Если я, говоря о современной поэзии России, ставлю эти два имени рядом, то потому что они рядом стоят. Можно, говоря о современной поэзии России, назвать одно из них, каждое из них без другого — и вся поэзия все-таки будет дана, как в каждом большом поэте, ибо поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях — одна, одно, в каждом — вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящая через ее, силу, несущих, как река, теми или иными берегами, теми или иными небесами, тем или иным дном. (Иначе бы мы никогда не понимали Виллона, которого понимаем целиком, несмотря даже на чисто физическую непонятность иных слов. Именно возвращаемся в него, как в родную реку).

Итак, если я ставлю Пастернака и Маяковского рядом, ставлю рядом, а не даю их вместе, то не потому, что одного мало, не потому, что один в другом нуждается, другого восполняет, повторяю, каждый полон до краев, и Россия каждым полна (и дана) до краев, и не только Россия, но и сама поэзия, — делаю я это, чтобы дважды явить то, что дай Бог единожды в пятидесятилетие, здесь же в одно пятилетие дважды явлено природой: цельное полное чудо поэта.

Ставлю я их рядом, потому что они сами в эпохе, во главе угла эпохи, рядом стали и останутся.

Слышу голос: — «Современная поэзия России». «Пастернак-то Пастернак, но как же Маяковский) который в 1928 г. ...».

Во-первых: когда мы говорим о поэте — дай нам Бог помнить о веке. Второе и обратное: говоря о данном поэте, Маяковском, придется помнить не только о веке, нам непрестанно придется помнить на век вперед. Эта вакансия: первого в мире поэта масс — так скоро-то не заполнится, И оборачиваться на Маяковского нам, а, может-быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед.

Когда я на каком-нибудь французском литературном собрании слышу все имена кроме Пруста, и на свое невинное удивление: — Et Proust? — Mais Proust est mort, nous parlons des vivants — я каждый раз точно с неба падаю:по какому же признаку устанавливают живость и умершестьписателя? Неужели X. жив, современен и действенен потому,чтоон может прийти на это собрание,а Марсель Пруст потому, что никогда никуда уже ногами не придет — мертв?Так судить можно только о скороходах.

И в ответ такое добродушное, такое спокойное:

— Где-ж найду

Такого, как я, быстроногаго?

Этими своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то за каким-то поворотом долго еще нас будет ждать.

______________

Пастернак и Маяковский сверстники. Оба москвичи, Маяковский по росту, а Пастернак и по рождению. Оба в стихи пришли из другого. Маяковский из живописи, Пастернак из музыки. Оба в свое принесли другое: Маяковский «хищный глазомер простого столяра», Пастернак — всю несказанность. Оба пришли обогащенные. Оба нашли себя не сразу, оба в стихах нашли себя окончательно. (Попутная мысль: лучше найти себя не сразу в другом, чем в своем. Поплутать в чужом и обрести себя в родном. Так, по крайней мере, обойдешься без «попыток»).

Irrjahre обоих кончились рано. Но к стихам Маяковский пришел еще из Революции и неизвестно из чего больше. Из революционной деятельности. Шестнадцати лет он уже сидел в тюрьме. «Это не заслуга». — Но показатель. Для поэта не заслуга, но для человека показатель. Для этого же поэта — и заслуга: начал с платежа.

Поэтический облик каждого сложился и сказался рано, Маяковский начал с явления себя миру: с показа, с громогласия. Пастернак — но кто скажет начало Пастернака? О нем так долго никто ничего не знал. (Виктор Шкловский, в 1922 году, в беседе: — У него такая хорошая слава: подземная) Маяковский являлся, Пастернак таился. Маяковский себя казал, Пастернак — скрывал. И если теперь у Пастернака имя, то этого так легко могло бы не быть: случайность благоприятного для дарований часа и края: lacarrierouverteauxtalents, и даже не ouverte, а offerte, если только — ряд поэтов кормимых, но замалчиваемых — носитель этого дара не инакомыслящий.

У Маяковского же имя было бы всегда, не было б ы, а всегда и было. И было, можно сказать, раньше, чем он сам. Ему потом пришлось догонять. С Маяковским произошло так. Этот юноша ощущал в себе силу, какую — не знал, он раскрыл рот и сказал: — Я! — Его спросили: Кто — я? Он ответил: Я: Владимир Маяковский. — А Владимир Маяковский — кто? — Я! — И больше, пока, ничего. А дальние, потом, все. Так я пошло: «Владимир Маяковский, тот, кто: я». Смеялись, но Я в ушах, но желтая кофта в глазах — оставались. (Иные, увы, по сей день ничего другого в нем не увидели и не услышали, но не забыл никто).

Пастернак же... Имя знали, но имя отца: художника Ясной Поляны, пастелиста, создателя женских и детских головок. Я и в 1921 г. встречала отзывы: «Ну, да, Боря Пастернак, сын художника, такой воспитанный мальчик, очень хороший. Он у нас бывал. Так это он пишет стихи? Но он, ведь, кажется, занимался музыкой»... Между живописью отца и собственной отроческой (очень сильной) музыкой Пастернак был затерт, как между сходящимися горами ущелья. Где тут утвердиться третьему, поэту? А за плечами Пастернака было уже три полустанка (начиная с последнего): 1917 г. «Сестра моя Жизнь» (изданная

только в 1922 г.), 1913 г. — «Поверх Барьеров» — и первая, самая ранняя, которой даже я, пишущий, не знаю имени. Чего же спрашивать с остальных? До 1920 г. Пастернака знали те несколькие, что видят, как кровь течет, и слышат, как трава растет. О Пастернаке можно сказать словами Рильке:

…die wollten blühn.

Wir wollen dunkel sein und uns bemühn.

Пастернак не хотел славы. Может быть боялся сглазу: повсеместного непричастного беспредметного глаза славы. Так Россия должна беречься Интуризма.

А Маяковский ничего не боялся, стоял и орал, и чем громче орал — тем больше народу слушало, чем больше народу слушало, тем громче орал — пока не доорался до Войны и Мира и многотысячной аудитории Политехнического Музея — а затем и до 150-миллионной площади всея России. (Как про певца — выпелся, так про Маяковского выорался),

У Пастернака никогда не будет площади. У него будет, и есть уже, множество одиноких, одинокое множество жаждущих, которых он, уединенный родник, поит. Идут за Маяковским и по Пастернака, как в неведомом месте по воду, куда-то, по что-то — достоверно, но где? но что? — сущее, ощупью, наугад, каждый своим путем, все врозь, всегда вразброд. На Пастернаке, как на ручье, можно встретиться, чтобы вновь разойтись, каждый напившись, каждый умывшись, унося ручей в себе и на себе. На Маяковском же, как на площади, либо дерутся, либо спеваются.

Сколько читателей у Пастернака — столько голов. У Маяковского один читатель — Россия.

В Пастернаке себя не забывают: обретают и себя и Пастернака, то есть новый глаз, новый слух.

В Маяковском забывают и себя, и Маяковского.

Маяковского нужно читать всем вместе, чуть ли не хором (ором, собором), во всяком случае вслух и возможно громче, что с каждым читающим и происходит. Всем залом. Всем веком. Пастернака же нужно всюду носить с собой, как талисман от этих всех, хором орущих все те же две (непреложных)

истины Маяковского А еще лучше — как во все века писали поэты и читали поэтов — в лесу, одному, не заботясь, лес ли это листьями или Пастернак листами.

Я сказала: первый в мире поэт масс. И еще прибавлю: первый русский поэт — оратор. От трагедии «Владимир Маяковский» до последнего четверостишия:

Как говорят «инцидент исперчен»,

Любовная лодка разбилась о быт.

Мы с жизнью в расчете и не к чему перечень

Взаимных болей и бед и обид.

— всюду, на протяжении всего его — прямая речь с живым прицелом. От витии до рыночного зазывалы Маяковский неустанно что-то в мозги вбивает, чего-то от нас добивается — какими угодно средствами, вплоть до грубейших, неизменно удачных.

Пример последнего:

И на кровати Александры Феодоровны

Развалился Александр Феодорович.

— то, что мы все знали, созвучие имен, которое все отмечали — ничего нового но — здорово! И как бы мы ни относились и к Александре Феодоровне, и к Александру Федоровичу, и к самому Маяковскому, каждый из нас этими строками удовлетворен, как формулой. Он тот поэт, которому всегда все удается, потому что должно удаваться. Ибо на том краю, по которому неустанно ходит Маяковский, ошибиться значит — разбиться. Все творчество Маяковского балансировка между великим и прописным. Путь Маяковского — не литературный путь. Идущие его путями повседневно это доказывают. Сила неподражаема, а Маяковский без силы — nonsens. Общее место, доведенное до величия — вот, зачастую, формула Маяковского. В этом он — иной век — иная речь — сходен с Гюго, которого напомню, — чтил:

В каждом юноше — порох Маринетти,

В каждом старце — мудрость Гюго.

Не даром Гюго, а не Гете, с который Маяковского не роднило ничто.

Кому же говорит Пастернак? Пастернак говорит сам с собою. Даже хочется сказать: при самом себе,как в присутствиидерева или собаки, того, кто не выдаст. Читатель Пастернака, и это чувствует всякий, — соглядатай. Взгляд не в его, Пастернакову, комнату (что он делает?), а непосредственно ему под кожу, под ребра (что в нем делается?).

При всем его (уже многолетнем) усилии выйти из себя, говорить тем-то (даже всем), так-то и о том-то — Пастернак неизменно говорит не так и не о том, а главное — никому. Ибо это мысли вслух. Бывает — про нас. Забывает — без нас. Слова во сне или спросонок. «Парки сонной лепетанье».

___________

(Попытка беседы читателяс Пастернаком мне напоминает диалоги из «Алисы в стране Чудес», где на каждый вопрос следует либо запаздывающий, либо обскакивающий, либо вовсе не относящийся к делу ответ, — очень точный бы, ежели бы — но здесь неуместный. Сходство объясняется введением в «Алисе» другого времени, времени сна, из которого никогда не выходит Пастернак).

__________

Ни у Маяковского, ни у Пастернака, по существу, нет читателя. У Маяковского — слушатель, у Пастернака — подслушиватель, соглядатай, даже следопыт.

И еще одно: Маяковский в читательском сотворчестве не нуждается, имеющий (самые простые) уши — да слышит, да — вынесет.

Пастернак весь на читательском сотворчестве. Читать Пастернака немногим легче, а может быть и совсем не легче, чем Пастернаку — себя писать.

Маяковский действует на нас, Пастернак — в нас. Пастернак нами не читается, он в нас совершается.

___________

Есть формула для Пастернака и Маяковского.

Это — двуединая строка Тютчева:

Все во мне и я во всем.

Все во мне — Пастернак. Я во всем — Маяковский.Поэти гора. Маяковскому, чтобы быть (сбыться) нужно, чтобы были горы.Маяковский в одиночном заключении — ничто.Пастернаку, чтобы были горы, нужно было только родиться. Пастернак в одиночном заключении — все. Марковский сбывается горой. Пастернаком — гора сбывается. Маяковский, восчувствовав себя,предположим, Уралом, — Уралом стал. Нет Маяковского. Есть Урал. Пастернак, вобрав в себя Урал, сделал Урал — собою. Нет Урала. Есть Пастернак. (Распространенно: нет Урала, кроме пастернаковского Урала, как оно и есть: ссылаюсь на всех читавших Детство Люверс и Уральские стихи).

Пастернак — поглощение, Маяковский — отдача. Маяковский претворение себя в предмете, растворение себя в предмете. Пастернакпретворение предмета в себя, растворение предмета а себе:да, и самых не растворяющихся предметов, как горный породы Урала.Все горные породы Урала растворены в его лирическом потоке, лишь оттого таком тяжелом, такомгромоздком, что это — нет, даже не лава, ибо лава растворение однородного земного — а насыщенный (миром) раствор.

Маяковский безличен, он стал вещью, живописуемой. Маяковский, как имя, собирательное. Маяковский, это кладбище Войны и Мира, это родины Октября, это Вандомский столп, задумавший жениться на площади Конкорд, это чугунный Понятовскйй, грозящий России, и некто (сам Маяковский) с живого пьедестала толп — ему грозящий, это на Версаль идущее «хлеба!». Это последний Крым, это тот последний Врангель... Маяковского нет. Есть — эпос.

Пастернак останется в виде прилагательного пастернаковский дождь, пастернаковский прилив, пастернаковский орешник, пастернаковский и так далее, и так далее.

Маяковский — в виде собирательного: сократительного.

_____________

В жизни дней Маяковский один за всех (от лица всех). (Десятилетие Октября)

Под скромностью ложной — радости не тая,

Ору с победителями голода и тьмы:

— «Это я!

Это — мы!»

(Ложной скромности в нем не было, но — вчитайтесь! — какая глубочайшая настоящая. Впервые поэтгордится тем,чтоон тоже, что он — все!).

Пастернак: один из всех, меж всех, без всех:

Всю жизнь хотел я быть, как все,

Но мир в своей красе

Не слушал моего нытья

И быть хотел — как я!

Пастернак — невозможность слияния.

Маяковский — невозможность неслияния. Он во вражде больше сливается с врагом, чем Пастернак, в любви, слюбимым. (Конечно, знаю, что и Маяковский был одинок, но одинок только в порядке исключительности силы, не единственность лица, а единоличность силы). Маяковский насквозь человечен. У него и горы говорят человеческим языком (как в сказке, как в каждом эпосе). У Пастернака человек — горным (тем же пастернаковским потоком). Ничего нет умилительнее, чем когда Пастернак пытается подражать человеку,тойчестности, доведенной до рабства, некоторых отрывков Лейтенанта Шмидта. Он до такой степени не знает, как это (то или иное это) с людьми бывает, что, как последний ученик на экзамене, списывает у соседа все сплошь, вплоть до описок. И какой жуткий контраст: живой Пастернак, с его речью, и речь его, якобы объективного героя.

Все Пастернаку дано кроме другого — от любого до данного во всех его разновидностях другого, живого человека. Ибо другой человек Пастернака не живой, а какой-то сборник общих мест и поговорок, — такнемец хочет прихвастнуть знанием русского языка. Обыкновенный человек Пастернака самый необыкновенный. Пастернаку даны живые горы, живое море (и какое! первое море в русской литературе после моря свободной стихии и пушкинскому равное), зачем перечислять? дано живое — все!

Здесь даже снег благоухает

И камень дышет под ногой...

— все, кроме живого человека, который либо тотнемея, либо сам Борис Пастернак, то-есть единоличное, ни на что не похожее, то-есть сама жизнь, а не живой человек. (СестрамояЖизнь, так люди — жизни н е зовут).

В его гениальной повести о четырнадцатилетней девочке все дано, кроме данной девочки, цельной девочки, то естьдано все пастернаковское прозрение (и присвоение) всего, что есть душа. Дано все девчончество и все четырнадцатилетие, дана вся девочка вразброд (хочется сказать: враздробь), даны все составные элементы девочки, но данная девочка все-таки не состоялась. Кто она? Какая? Не скажет никто. Потому что данная девочка — не данная девочка,а девочка, данная сквозь Бориса Пастернака: Борис Пастернак, если был бы девочкой, то есть сам Пастернак, весь Пастернак, которым четырнадцатилетняя девочка быть не может. (Сбываться через себя людям Пастернак не дает. Здесь он обратное медиуму и магнату — если есть медиуму и магниту обратное). Что у нас от этой повести остается? Пастернаковы глаза.

Но больше скажу: эти пастернаковы глаза остаютсянетолько в нашем сознании, они физически остаются на всем,на что он когда-либо глядел — в виде знака, меты, патента, так что мы с точностью можем установить, пастернаковский это лист, или просто. Вобрав (лист) глазом — возвращает сглазом (глазком). (Не могу удержаться от следующей — русского слова нет — ремнниссенции: пастернаковская (отца) известная и прелестная пастель: «Глазок». Огромная кружка,над ней, покрывая и скрывая все лицо пьющего — детский огромный глаз: глазок... Может-быть, сам Борис Пастернак в младенчестве, достоверно, Борис Пастернак — в вечности. Если бы отец знал, кто и, главное что так пьет).

Как я некогда, совсем иначе, лирически и иносказательно:

И все твоими очами глядят иконы!

— об Ахматовой, так ныне, вполне достоверно и объективно, о Пастернаке:

И все твоимиочами глядят деревья!

Всякий лирик вбирает, но большинство вне сита и задержки глаза, непосредственно извне в душу, окунает вещь к обще-лирическую влагу и возвращает ее окрашенной этой обще- лирической душой. Пастернак же через глаз мир — процеживает. Пастернак — отбор. Его глаз — отжим. За сетчатку пастернаковского глаза протекает — течет потоками — вся природа, проскакивает порой и человеческий фрагмент (всегда незабвенный!), за нее никои да еще не проникал ни один человек в целом. Пастернак и его неизменно растворяет. Не человек, а человеческий раствор.

Поэзия! Греческой губкой в присосках

Будь ты, и меж зелени клейкой

Тебя б положил я на мокрую доску

Зеленой садовой скамейки.

Расти себе пышные брызжи и фижмы,

Вбирай облака и овраги,

А ночью, поэзия, я тебя выжму

Во здравие жадной бумаги.

Напоминаю, что губка Пастернака — сильно окрашивающая.Все, что вобрано ею, никогда уже не будеттем, чем было, и мы, вначале утверждавшие, что такого (как уПастернака) дождя никогда не было, кончаем утверждением,чтоникакого, кроме пастернаковского ливня никогдаи небыло ибыть не может. Тот случай Уайльда воздействия искусства(иначе: глаза) на природу, то есть прежде всего на природу нашего глаза.

________________

Живой человек Пастернака, как мы сказали,либо фантом, либо сам Пастернак, лицо всегда подставное. Маяковский также неспособен на живого человека, но не потому же.Если Пастернак его раздробляет и растворяет, Маяковскийего дотворяет, надставляет — и вверх, и вниз,и вширь(только не вглубь!), подводит под него постамент своейлюбви или помост своей ненависти, так что получается нелюбимая Лиля

уже, например, но Лиля Брик, возведенная в иксовую степень его, Маяковского любви: всей человеческой, мужской и поэтовой любви, Лиля Брик — Собор Парижской Богоматери. То есть сама любовь, громада, маяковской любви, всей любви. Если же это «белогвардеец» (враг), Маяковский наделяет ею такой выразительности атрибутами, что мы не вспомним ни одного нашего живого знакомого добровольца, это будет Белая Армия глазами Красной Армии: то есть живой эпос ненависти, то есть совершенный урод (изверг), а не живой (несовершенный, то-есть и с добродетелями) человек. Генерал будет — до чудовищности отросший погон и бакенбард, буржуй будет — не мясом, а целым мысом выступающий на нас живот, муж (в поэме Любовь) — его, Маяковского ненавистью, которой не в состоянии оправдать, если даже сложатся вместе в своем ничтожестве, целая сотня «мужей». Такого мужа нет. Но такая ненависть — есть. Чувства Маяковского не гипербола. Но живой человек — гипербола. В случае любви — собор. В случае ненависти — забор, то есть эпос наших дней: плакат.

Глазомер масс в ненависти и глазомер всей массы Маяковского в любви. Не только он, но и герои его — эпичны, то есть безымянны... В этом он опять-таки сроден Гюго, на бесконечных и густо заселенных пространствах своих Мизераблей не давшему ни одного живого человека, как он есть, а Долг (Жавера), Добро (Монсеньера), Несчастье (Вальжана), Материнство (Фантину), Девичество (Козетту) — и так далее, и так далее, — и давшему так безмерно больше «живого человека»: живые силы, миром движущие. Ибо — настаиваю на этом всем весом — всякую силу, будь то сила просто физическая, Маяковский при самой живой ненависти, дает живой. Искажает он только, когда презирает, когда перед лицом слабости (хотя бы целого торжествующего класса!), а не силы, — хотя бы осиленной. Не прощает Маяковский, в конце концов, только немощи. Всякой мощи его мощь воздаетдолжное. Вспомним стихи Понятовскому и, недалеко ходи, гениальные строки о последнем Врангеле, встающем и остающимся как последнее видение Добровольчества над последним Крымом, Врангеле, только Маяковским данном в рост его нечеловеческой беды, Врангеле в рост трагедии.

Перед лицомсилы Маяковскийобретает верный глаз, вернее его непомерный глаз здесь оказывается у места: нормальным. Пастернак ошибается в составе человека, Маяковский в размере человека.

___________

Когда я говорю глашатай масс, мне видится либо время, когда все такого росту, шагу, силы, как Маяковский, были, либо время, когда все такими будут. Пока же, во всяком случае в области чувствований, конечно, Гулливер среди лилипутов, совершенно таких же, только очень маленьких. Об этом же говорит и Пастернак в своем приветствии лежащему:

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорье трусов н трусих.

___________

Не похож «живой человек» и у Пастернака и у Маковского еще и потому, что оба поэты, то есть живой человек плюс что-то и минус что-то.

________

Действие Пастернака и действие Маяковского. Маяковский отрезвляет, то есть, разодрав нам глаза возможно шире — верстовым столбом перста ввещь, а то и в глаз: глади! заставляет нас видеть вещь, которая всегда была и которой мы не видели только потому, что спали — или не хотели.

Пастернак, мало что отпечатавшись на всем своим глазом, нам еще этот глаз вставляет.

Маяковский отрезвляет. Пастернак завораживает.

Когда мы читаем Маяковского мы помним все, кроме Маяковского.

Когда мы читаем Пастернака, мы все забываем, кроме Пастернака.

Маяковский космически останется во всем внешнем мире. Безлично (слитно). Пастернак остается в нас, как прививка, видоизменившая нашу кровь.

Орудование массами, даже массивами («Les grandes machines», сам Маяковский — завод Гигант). Явление деталями - Пастернак. ¹) У Маяковского тоже есть детали, весь на деталях, но каждая деталь с рояль. (По временам физика стихов Маяковского мне напоминает лицо Воскресенья из «Человека, который был Четвергом» — слишком большое, чтобы его можно было мыслить). Оптом — Маяковский. В розницу — Пастернак.

Тайнопись — Пастернак, Явнопись, почти пропись — Маяковский. «Черного и белого не покупайте, да и нет не говорите» — Пастернак. Черное, белое. Да, нет — Маяковский.

Иносказание (Пастернак). ²) Прямосказание, при чем, если не понял, повторит и будет повторять до бесчувствия, пока не добьется. (Из сил никогда не выбьется!).

Шифр (Пастернак). — Световая реклама, или, что лучше, прожектор,или, что еще лучше — маяк.

Нет человека, не понимающего Маяковского. Где человек, до конца понявший Пастернака? (Если он есть — это н е Борис Пастернак).

Маяковский — весь самосознание, даже в отдаче:

Всю свою звонкую силу поэта

Я тебе отдаю, аттакующий класс!

- с ударением на всю. Знает, чтó отдает!

Пастернак весь самосомнение и самозабвение.

Гомерический юмор Маяковского.

__________________

¹) Всесильный Бог любви.

Всесильный Бог деталей.

Ягайлов и Ядвиг.

(Б. II).

²) Беру любой пример. Смерть поэта:

Лишь был на лицах влажный сдвиг,

Как в складках прорванного бредня.

Слезный, влажный сдвиг, сдвинувший все лицо. Бредень прорван, проступила вода. — Слезы.

Исключенность юмора у Пастернака, разве что начало робкой (и сложной) улыбки, тут же и кончающейся.

Пастернака долго читать невыносимо от напряжения (мозгового и глазного), как когда смотришь в чрезмерно острые стекла, не по глазу (кому он по глазу?).

Маяковского долго читать невыносимо от чистофизической растраты. После Маяковского нужно много и долгоесть. Или спать. Или — кто постойче — ходить. Наверстывать, или — кто постойче — вышагивать. И невольно видениеПетра,глазами восемнадцатилетнего Пастернака:

О как он велик был! Как сеткой конвульсий

Покрылись железные щеки,

Когда на Петровы глаза навернулись,

Слезя их, заливы в осоке...

И к горлу балтийские волны, как комья

Тоски подкатили...

_____________

Так Маяковский нынче смотрит на российскую стройку,

Марина Цветаева.

Страница сгенерирована за 0.16 секунд !

ССЫЛКИ

Московская епархия