другим очевидцам, то тем более должны бы все верить нашим. А если иные не верят им, то совсем не потому, чтобы наши свидетели были недостоверны, а оттого, что не хотят верить, как это было и с евреями: “Иисус возгласил в храме, уча и говоря: и знаете Меня, и знаете, откуда Я” (Ин. 7, 28), но “не хотите принять”.

Но упорствующие против истины, как и евреи, будут искать все новых возражений и самооправдания. Так и с нашими вопросами о вере отрицатели могут говорить дальше:

“Но всякое наше человеческое знание каждый может проверить и сам на опыте; и тогда вера обратится у него в собственное знание”.

Допустим — и так. Но то же самое можно сказать и про религиозное знание. Если верующий будет искать подтверждения своей веры опытом, то и он доступен ему в разных степенях. Об этом будет особая речь дальше. А пока заметим лишь, что и в естественных знаниях лишь кое-что немногое мы может проверить опытно; а большая часть — особенно же о последних основах бытия — останется совершенно недоступною не только почти всему человечеству, но и самым ученейшим людям. Это будет показано в следующем отделе, к которому я и перехожу сейчас.

Заканчивая же этот отдел, мы совершенно уверены, что всякому очевидно поставленное раньше положение:

Из незнания нельзя делать вывода о небытии. И если это усвоить, то навсегда будет убран с пути к вере этот досадный и детски-наивный камень, коим злоупотребляют или неумные люди, или злонамеренные упорники против истины.

Но это тупое оружие их обращается потом против них самих: незнайки, осмеливающиеся, однако, отрицать то, чего не знают, оказываются очевидно неумными, обнаруживают этим самым собственное безумное “безумие”. Мало того, проявляется в то же время и их злостное настроение сердца, не желающего принимать истину, заранее злонамеренно хотящего отрицать веру, вопреки логике.

А через это они подрывают сами собственное неверие, и тем должны оттолкнуть от себя порядочных честных людей, действительно ищущих истины.

Б) Непостижимость не есть небытие.

Если предыдущее возражение о “незнании” является поверхностным, то второе, подлежащее нашему рассмотрению, несколько тоньше, хотя по существу является продолжением предыдущего. Доселе говорилось о личном нашем незнании вещей, которые все же могут быть познанными кем-то другими. А теперь нужно рассмотреть тот случай неведения, который ни в коем случае не может быть постигнут умом. Предметы веры нашей являются в последней глубине тайнами, совершенно не подлежащими уму.

Идолопоклонникам “ума” захочется заранее торжествовать над таким нашим утверждением о тайнах веры: мы-де умные люди, потому и не можем принять веру, что у вас там все — тайны. Мы же никаких тайн знать не желаем, а признаем лишь разумное, понятное!

Торжество это — преждевременное и ложное. Но как оно понятно нам, интеллигентам! Я и по своему опыту знаю, как мы, воспитанные в поклонении уму, боялись тайн. Хорошо помню, что верить в неоправданные “господином” умом догматы считалось у нас почти неприличным. И потому, если уж мы не могли чего объяснить, то все же старались делать вид, что-де понимаем. А если уж вынуждены были в конце концов признаваться в непостижимости религиозных тайн, то мы считали это “последним делом”, проявлением нашей умственной убогости; и стыдились ее. “Доказывать” какую-либо истину веры текстом Слова Божия нам казалось признаком нашей несчастной безвыходности.

Да и какое же это доказательство?! Ведь умом тут ничего не объясняется, а лишь повторяется тайна веры другими словами — “от Писания”. И верно: Писание было лишь свидетельством, а не убеждало доказательством от ума. И у нас образовалась другая боязнь, происходящая от первой: боязнь ума привела нас к “тайнобоязни”.

И эта тайнобоязнь, боязнь непостижимости истин, веры, приносила нам огромный вред. И когда я понял ложь этой болезни, то я был этому очень рад, точно разорвал путы на себе. И с той поры я уже не боюсь тайн.

Мало того: считаю их необходимыми. Еще больше: теперь люблю тайны. А бестаинственность считаю неразумием для веры. Слава Богу! И я хотел бы теперь помочь и читателям понять все это и придти к таким же успокоительным выводам. Через это мы сбросим с дороги веры гораздо более тяжкий камень, чем два прежних — о неверии ученых и об отрицании “незнаек”. И это тоже нетрудно. Сначала поясню свою задачу очень простым примером, который мне часто припоминается.

Я был студентом Духовной академии. Из Юрьевского университета проездом на родину заехал ко мне товарищ по семинарии, Г. М. Конечно, мы скоро подняли вопрос о вере. Миша Г. с самого начала заявил весьма авторитетно:

— Мы (непременно “мы”, а не “я”!) принимаем лишь то, что понимаем, а никаких тайн и гипотез не принимаем!

Всякий знает, что во всех науках и были, и есть гипотезы (прежде ими были атомы, эфир и пр.); но забудем о них, будем говорить уж прямо о тайнах в собственном смысле, т. е. о вещах, действительно и очевидно непостижимых для ума.

Выслушав товарища, я случайно взглянул на его сапоги (пусть читатели не посетуют на меня за такой “грубый” пример: так было тогда), хорошо блестевшие от ваксы:

— Ты не признаешь тайн. Допустим. А скажи вот, почему блестят твои сапоги? Ты это понимаешь? — спрашиваю я.

— Конечно: свет падает на гладкую поверхность, отражается, падает на наши глаза, и мы видим его.

— Хорошо. Уж тут есть тайны: почему именно свет отражается от гладкой поверхности? И почему этот угол падения равен углу преломления? Да и самое “видение” — тайна: как от раздражения сетчатой оболочки нашего глаза получается точное впечатление предметов, а не сливаются они в пятно? Глаз — чудесный аппарат! Но не буду уж говорить об этом, а вот лишь — о сапогах. Почему же поверхность их стала гладкой?

— От ваксы.

— Ладно. Но и тут далеко не просто: если ваксой намазать лишь сапоги, то они будут темными, а не блестящими; и еще нужно ваксу потереть щеткой, чтобы она заблестела. Почему она блестит от трения? Знаешь ли ты это — не знаешь! А спрошу тебя я еще дальше: почему именно вот вакса натертая заблестит, а если мы смажем сапог дегтем или салом, то, сколько ни три, отражения не будет. Ну скажи: почему это? Почему вакса блестит?

— Ну, уж это — такое свойство ваксы! — ответил более скромно Миша.

— Вот и кончилось тут все твое “понимание”. И как скоро? Да и о каком пустом предмете — о сапогах! Если уж ты не мог сказать ничего больше, как сослаться на “свойство ваксы”, то этим самым ты отказался от дальнейших объяснений: за этим для тебя стоит тайна, о которой ты никогда не думал и не подозревал даже. Сознайся!

Он молчал. Да и что тут скажешь? Тут и ученейшие люди станут в тупик.

Вот другой пример, уже от лица ученого профессора. В нашей СПб академии был философский кружок. Профессора и студенты читали доклады по разным вопросам, а потом происходил обмен мыслей. Однажды на самоуверенное объяснение какого-то вопроса профессором С-м я — с тайным умыслом — задаю ему вопрос дальше:

— В. С.! А это почему?

Он что-то сказал. А я опять дальше:

— А это почему?

С великими натяжками профессор выбросил и последний балласт своего ума.

— А это почему? — намеренно шел я дальше.

— Ну послушайте, Ф. (назвал он мою фамилию), так нельзя спрашивать: почему да почему!

— А почему же нельзя? — будто в недоумении спрашиваю его.

— Да просто потому, что если так спрашивать все дальше и дальше, то на ваши “почему” скоро не скажешь ничего!

— Да я вот именно этого и добиваюсь: послушать вас, вы будто все знаете, все понимаете. И нам внушаете такую же веру в ум. На самом же деле в конце концов человек стоит перед тайнами. Получается обман.

— Ну конечно! — ответил умно ученый профессор. — Мы знаем лишь очень немного; корни же вещей для нас непостижимы. Это из Канта известно: мы познаем лишь феномены (явления), а сущность их вне разума.

— Профессор! А я думаю, что и феномены мы не “познаем”, т. е. в смысле понимаем, а только принимаем, как факты.

— Ну, это другой уже вопрос, — сказал он. И мы воротились к докладу. Довольно и этих примеров, чтобы противники тайн сразу сбили спесь свою. В самом деле, если уж в этом мире мы постоянно сталкиваемся с бесчисленными тайнами, то не тем ли более мы должны ожидать тайн в мире ином? Если скоро “не скажешь ничего” о мире естественном, то можно ли требовать полного знания о мире сверхъестественном?

А что в этом мире все полно тайн для ума, — это нетрудно доказать. И я приведу еще несколько примеров: они сильнее запечатлеют в нашем сознании эту простую, но далеко не всем очевидную истину. Не помню — где-то я, вероятно, читал, — как профессор СПб университета Хвольсон, начиная курс физики своих лекций, (сказал) студентам:

— Г.г. студенты! Вам в гимназиях ваши преподаватели физики все “объясняли”, и вы думали, что мы все понимаем. Я же курс лекций начинаю с того, что утверждаю: мир есть тайна.

И действительно, лишь поверхностному уму может казаться все доступным пониманию. А внимательному наблюдателю — совсем даже не профессиональному ученому — нетрудно узреть это. Возьмем несколько совершенно очевидных примеров.

Мы ежедневно видим небо. Кто не задавался вопросом о том, кончается ли оно (пространство вообще) или не имеет конца? И какой бы ответ мы ни приняли, оба будут равно непостижимыми уму. Если мы скажем, что пространство где-то кончается, мы тотчас же спрашиваем себя: а что же дальше? “Ничего” мы не можем ни принять, ни вообразить. И как будто кажется легче допустить, что за этим “концом” начинается снова бесконечное пространство! Тайна! Если мы примем другое решение: пространство бесконечно, то и это представление совершенно не вместимо нашему уму: на опыте мы ничего без конца не знаем и допустить не можем; а если бы и допустили — по той необходимости, что не можем понять конечности пространства, то все равно вообразить этого не можем. И таким образом, мы постоянно пребываем в полной беспомощности: ни конца, ни бесконечности мы не понимаем. Вот одна из нагляднейших тайн этого мира!

Совершенно подобно этому мы не можем понять и происхождения мира, начала времени. Принимаем ли мы религиозное учение о творении мира из “ничего”, мы этого не понимаем нисколько: из ничего ничего не бывает; и мы не можем представить себе это “ничего”. Если же допустим, что мир существовал “вечно”, всегда — и это непредставимо: мы ничего не знаем без начала.

А у нас всегда будет стоять вопрос: откуда же и когда он начался? Непостижимо, или — как говорят иногда по-латински — “crux super rationem” (крест над разумом). Снова тайна.

Если мы обратимся к более частным вопросам, об отдельных силах природы, то замечаем лишь действие их, а понимать самые силы не в состоянии. Что такое закон притяжения? — тайна: это сознавал и говорил сам Ньютон; что такое электричество, радио — откуда такие силы в них? — тайны, нами не понимаемые. Мы даже и не задумываемся над ними, хотя и пользуемся этими силами.

А мир животных — разве не полон тайн? А особенно — высшее из животных существ — человек? Душа и тело, мозг и ум сердце и чувства — полны таинственности. Как это серая мозговая кора думает? Как красный кусок мяса чувствует? Какая поразительно премудрая организация всего нашего существа! Да сколько мы в нем не понимаем! Например, что такое сон? И по чему многие органы во время сна бесчувственны (слух, осязание и проч.), а желудок продолжает работать, сердце бьется, легкие дышат? Как происходит, что у одних волосы черны, у других — белы, у третьих — рыжи? Разве мы понимаем это? Нет! — Как зарождается живое начало в существах? Не знаем. Естествоиспытатели все хотели бы открыть, что жизнь зарождается самопроизвольно из мертвой неорганической материи: им не хочется признавать учение о творении жизни Богом. Но допустим, что они и сумели бы достигнуть этого.

Разве чудо было бы от этого меньше? Так же, как в самом происхождении (или “вечности”) мира тайна, так и зарождение жизни из материи было бы тайной: из мертвого — живое.

Да и не перечесть всего дивного и непостижимого в мире! Смотрю я на цветы: какое чудо! Из одной и той же земли и воды произрастают розы, лилии и прочие бесчисленные цветы. И как это из зеленого ствола вдруг выходит совершенно иного цвета какой-то венчик? И почему именно такого, а не иного цвета? И почему одни розы — красны. Другие — белы, третьи — желты, четвертые — розовые? Никакая наука не открыла разницы в существе розовых семян; а цветы из них разны. Разве кому-нибудь это понятно? А если бы и открыли какую-нибудь разницу в семенах, тогда станет последующий вопрос: а почему эта разница в семени производит желтый или красный цвет? И опять ум остановится: опять на “почему” скоро “не скажешь ничего”. А трудолюбие и мудрость пчел и муравьев! Известно ли, например, всем, что форма сотов — шестигранные цилиндры — является идеальной для того, чтобы в известном пространстве положить как можно больше меду, а в то же время дать восковым стенкам большую при этом сопротивляемость? Круглая форма сотов была бы еще более прочной, но зато между круглыми цилиндрами оставалась бы напрасная пустота; или ее нужно было бы бесплодно заливать повыше воском. Четырехгранные соты вместили бы меду не меньше, но стенки их были бы меньше прочны. Восьмигранные соты не могли бы соединяться без промежуточной пустоты. И только шестигранная форма является наилучшей! Ну кто их научил? Говорят: инстинкт.

Но этим, будто бы “умным” и непонятным словом люди прикрыли лишь собственное бессилие ума! “Инстинкт” означает непонятную нам силу природы. “Инстинкт” — это означает отказ от дальнейшего рассуждения и понимания. Между тем неверующие не хотят признавать таинственного в мире религиозном, а на каждом шагу вынуждены считаться с бесчисленными “инстинктами” в мире низшем.

Из многих непостижимых “инстинктов” мне пришлось слышать об особенно поразившем мою память и ум — “чуде” про петухов. Это — быль! В одном из полков Белой армии, эвакуированных из России в 1920 г. в Галлиполи, офицеры разговорились как-то о религии. Озорники мысли начали недостойно шутить над тайнами, чудесами сверхъестественного мира. Среди них, по обычаю, присутствовал и священник. Слушая их пустые речи, он вдруг задал им вопрос:

— Вот вы, умники, все хотите понимать о Боге и загробном мире. А я и в этом-то мало чего понимаю. Скажите, пожалуйста, мне вот о чем: почему петухи поют по ночам и притом в определенные три срока, точно часы хорошие?

Офицерам этот вопрос сначала показался смешным. Но священник просил совершенно серьезного ответа: частный пример был очень прост сам по себе, но общий вопрос о тайне многих непостижимых вещей этого мира стоял глубоко и неотразимо. И офицеры “ничего не сказали” отцу духовному.

— Ну вот то-то и есть! — кончил батюшка. — Нужно о себе скромнее думать. Где уж нам над небесными предметами глумиться?

Прошу и я тех, кто будет когда-нибудь читать мои, в сущности полудетские, эти записки, скажите-ка, почему, в самом деле, петухи поют в ночные “стражи”? — Я ничуть не понимаю этого. А вы?

Пришлось мне рассказать про это на одной лекции. Неожиданно (обычно все молчат) инженер-слушатель, с самодовольной улыбкой знатока, стал возражать мне:

— Это объяснимо! Петухи — хорошие самцы. И они своим криком и хлопаньем крыльев отпугивают возможных врагов — зверьков от курочек.

Я печально подивился: и как это “умникам” не хочется признаться в своей ограниченности? “Умобоязнь” — старая болезнь.

Конечно, это выдуманная теория. Но допустим ее на минуту; тайна лишь передвинется, а не уничтожится.

— Хорошо. Допустим. Но тогда скажите мне: почему же стерегут так своих самок одни лишь петухи? А почему не индюки, не гусаки, не орлы, не воробьи? Почему не псы, не кони, не быки? И они имеют те же инстинкты самцов, и они могли бы и кричать, и лаять, и ржать. А они спят себе и даже не просыпаются ночью. Но если бы далее допустить, что все самцы охраняли бы своих самок, как петухи, почему же тогда не кричать бы, не ржать, не вопить им с самой тьмы до восхода солнца? Разве враги приходят лишь через три часа по ночам? Не вся ли ночь в их распоряжении? Почему же так? А если одни петухи выделяются из всего животного царства, то чем объяснить это чудо? — Не знаю! Нет, дело совсем не так просто, г. инженер!

И читателя своего прошу: не глумиться над случаем с петухами. В мире нам многое кажется по привычке простым; а на деле — мудрено!

Почему из совершенно одинакового тела животных у самцов оперение красивее, чем у самок? Почему у львов грива, а у львиц нет? Почему и у людей: у мужчин усы и борода, а у женщин нет; хотя (на голове) волоса одинаково растут? Почему мужчины выше женщин? Кругом — тайны и тайны. Многие из нас замечали, что прежде под телеграфными проводами были белые подставки, а теперь их заменили зелеными? Никто и не задумывался! Один инженер объяснил мне, что, оказывается, электрическому току проводов зеленый цвет мешает меньше, чем белый. А почему? Этого и специалисты не понимают. Случайно заметили такое полезное свойство зеленого цвета и применили его; а почему — не знают.

Один из ученейших физиков сказал: “Мы замечаем лишь последовательное сосуществование (порядок: одно следует за другим), но ни сущности причин, ни происходящих процессов не понимаем!”

Это кажется нам, простым людям, будто уже очень мудреным; а на деле все проще.

Например, я зажигаю спичку о коробочную корявую стенку: появляется пламень. Почему? Произошло трение одного материала о другой; получилась, говорят, теплота, а она перешла в огонь. Будто понятно? А мне — нет. Тут целый ворох тайн: почему теплота перешла в огонь? Почему невидимое сделалось видимым? Как это? Почему от трения происходит теплота? Почему известным материалам легче нагреваться, чем другим? Не понимаю, не понимаю! Не вижу процессов при этом!.. Тайны. Вижу: одно всегда следует за другим (последовательное сосуществование); и по привычке говорится: А (трение спички) есть “причина” В (огонь). Но слово “причина” ничего не объясняет тут, а лишь повторяется: за А следует В. Только! Тайна же процесса остается!

А теперь — радио... Что за диво! Слышим за десятки тысяч верст! Весь мир полон бесчисленнейших звуков, а нам он кажется тишиной; поставьте же дивный приемник радио — и все запело, заиграло, загудело, зашумело, зашептало, зазвенело... Диво! Отчего? — “Таково свойство радио!” — ответят нам. А почему? — тайна... И тайна ничуть не большая, чем случай с сапогами: “такое свойство ваксы” там, то же самое — и здесь.

“Дивны дела Божии!” — говорит русский мудрый народ... А раньше его Псалмопевец в 103-м псалме дивился миру. Он даже дивился такому привычному явлению, как “вино”; “вино веселит сердце человека”...

Истинное непостижимое чудо: вольет в себя человек воды, молока — веселья нет; выпил вина — веселье: “пьяному и море по колено”. Скажут, спирт, алкоголь. Хорошо, ну почему у “спирта” такое свойство? Почему в иных жидкостях спирт?

И восхищенный пророк заканчивает: “Вся премудростию сотворил еси, Господи!” Премудро все! Больше: непостижимо все! Все дивно, чудесно! И лишь слепой упорец не хочет видеть этого.

Теперь очень легко сделать вывод: если уж в этом земном мире столько тайн, то тем более их должно быть в другом мире, высшем нас.

И следовательно, если кто дерзает думать и говорить, что из непостижимости следует вывод о небытии, тот “рассуждает” (совсем не рассуждает, а вопреки рассудку лжет) не только по-детски, а просто бессмысленно. И такому человеку следовало бы сначала отречься от этого мира, столь непостижимого для него. Но он этого не делает благоразумно. Из “я не понимаю” не делает вывода “я не признаю”. Один профессор немец встретил бывшего своего студента по университету. Молодой человек с самохвальной развязностью скоро заявил прежнему учителю, что теперь он уже не верит в иной мир.

— Почему же? — спокойно вопрошает опытный профессор.

— Я не признаю ничего непонятного.

— А вы мясо кушаете?

— Кушаю.

— Какое: сырое или вареное и жареное?

— Не сырое же!

— А почему?

— То вкусное, сырое — противно.

— А вы понимаете, отчего это?

— Не задумывался никогда.

— Ну, в таком случае я бы вам посоветовал и тут быть последовательным: не принимать мяса, раз вы его не понимаете. А когда уже поймете, тогда и ешьте!

Смутился молодой умник, но, вероятно, и потом продолжал есть мясо, не понимая ничего: не любят люди беспокоить себя думами, да еще — о непостижимом; а отрицать, хотя бы вопреки смыслу, любят: дерзка душа легкомысленного человека! Глубоко же умный человек никогда не спешит делать этого: он знает, сколько тайн разлито вокруг него и в нем самом, даже в порядке естественном.

Тем более — в сверхъестественном.

Да и просто не глупому человеку очевидно, что вообще непостижимость не есть небытие.

Непостижимость есть только непостижимость: не больше. Тайна есть только тайна, а не отрицание ее.

Можно бы на этом кончить поднятый вопрос: разумному человеку довольно с избытком: это совершенно очевидно. Но я нахожу практически полезным коснуться одного частного вопроса веры: чудес. Очень уж часто легкомысленные люди злоупотребляют им в борьбе с религией. На этом споткнулся и Толстой. Его повторяют рядовые интеллигенты; дерзко издеваются и неграмотные рабочие, особенно партийные “безбожники”.

О чуде есть целые исследования (в русской литературе есть магистерская работа архим. Феофана, впоследствии епископа Калужского). Но вопрос совсем не сложен; считаю нужным его добавочно разъяснить, хотя все главное уже дано в предыдущем: если в этом мире столько непонятного и дивного, то чему же удивляться в сверхъестественном? И если непостижимость сил и явлений этого мира не ведет к отрицанию его, то еще более чудесность другого мира никак, ни в коем случае не свидетельствует против его бытия. Наоборот, утверждаю я, эта чудесность не только неизбежна в ином мире, но составляет одно из непременнейших условий и форм его бытия. Чудесность не только не говорит против иного мира, а, наоборот, подтверждает истинность и реальность его. Без чудесности был бы не только сомнителен, но и просто невозможен “тот” мир. Все это, собственно, очень ясно. Я даже стесняюсь “доказывать” вещи очевидные...

В) Необходимость чудес: неподобие не есть небытие.

В интеллигентном сознании наряду с “умобоязнью” всегда существовала и боязнь чудесного. Можно сказать, что “чудобоязнь” есть лишь дополнительная сторона боязни страха перед умом: если чего-либо нельзя объяснить “умом” или что-нибудь является не согласным с привычными требованиями нашего мышления, все такое немедленно отдается под подозрение, а то сразу же — и на отрицание.

“Никаких чудес!” — вот заранее заготовленное диктаторское требование умников, суеверных идолопоклонников рационализма. Этим страхом заражены были и верующие, даже богословы. Возьму несколько примеров. Рассказывается чудо о переходе через Чермное море. И у преподавателей является сильное желание: нельзя ли объяснить как-нибудь “естественно”? А так как в Библии прямо указывается, что перед этим был сильный ветер, который погнал воду от берегов, то это желание пугливых богословов приобретает, так сказать, законную почву. Но забывается самое главное: вода стояла “стенами” по обе стороны проходивших евреев; а когда пошли египтяне по тому же пути, то стены сошлись. И, конечно, богословы не смеют отрицать буквального смысла Св. Писания, не могут прямо возражать против очевидной чудесности перехода. Но в таком случае чего же стоят все эти маленькие ухищрения использовать ветер, гнавший воду: если она стояла стенами и после ветра, то могла стоять так и без ветра. Чудо остается чудом! Но пугливому уму хотелось бы обойти это.

Другой пример. Иисус Навин говорит солнцу: “Стой, солнце!” Отрицатели просто говорят: немыслимо! Тогда развалилась бы вся солнечная система от такого быстрого прекращения движения, подобно тому, как если бы мгновенно остановить поезд, то сила инерции сокрушила бы его, а при чрезвычайнейшей быстроте, с коей мчится солнце и кружится вселенная, вещи воспалились бы (земля, луна и др. планеты), испепелились бы мгновенно. И вот является целая пачка “объяснений” необъяснимого: это не было-де чудо, а было такое-то случайное благоприятное стечение атмосферных условий, от которых получилось вторичное солнце, т. е. отражение его в воздухе, не больше; так бывает, например с радугой на небе, когда солнце уже скрылось за горизонтом, но в вышине оно еще продолжает светить, или как бывает “северное сияние” от неизвестных причин... Бесспорно, и это все могло быть использовано Господом. Но ведь текст Библии совершенно определенно говорит именно о чуде, и именно об остановке солнца Божиею силой по молитве Иисуса Навина. И в таком случае приходится делать выбор: либо признавать Библию и чудо, либо объяснять его естественно и отрицать текст. А это последнее несравненно страшнее боязни ума: ибо сомневающийся не боится искажать Библию, не боится отрицать возможность чуда; просто потерял страх перед Богом! И конечно, уж лучше бояться Истинного Бога, чем пугаться самодельного идола — ума.

Третий пример мы уже упоминали прежде — об Ионе во чреве китове. Уж как наши учебники и преподаватели стараются как-нибудь объяснить, от природы и ума: и кит-то не был кит, с его маленьким горлом, а это была китообразная акула; или вообще разумеется здесь огромная рыба и т. д.

Но только бы — не обыкновенный кит, ибо “доказано”, что он не может проглотить человека. Хотя этому лишь верят, а никто не думал проверять или даже усомниться: правда ли, что у китов такое уж маленькое горло? Одному верят, а другому не хотят верить; одно отрицают, другое принимают... Оказывается, были случаи, что и киты проглатывали людей. Ну, в таком случае “можно” верить и про Иону. — А я скажу, в таком случае совсем и не требуется никакой “веры”. Вера — это признание чего-либо не естественного, а превышающего законы естества. Вера же настоящая не боится никакого чуда. И потому с точки зрения подлинно религиозного человека совершенно приемлемо иное утверждение, иная крайность: “Если бы мне Писание открыло, — говорил какой-то католический епископ, — что не кит проглотил Иону, а Иона — кита; я и тогда бы поверил слову Божию”. Бог это — логично [I].

Во всех этих случаях, собственно, важно то пугливое желание богословов объяснять все чудеса естественно, каким страдали и преподаватели, и мы, семинаристы, про интеллигенцию же и говорить нечего. Из-за этих именно чудес Толстой отверг Евангелие и Божество Христа. И эта “чудобоязнь” весьма широко распространена среди не только “общества”, но и (среди) полуграмотных рабочих, тронутых нигилизмом. Отрицание чудес считается признаком умственной порядочности и развития, а вера в чудеса — “от темноты” и политической “неблагонадежности” церковных людей.

На самом деле вскрывается совсем иное, как увидим сейчас. Прежде всего, уже говорилось о тайнах этого мира: тем более их необходимо допустить для другого. Почему “тем более”? По одной лишь вере, что тот мир более всемогущ, чем этот. В том мире — все действует Бог. А одним из непременных свойств Его является именно ВСЕМОГУЩЕСТВО.

И если я хоть сколько-нибудь верую в Бога, тем самым я вынуждаюсь признавать и то, что “Бог все может”. И именно — все! Поэтому странно, что даже верующие боятся чудес. Наоборот, нужно было бы бояться, если бы чудес не было! Тогда можно было бы усомниться: да есть ли тот мир? Чудеса — абсолютно неизбежный спутник и признак сверхъестественного мира и веры в него. И обратно: если мы сомневаемся в чудесах, этим самым мы обнаруживаем лишь свое маловерие и в Бога. И это о верующих.

Для неверующих же в Бога нет никакой высшей силы, кроме этого мира. Но в таком случае с подобными людьми следует говорить их же языком ума и естественных вещей, о чем уже и говорилось: из незнания и непостижимости нельзя делать вывода о небытии. А кроме того, и в этом мире — множество дивного и уму непостижимого. Значит, умный человек в самом меньшем случае должен, обязан благоразумно заявить: “не знаю, все возможно”. А отрицать ничего не смеет. Но тут отрицатель может выставить такое возражение: чудеса противоречат уму нашему. Это — неправильно! Разберемся.

В логике строго различаются два термина: “противоречие” и “противоположность”. Это не одно и то же. Под “противоречием” разумеется такое положение, когда одно (А) совершенно исключает другое (В). Например, я говорю, что такая-то вещь существует, а другой говорит обратное: она не существует. Третьего положения уже быть не может: или есть, или нет — что-нибудь одно верно, а этим верным исключается другое, ложное.

Иное дело — “противоположность”. Противоположными вещами называются те, которые различаются одна от другой. Например, цвета: зеленый, красный и проч. считаются не противоречащими, а “противоположными”, или просто отличными, разными. И один цвет не исключает другой: вещь может быть выкрашена и в один цвет, и в другой, и в третий.

Такое различение терминов в логике известно всякому школяру. С таким пониманием подойдем теперь к чудесам и тайнам.

Я расскажу весьма интересный случай из жизни. Ко мне, к архиерею, пришел молодой, лет 25 — 26, еврей, студент высшего учебного заведения, с просьбой разрешить ему креститься и сделаться христианином. Я, по долгу своему, стал спрашивать его о мотивах такого, необычайного для евреев, намерения. Все оказалось чисто. Тогда я спросил его о предметах веры. Знает все нужное. После всего я уже начал беседу об отношении веры и знания. Студент оказался весьма вдумчивым, серьезным. И между другими вопросами я задал ему такой:

— А не смущает ли вас, что мы, верующие христиане, допускаем множество тайн, чудес? Не кажется ли вам, что это противоречит нашему уму? Не отрицает ли это “законов мышления”, к коим мы привыкли в этом мире? А если противоречит и отрицает, то не ставится ли тем самым под сомнение весь тот мир? Недолго думая, он ответил мне так:

— Нет, это меня не пугает.

— Почему? — спрашиваю.

— Так должно быть. Там, где начинается сверхъестественный мир, на этой грани кончаются законы данного, естественного мира.

Я поразился тогда его умному ответу.

И несомненно, что он не придумал его заранее, а как глубокий человек, легко понял разницу между двумя мирами. Правда, он не устранил разницы между “противоречием” и “противоположением”; но сущность суждения была совершенно правильная. Раскрою подробнее его и мои мысли об этом.

Что такое “законы”? Часто мы их воображаем какими-то нормами, будто стоящими вне бытия; а мир должен им подчиняться, как посторонним меркам. В самом же деле законы — это не что иное, как формулы бытия. Или — то же самое бытие, свойства которого путем отвлечения их от конкретных отдельных случаев возводятся в общие положения, которые и называются потом “законами”. Например. Мы на опыте (а не прежде его) видим, что все известные нам материальные вещи подлежат измерению — в длину, ширину и высоту. Исключений не знаем. И тогда мы делаем общий вывод: все материальное — трехмерно. Получился “закон”.

Вещи, брошенные вверх, всегда падают на землю, следовательно, есть закон “притяжения”. Значит, под законами нужно, собственно, разуметь просто свойства природы или отдельных творений. Еще прямее: законы — это тоже само бытие. И следовательно, не бытие, не природа зависит от “законов”, а “законы” зависят от бытия или являются отвлеченными формулами его свойства.

Такое рассуждение, само по себе ясное, нужно мне для того, чтобы люди не очень пугались страшного слова “законы”, а главное, для того, чтобы дальше сравнивать не законы ума с законами другими, а просто: одно бытие — с другим бытием. И тогда легче понять, что одно бытие не “противоречит” другому, а только “противополагается” ему, “различается” от него по своим свойствам (“законам”). А никакое одно бытие не может никак исключить другого: цвет красный не исключает желтого, одна планета другую, обоняние не отрицает вкуса, слух — зрения. Все это — лишь различные области. Не больше!

Для ясности припомню одну небольшую брошюру, давно попавшуюся мне: (если не изменяет память) ее написал знаменитый художник Виктор Михайлович Васнецов. Автор там рассказывает про обитателей болота. А за болотом — зеленый луг, дальше — лес. По лугу ходит корова и рвет спокойно траву. Лягушка — на рисунке обложки — из болота смотрит на корову и, с несомненностью, думает: у ней — как и у людей, и у птиц — кровь такая же холодная, как и (у самой лягушки); да она и не знает иной крови.

Рыбы, видя, как люди и животные обходятся без воды и не задыхаются от воздуха — что бывает с ними, — в изумлении могут думать: как это возможно? Но не смея отрицать фактов, рыбки благоразумно лишь дивятся “чуду”: у них — не так!

Вот эти болотные рассуждения совершенно можно применить и к людям, дерзающим на основании одних “законов” отрицать другие — на основании одного бытия отрицать возможность иного. Мир водных обитателей — один, теплокровных — другой; да и в воде-то еще живут и теплокровные (бегемоты, киты, носороги). Это — разные миры, разны и их свойства, или законы. Перенесем эти суждения на мир веры, на сверхъестественный порядок бытия. Торопливые отрицатели не признают его вообще или тех и иных чудес его потому, что эти явления отличаются от явлений земного порядка, или, как обычно говорят, “противоречат естественным законам”. А потому, — думают они, — тот мир нельзя и допустить; иначе, просто его нет.

Таким образом неверующие мерят другой мир мерками этого мира, к “тому” бытию прилагают законы “этого” бытия; короче, этим бытием мерят другое, а так как они оказываются несходными, то другое бытие просто отрицается, как невозможное.

Рассуждение, как очевидно, совершенно болотное, но и там дело обстоит лучше. Рыбы изумляются, но людей не отрицают, хотя те живут на суше.

Ведь по такой логике — из-за непостижимости и из-за неподобия одного бытия сравнительно с другим — людям следовало бы не признавать ни рыб — ибо те живут в воде, чего не может человек; ни птиц — ибо они летают в воздухе. Однако люди таких выводов не делают. Почему? Потому, что “видят” факты? Да! Это — правильно! И по отношению к миру сверхъестественному всякий может требовать доказательств его реальности, фактичности: этот путь — законный и верный. И далее об этом будет самая серьезная речь, в ней выясним центр и путь познания. Мы же тоже хотим признавать реальное бытие, а не измышления наши. Но в том беда интеллигентных безбожников, что они раньше этого условия (реализма того мира) уже отрицают его из-за простого неподобия (или — как неверно говорят — “противоречия”). Потому и требуется нам опрокинуть это со всей решительностью борьбы против неумных и противоположных выводов.

Можно ли мерить законами этого мира тот мир? И следовательно, можно ли отрицать чудеса? Абсолютно невозможно!

Послушаем хоть самые слова. Мы говорим: “тот” (а не “этот”) мир, “иной” (т. е. отличный, другой) мир, “сверхъестественный” (а не естественный) мир, или — “небесный” (а не земной) мир. Следовательно, с самого начала мы, верующие, утверждаем различие этих двух миров по их природе, свойствам, силам, проявлениям, или — как говорится — по законам.

Это — очевидно! Но в таком случае какое же право имеют неверующие, когда к иному миру прилагают мерки этого? Они говорят: ваш тот мир не похож на этот! Конечно, — отвечаем мы, — не похож! Мы раньше вас сами утверждали это. Но это еще не самая большая вина и ошибка ваша — а другое: из этого неподобия вы делаете неразумный вывод о небытии того мира — якобы невозможно, раз он не похож на этот, известный вам мир. Вот где ваше преступление!

И если мы говорим “иной” мир, то ясно, что у него и законы (или свойства) — иные, не противоречащие, а особые, отличные от законов этого мира. Неподобие не есть небытие. И совершенно прав тот молодой еврей, который так четко сказал: там, где начинается сверхъестественный мир, на этой грани кончаются законы естественного мира.

Для окончательного пояснения возьму очевидный пример: я живу, допустим, на первом этаже; со мной рядом храм, запах ладана проникает оттуда и ко мне. Надо мной — второй этаж, другие люди, о коих я ничего не знаю и комнаты которых я даже никогда не видел. Могу ли я сказать, что и у них пахнет ладаном или не пахнет ладаном? И вообще, что они живут так же как и я? Это было бы неразумно. И лучше всего предположить что там, где кончается моя комната, где устроен потолок, а для других людей — он пол, на этой грани кончается запах ладана. Правда, мой запах может проникнуть и к ним, но не обязательно. Если есть какое-либо соприкосновение моего пространства с их жилищем (через коридор и лестницу или даже через открытые окна), то ладан залетел и к ним, и тогда уже изменится и их воздух.

Это сравнение дает мне возможность ответить и на последующее возражение о чудесах: может ли иной мир вмешиваться своими законами (действием) в это бытие?

Отрицатели не признают этого. Но на каком основании? Абсолютно без всякого основания. Больше этого: вопреки разумности и опыту. В самом деле, если я ничего не знаю о том мире (а не знать, как мы видели, не значит отрицать, наоборот, можно допускать), то вообще я не знаю и о его силах и возможностях. В частности, совсем не знаю, может ли он вмешиваться в этот мир и применять законы его. Чего не знаю вообще, того не знаю и в частностях. Скорее нужно сказать иное: “все возможно”, “ничего не смею отрицать”. Это обязан говорить и неверующий.

И особенно это верующие должны сказать про сверхъестественный мир потому, что мы тот мир признаем несравненно более высшим, могущественным. А высшее может вмешиваться в низшее и изменять его явления... Запах ладана может проникнуть и на другой этаж и смешать там весь воздух.

Или другой пример. Вот недавно в Нью-Йорке было странное явление: вдруг перестали действовать телеграфные провода. Оказалось потом, что какая-то иная сила вмешалась в нашу область и на время приостановила обычное действие электричества. Так и силы сверхъестественного мира могут переменить действие сил (“законов”) этого бытия.

И когда мы говорим о “чудесах”, то предполагаем именно переменение законов одного мира вмешательством другого.

Иногда некоторые говорят, будто чудеса “сверхъестественны, но не противоестественны”. Это будто красиво и умно высматривает. Но я полагаю, что и здесь еще говорит пугливость перед умом и законами природы. Верующий же человек не только не боится признать чудеса сверхъестественными, но считает их и противоестественными, т. е. “противными”, отличными, несогласными с обычными законами природы явлениями. Стоять воде стеною, конечно, “противоестественно”, остановиться солнцу и луне и не испепелиться — противоприродно. И если я говорил выше, что чудеса не “противоречат” “законам бытия”, — то это относил к законам иного бытия и вообще — к “законам мышления”, а мышление мое совершенно допускает и даже необходимо требует для другого мира и других законов, совершенно отличных от наших законов, но не исключающих двух разных законов!

Но если бы кто сказал вместо слова “разные” “противоречащие” — это было бы логической ошибкой терминов.

Впрочем, для более простого и неточного мышления можно допустить и употребление слова “противоречить”, если под ним разуметь понятие — несогласны, отличны, различны. И тогда про все таинственное и чудесное можно сказать, что оно “противоречит” природе и ее законам. Но только не нужно бояться ни этого слова, ни самого факта чудесности: наше мышление допускает возможность чудес, но не в этом земном мире, а в другом, и при вмешательстве его сил в силы данного порядка. Подведу итоги сказанному.

При таком ясном и правильном отношении к чудесам мы не сделаем ложного, неразумного вывода, что непостижимость их ведет к отрицанию, не позволим сказать, что неподобие двух миров, их сил и законов ведет к небытию одного из них. Наоборот, разумный человек (верующий, а равно и неверующий) должен допустить это неподобие, различие, противоположность; и тогда чудеса не только не будут пугать нас, а окажутся и допустимыми, и даже необходимыми доя иного мира. Без “чудес” не может быть сверхъестественного мира.

А потому если кто-либо (хоть, для примера, Толстой) допустил веру в Бога — в какой бы то ни было степени, то тем самым, безусловно, обязан допустить и возможность “чудес”. Если же он (как и Толстой), веруя, как бы то ни было, отрицает чудеса, то этим он доказывает лишь собственное недомыслие. И только! Неверующий же в самом крайнем случае должен сказать о всяких других мирах и их законах: “Не знаю”. Больше того: он, как ничего не знающий о них, может допустить даже не один сверхъестественный мир, а любое множество их, но не смеет, по логике, отрицать и единый мир, и единое сверхъестественное явление. Поступая же иначе, он обнаружит лишь свою собственную дерзость и неразумие.

Таким путем мы убрали с пути веры еще один камень: из неподобия нельзя делать вывода о небытии чего-нибудь; поэтому чудес не бойся!

Г) Постижение непостижимости и тайнолюбие.

Я по себе самому знаю, какую пользу и утешение принесло мне это “открытие” моего же “ума” — которого прежде мы так боялись. Укажу несколько выводов.

Прежде всего, я действительно отделался от интеллигентского испуга перед тайнами.

Теперь уже это одно мне важно и полезно, с каким бы чудом я ни встречался. Я знаю и говорю: все возможно для того мира! Велико ли, мало ли — все может быть!

Затем я даже полюбил непостижимость, таинственность и чудесность сверхъестественного мира — как одно из необходимых условий его бытия, один из непременных признаков его.

И наоборот, когда кто-нибудь из моих знакомых (это бывало) начинает “объяснять умом” (как это прежде требовалось суеверным идолопоклонством) вещи сверхъестественного мира, мне становится очень скучно. Значит, такой человек не видит одного из главнейших свойств того мира: отличия от этого мира, его непостижимости для естественного ума; значит, он недостаточно умен, и слушать его уж нечего! И если бы (что невозможно по существу) такому легкомысленному мыслителю удалось для меня “доказать” что-нибудь из того мира или объяснить даже будто бы с исчерпывающей удовлетворительностью, то я опечалился бы и за него (за его неразумие), и за себя (за мою убежденность в необходимости тайн); и еще больше опечалился бы — за самый тот сверхъестественный мир: если уж его “объяснили” и “поняли”, то его — нет! Подлинный, истинно сверхъестественный мир непостижим для естественного ума: это безусловное требование!

Наконец, в записках одного законоучителя (не знаю уж, откуда это он взял — или сам понял?) еще в России мне пришлось прочитать интересное и глубокое рассуждение, совершенно обратное интеллигентскому недоверию к чудесам: если, писал он, наша вера была бы понятна и объяснима умом, тогда можно было бы допустить, что она (ее догматы) являются плодом человеческого измышления. (Так, между прочим, и говорил атеист-философ Фейербах.) Но так как все наши догматы выше ума нашего, не вмещаются в него, то очевидно, что их не мог выдумать сам человек.

А они могли быть лишь даны нам или открыты Тем Самым, о Ком эти догматы говорят. Следовательно, самая непостижимость догматов говорит не против них, а за их действительность, истинность. Эта мысль заслуживает внимания!

А что действительно все религиозные догматы превышают наш естественный ум, это — и при небольшом проникновении в них — представляется совершенно ясным нашему опыту, самоочевидным. Остановлюсь на этом: и ввиду истинности этого положения, а также и ввиду непрекращающихся схоластических попыток старых и новых богословов объяснить все умом, — и произошли все ереси, до нашего времени включительно.

Еще древние святые отцы утверждали, что для нас умом постижима только непостижимость Божества. И это — точно. Обыкновенно ссылаются на непостижимость догмата о Троичности Лиц Единого Бога. И несомненно — это величайшая тайна.

И какие бы ни делались попытки объяснить ее, все равно тайна остается тайною, невместимою для ума. “Не терпит тайна испытания” — поется в церковном богослужении.

Но те же самые люди, которые допускают непостижимость догмата Троицы, думают, что идея Бога вообще — хотя и не совсем — умопостижима, но она будто бы несравненно проще. И правда, существовали ложные попытки, дошедшие до наших дней, “упрощать” веру, обрезать у нее все более сложное и непостижимое, лишь бы облегчить уму возможность хоть как-нибудь веровать, а со временем-де — соединить весь мир в “единую” религию. Мысль эта в наше рационалистическое время проникла и в христианские группы протестантского исповедания: ради этого рационализма в Германии образовалась даже среди пасторов группа, целая школа, отрицавшая Божество Христа Господа.

Среди методистов Америки также произошло глубокое разделение на ортодоксальных последователей и на модернистов, которые тоже признают Христа лишь учителем.

Можно сказать, что и все протестантство с бесчисленными его сектами, начиная с самого Лютера, больно этим же недугом: рационалистической боязнью всяких тайн, чуда и непостижимых предметов. Потому они отвергли и таинства, оставив лишь собственно одно: крещение; а причащение они понимают рационально, для символического напоминания о жертве Христовой. Они отвергли бы и крещение — да Свящ. Писание этого не дозволяло им буквальным повелением: “Идите, научите и крестите!” А может быть, они боялись, что без крещения не пойдет за ними народ. Впрочем, многие секты в Америке, выросшие из протестантства, уже и крещение принимают лишь в нравственном истолковании его, как обещание Богу “умереть” для греха и “восстать” (подняться после погружения из воды) для новой жизни. И эта тайнобоязнь присуща очень многим “мыслящим” (но недомыслившим) христианам и в православии, и в католичестве: в последнем даже больше, потому что ложное схоластическое богословие приучило католиков веками все объяснять “разумно”.

Я считаю такую боязнь таинственных догматов при вере в Бога простым недомыслием, легкомысленным недоумием. И это крайне легко сейчас понять.

Что такое “Бог”? Многим кажется это чем-то очевидно несомненным и понятным. В самом же деле — совсем наоборот. И древними отцами, и новой философией нашего времени установлено, что никакие “определения” Бога решительно не дают положительного представления о Нем нашему уму; они больше говорят о том или отрицают то, что не должно мыслить о Боге, дабы не впасть в ложное понятие о Нем или в ересь. Потому такому богословию присвоено наименование “отреченного”, или отрицательного. Например: “Бог есть Дух” — вот первое определение Его. Что это значит? Что такое “ДУХ”? Понимаем ли мы? — Ни в малейшей степени (если не будет это открыто иным путем). Однако это определение имеет свой смысл, поскольку оно этим отрицает в Боге всякую материальность: Бог не есть материя. Он не причастен ни в малой степени материальному.

Или: Сын Божий “рождается от Отца”. Что-нибудь понятно? Абсолютно нет. Дух Святой “исходит” от Отца? — Понятно? И чем это отличается от “рождается”? — Не знаем!

Как Бог Един и Троичен? — Непостижимо...

Но я остановлюсь на одном первичном “понятии” “Бог”. Понимаем ли мы ясно, внутренне, опытно хоть что-нибудь в Нем?

Нет! И совершенно прав св. Иоанн Дамаскин, когда утверждает, что Бог не только выше всякого бытия, но и всякого понимания. Это очевидно и нашему уму. А раньше св. Дамаскина то же зрели и другие отцы. Между прочим, доселе сохранились речи некоторых последователей еретика Нестория, потом обратившихся к Православной Церкви, которые заявляли следующее (о воплощении Христа и отношении в Нем Божеского и человеческого естества):

То, что это есть, принимаем. А как? — этого не постигаем.

Совершенно то же самое, и еще прежде, должно утверждать и вообще о Боге: Он есть — принимаем. А что Он есть — не постигаем.

Скажу прямее и точнее: принятие или вера в Бога заранее обрекает нас или предполагает, что мы должны отказаться от всяких умственных требований от Него. Бог — превыше всякого ума. Ум, приняв Его, поставил над собою крест: здесь уму конец! В Боге все возможно! И ни о чем ум не может уже сказать: это — “немыслимо”. Сам Бог, весь, всецело, — “не-домыслим”. Таким образом, приняв веру в Бога вообще, мы заранее допустили все “самое невозможное” для нас — возможным в Нем; всякие тайны, все непостижимое. Понятно ли это читателю? Мне просто очевидно!

А теперь сделаем вывод отсюда. Если я отрекся совсем от ума, то почему именно показался бы мне “более” или “менее” непостижимым какой-либо отдельный догмат? Почему вера в Бога будто бы более приемлема, чем вера в Троицу? Ничуть! Если я ничего не постигаю в Боге, то не смею отрицать ни единичности Его, ни двоичности, ни Троичности. Я уж заранее согласился на всякую возможность невозможного в Нем. Следовательно, сюда включается все последующее: и Троичность, и Рождаемость Сына, и Исхождение Духа. Все это — как и прочие тайны о Боге — заранее включено в общую несомненную истину о непостижимости Бога вообще.

И только поверхностному уму кажется далее резким противопоставлением: 1 и 3 — Единство Бога при Троичности Лиц. А последовательный ум заранее допускает все и не может отрицать ничего о Боге, ибо отрекся от себя с самого начала веры. Веровать же человеку во что бы то ни было ум нисколько не препятствует — как мы выясняем все время. Если же уж поверили мы, то заранее необходимо допускать все самые непостижимые из непостижимых догматов.

Другой вопрос: почему же я верую? Но это уж — иное дело! Только одно утверждаю: ум не препятствует чудесам и тайнам, — а даже требует их от “иного”, “другого”, “того”, “сверхъестественного”, “небесного” мира.

Это совершенно логично! Противное — нелогично, неразумно, бессмысленно.

Вот к каким выводам, и притом умом же, пришли мы, исследуя возражения ума: они направились теперь против самого же ума и его идолопоклонников.

Один архиерей, на основании собственного огромного ученого и духовного опыта, рассказывал нам, студентам академии, какой путь прошел он. Сначала он занимался, как и полагалось, богословскими науками. Потом, в академии, он решил изучить основательно философию, надеясь найти в ней обещанное ею разрешение вопросов. Но неожиданно для самого себя он пришел к иному выводу: оказалось, что философия, бесконечно путаясь в искании ответов, показала лишь собственное бессилие в этом. И таким образом, ум, можно сказать, уничтожил самого себя, выяснил свою несостоятельность в общих вопросах, в частности, и в вопросах религиозных: о Первопричине мира, о происхождении его, о цели бытия, о сущности вещей и проч.

Но это банкротство ума принесло ему (владыке) большую (пользу): с той поры он уже не искал ответа там, где найти нельзя. И даже был благодарен уму, что он сам же подорвал ценность свою. Тогда владыка обратился уже к иным источникам истины, и прежде всего — к религиозным философам, то есть к святым отцам, где и нашел (вместе со Словом Божиим) и удовлетворение для ума, и мир искавшему сердцу.

Этот вывод позволяю себе делать и я: мы видели, как ум логикой своей разбивал один за другим камни, лежавшие на пути веры, и честно сознавался в собственном бессилии, толкая нас искать истину иными путями. И еще дальше он поможет нам в прояснении познания и себя самого, и веры.

И много раз я благодарил Бога за то, что для меня вскрылась эта немощь ума; за то, что я до очевидности узрел сущую ложь суеверных интеллигентов о том, будто ум не позволяет веровать, будто он не допускает никаких тайн и чудес, будто для умников уже предрешено непременно неверие. Ложь, ложь и ложь!

И потому — как уже говорилось — я давно перестал пугаться тайн и чудесного. Слава Богу! И стало мне легко: точно я сбросил с души тяжелые оковы или вышел из непроходимого леса на вольный свет Божий. Какая отрада! И думаю: почему это не научили нас такой “свободе от ума” в семинариях, академиях?! Сколько бы отпало тогда лишних мук, сомнений, путаницы, тьмы, лжи! И как просто и легко веровалось бы тогда в тайны. Или, по крайней мере, как ясно было бы, что ум наш не мешает вере. Скажу больше. Ум тогда давно бы оказался не врагом нашим, а другом и помощником веры. И тогда ясно было бы, что и этот дар — ум — дан нам Богом не ко вреду, а на пользу же; что и он не отводит от Создателя своего, а приводит к Нему; что он не разрушает тайн и чудес Божиих, а, наоборот, ограждает их от ложных нападок злых сил и испорченного сердца дурных людей.

Теперь я спокойно могу веровать во все. Например, читаю ли я на литии: “Господи Иисусе Христе Боже наш, благословивый 5 хлебов и 5000 насытивый, Сам благослови и хлебы сия”, — я не смущаюсь уже, как это бывало в духовном училище, верую: Сын Божий все может! Стою ли я перед престолом и произношу: “И сотвори убо хлеб сей честное Тело Твое”, “Чашу же сию — честную Кровь твою” — я не пугаюсь уже пытливых вопросов ума: “Да как это? Да возможно ли?”, ибо знаю, что ум не имеет даже права задавать таких вопросов, а должен лишь скромно молчать, так как тут творятся вещи, превосходящие не только ум человеческий, но и ангельский. Сам Господь сказал эти слова. Он и может их осуществить. И нет препятствий к вере!

Творю ли крестное знамение на себе, благословляю ли в храме Божиих людей — я знаю, что через эти видимые знамения креста ниспосылается благодать Божия, а не являются они обманом, за которым нет ничего, пусто... Нет! Бог и из “ничего” сотворил величайший мир! Он все может!

Я уже не касаюсь сейчас еще более высоких предметов веры: Самого Бога, Троичности, воплощения, смерти, воскресения и вознесения Сына Божия, Сошествия Святого Духа в виде огненных языков; не сомневаюсь в необычайных дарах первохристианам, когда галилейские безграмотные рыбаки вдруг заговаривали на неведомых языках, как даже тень их исцеляла больных, как они победили мудрецов мира и всю вселенную... эти 12 простых рыбаков... Чудеса!

И не только не смущаюсь, а радуюсь и торжествую, хотя (или даже — именно потому что) “окаянный аз есмь человек” (Рим. 7, 24). Да и как не радоваться?! Послушайте, родные по духу читатели, послушайте об этом... Вот что я где-то и читал и сам переживал много раз...

Люди “боятся тайн”. Не хотят их “признавать”... Бедные, бедные люди! Жалкие слепцы, сами выбрасывающие из души своей бесчисленное богатство, которому цены нет, которому нет ничего подобного в этом мире, перед которым бледнеет вся красота и сладость земных вещей!

Ну подумайте только, что обещает нам “тот” мир! Он открывает и утверждает прежде всего, что он есть, воистину есть этот другой величайший мир. Боже! какая радость! Если Колумб и его моряки не знали, как выразить свой восторг, и кричали в восхищении: “Земля, земля!”, то как же мы, верующие, должны радоваться и взывать: “Небо, Небо”! Если Америку называли и еще иные называют “Новым Светом” — что неверно, ибо ничего “нового” на ней не оказалось — та же земля, те же грешные люди, та же болезненная “история” войн и борьбы человечества; то мы, верующие, несравненно более и совершенно вправе взывать: “Новый мир; Светися, святися, Новый Иерусалиме!” (Апок. 21 — 22 гл.) Да, перед нами воистину “Новый” мир, с новыми условиями блаженной жизни, с бесконечным существованием вечно блаженных существ! Там нет ни горя, ни нужды; там и солнце не нужно, ибо все заменяет Сам Агнец Божий, Господь Иисус Христос! Там человек сбрасывает с себя ограниченность свою — пространством и временем, сбрасывает свою большую телесность, как куколка, снимает свою оболочку прежнего червяка и радостно порхает по красивым цветам, сося из них сладкое питье! Там уже нет ни борьбы из-за “куска хлеба”, из-за одежды на нагом и беспомощном теле, из-за “жизненного места” — из-за коего теперь ведутся ожесточеннейшие войны озверевших людей.

Вот это действительно “иной” мир, “Новый Свет”! И кого же сподобятся там узреть удостоившиеся? Не только своих близких по земле, родных, но — несравненно более славных великанов святости и духа: праотцев, пророков, апостолов, тысячи тысяч мучеников и мучениц за Христа, величайших подвижников иноков, сонмы неизвестных святых в миру, дивных ангелов и архангелов, херувимов и серафимов... И далее Саму Пречистую Богоматерь Приснодеву Марию. К видению Ее даже преп. Серафим Саровский готовился несколько дней, как к событию поразительно-прекрасному! О Матерь Божия! Не лиши и меня, окаянного, узреть это!.. Грешен, грешен я! Но не отвержи и меня от Твоих созерцателей, Пречистая!.. Вот даже сию минуту (пишу для тебя, дорогой читатель, а не для похвалы своей: знаю, что струпы мои уже не позволяют мне хвалиться!) пишу о Ней, Преблагословенной, и тихо текут сладкие слезы из грешных очей моих...

Я уже умолчу о том, что могу узреть и Самого Творца моего, Спасителя и Утешителя Духа!.. О, окаянный я человек!..

И те, что знали о том мире по опыту своему — как Иоанн, Павел и многие другие, те нам сказали, что “там” такое блаженство, которого и око не видело, и ухо не слышало и что на сердце человеческое не приходило (1 Кор. 2, 9). Созерцавший aп. Павел, 14 лет молчавший о видении, потом сказал, что он видел то, чего и после не мог пересказать на слабом языке человеческом (2 Кор. 12, 1 — 4).

Ну, что перед этим все блага земли! Целый новый блаженный мир тайн, чудес, преславных вещей открывается вере нашей!

И не понимаю, не понимаю: почему это род человеческий делает над собою такое духовное самоубийство, что хочет ограничить себя лишь этой малюсенькой планеткой — Землей, с ее несовершенством и ожидающими (мертвеца) тремя аршинами темной могилы, полной жадных и гнусных червей!

Бедные, бедные люди!

И счастливы верующие!

Почувствовали ли вы, дорогой друг, читатель, какая радость для нас от веры нашей?

Увидели ли, как мы бесконечно богаче и счастливее неверующих? “Блажен, кто верует, тепло тому на свете”, — даже на этом еще свете! А там?! Ап. Петр, узрев лишь Славу Преобразившегося на Фаворе Христа Господа, воскликнул в непонятном восторге: “Как нам хорошо!.. Построим три палатки: одну Тебе, одну Моисею, и одну Илии”.

...Сам от радости не знал, что говорил! А о себе, Иоанне с Иаковом даже забыл!

И этот мир действительно существует, как — увы! — существует и третий мир: ад с его странными насельниками, бесами и грешниками... Да, — и он существует так же несомненно, как существует и блаженный рай... Но мимоходом вспомнив о нем, оставим его до времени... А утешимся открывшимся миром тайн и блаженных чудес! О, если бы сподобиться их!

И есть надежда на это. Сам Бог воплотился, чтобы спасать и меня, грешного!

Как же не любить этих тайн, как не радоваться им?!

Но иные хотят, подобно Фоме, сначала увериться, ощупать: да есть ли он, этот новый мир? Пути к нему открыты...

Но скажу, что мне никогда не нравилось это любопытство ап. Фомы: покажись! осяжу! — Другим “испытателям” этого именно и хочется... А мне нет! Странно это для умников... И пусть они дивятся. Я же люблю самую таинственность тайн того мира! Мне нравится ап. Иоанн, который только подошел ко гробу Воскресшего и даже не полюбопытствовал узнать: что там? — и не вошел в гроб, а уже “уверовал” (Ин. 20,8). Почему я эту самую таинственность — которой так боятся умники, даже люблю, — но это факт моей жизни!

И Сам Господь похвалил таких: “Блаженны не видевшие и уверовавшие” (Ин. 20,29).

Хочу, хочу быть с этими блаженными, а не с несчастными сомневающимися и пытающими!... Довольно другие за меня пытали: я — не хочу! В самой таинственности есть нечто привлекающее... Помню, и св. Григорий Богослов любил тайны. Тут есть некий глубокий смысл: тут есть путь к блаженному ощущению и зрению того светлого мира. Но пока еще не пришло время говорить об этом.

Пока еще нужно идти детским путем — ума и веры. И пойдем им сейчас опять, как шли и доселе!

Д) Тождество путей веры и знания: познание чрез откровение.

Теперь нам остается устранить самое главное и наиболее серьезное возражение против веры со стороны ума: защитники и поклонники последнего утверждают, будто все и всякое знание приобретается умом, тогда как вера — сердцем. А так как сердце уже заранее осуждено, как “темное” и “неразумное”, ум же считается светлым и авторитетным, то отсюда делалось заключение в пользу знания против веры. И это предубеждение стоит твердо до наших дней, как нечто бесспорное. И даже в православном Катехизисе нашем говорится, что знание есть дело преимущественно ума, хотя влияет и на сердце; а вера есть плод сердца, хотя влияет и на знания.

Я позволяю себе не соглашаться ни с тем, ни с другим. Мои наблюдения, а отчасти и философия XVIII и ХIХ века, привели меня к иным выводам, не унижающим ни пути веры, ни знания, а объединяющим их обоих в общем методе познания вещей. Здесь мне придется коснуться выяснения способа познания предметов веры и знания, что относится к специальной науке философской: гносеологии (науке о знании). Об этом я очень кратко сказал раньше, а теперь остановлюсь подробнее.

Насколько я понимаю, доселе по этому вопросу существовало два главных течения. Одно — противоположение веры и знания, как различных путей познания, при этом верующие мыслители устанавливали свое право веры на специальный путь (сердцем, опытом), параллельный уму, как пути знания, а неверующие отрицали всякое достоинство и ценность за этим религиозным способом познания, признавая лишь одно рациональное знание.

Другое течение и среди богословия требовало подчинения веры знанию, требуя все доказать и объяснить. И этот способ ввели в религиозные науки, как мы уже неоднократно говорили, считая в лучшем случае ум слугою веры, “философию служанкой богословия”, как выражались схоластики богословы.