Шестов Л., Sola Fide - Только верою. VI

VI

Такова роль разума, претендующего на высшие суверенные права. Ясно, что, начиная от Сократа и кончая Кантом и его современными учениками, разум ставил себе определенную за­дачу. Он боролся с произволом и систематически преследовал все попытки свободного творчества перейти заранее установлен­ные границы. Не менее, я полагаю, ясно и другое: своих целей разум мог достичь только одним путем — декретируя ограни­чительные законы человеческим начинаниям. И мне кажется, что люди до настоящего времени не дали себе отчета в том, до ка­кой степени законодательная деятельность разума ограничивала их творчество. Все восхваляют Сократа за его великое открытие: диалектику. Критика чистого разума есть ни что иное, как про­тестантский гимн Сократу. Мы радуемся, что после Сократа мы уже не вправе утверждать все, что считаем справедли­вым, истинным или нужным. Наоборот, справедливым или ис­тинным можно считать только то, что не расходится с предписан­ными разумом положениями. Каким способом удалось разуму так терроризировать человеческую душу, не склонную, как извест­но, к подчинению, вольную, капризную даже по своей природе? Католичество или магометанство покоряло огнем и мечем. Чем победил Сократ? Какое очарование было у этого безобразного Силена, что ему удавалось околдовывать своей диалектикой даже буйных Алкивиадов? Алкивиад, не подчинявшийся грозным го­сударственным законам, смирялся перед безоружным, разго­варивающим Сократом. И сейчас, через две с половиной тысячи лет, все, даже католические ученые, смиренно склоняются перед тем, кого древний оракул назвал мудрейшим из людей! Савва-

32

нарола  писал  когда-то о trionfo del croce (1), все католические апологеты трубили о том же, — на самом деле, ведь только по­беда Сократа может быть названа вселенской, только одному ему удалось на самом деле покорить почти весь мир. И, если есть се­годня уголки в нашем мире, в которых власть древнего мудреца не признается — то можно с уверенностью сказать, что завтра их не будет. И, наоборот, с не меньшей уверенностью можно сказать, что в тот день, когда люди сбросят с себя власть Со­крата и признают своим вождем сумасшедшего Диогена — на­ступит конец мира. Правда и то, что наиболее непримиримые потомки Диогена — такой угрозы не боялись. Более того, они свои лучшие надежды связывали с концом мира и полтора тысячелетия боролись во имя этой безумной идеи. Но средние века окончились, и сейчас даже католичество, если и не отказа­лось принципиально от своей идеи, то постаралось до такой степени приукрасить и смягчить ее, обезвредить дополнитель­ными оговорками, понятными современному уму, что, если бы   встал   из   гроба   Фома  Аквинский   или   святой   сатана, папа Григорий VII, они бы не поверили, что современ­ная католическая церковь - это все та же церковь, на созидание и защиту которой они положили столько труда и гения. Церковь, которая ради соображений гуманности, делится с кем бы то ни было своими protestas clavium — каза­лась бы им уже не телом Христовым, а одним из многочисленных учреждений, которые создавались, в течение веков, человечест­вом. Ведь в той уступке, в том признании, которое делает Pohle (он далеко не единственный, конечно), и которое «понимают» современные католики, только слепой может не видеть, что власть преемников ап. Петра уже не тайно, а открыто деле­гируется преемникам Сократа. Католическая церковь вправе вязать и разрешать не всех людей, а только тех, которые при­надлежат церкви. Иначе это было бы безнравственно и неразум­но, т.е., иными словами, не церковь, в силу принадлежащей ей власти определяет, что разумно и что нравственно, а наоборот, нормы разумности и морали, возвещенные язычником Сократом, являются обязательными для католической церкви. Иными сло­вами, lumen naturale — у Сократа другого светоча ведь не было — католичеству так же нужен, как и какому-нибудь Гегелю или Вольтеру. Тайна откровения тоже должна освещаться добытой

(¹) Победа креста.

33

древними язычниками искрой. Еще раз подчеркну, что говорил раньше: католичество не могло даже в средние века обойтись без Сократа. Но тогда уступки разуму и морали делались только фактически, — теоретически же, de jure, источником религиоз­ного познания считалось только откровение. Теперь же даже величественное здание католичества поколебалось. Защищаясь против своих многочисленных врагов — главным образом про­тив протестантства — католичество уже решается принять тот forum, который Сократ считал единственно компетентным для разрешения всех спорных вопросов. Оно готово в важнейшем вопросе признать право безапелляционного решения за разумом. Вместо феерического освещения, даваемого прежним lumen supernaturale (сверхъестественный свет), современный человек видит жизнь в бледном, белом свете сократовского lumen naturale (естественный свет). Когда приходится выбирать между су­масшедшим и здравомыслящим Сократом, даже католичество уже не колеблется. Ватиканский собор только недавно, почти на наших глазах, постановил, что если кто-нибудь станет ут­верждать, что разум противоречит вере, то он подлежит анафеме — anathema sit.

Мы можем вернуться теперь к вопросу Фомы Аквинского: Utrum ad justificationem impii requiratur motus liberi arbitrii? (Summa Th., De Gratia, Ia-IIae, Q. 113, Art. 3, Questio). Вот его ответ: Respondeo dicendum, quod justificatio impii fit Deo movente hominem ad justitiam: Ipse enim est 'qui justificat impium', ut dicitur Rom. 4, 5. Deus autem movet omnia secundum modum uniuscujusque: sicut in naturalibus videmus quod aliter moventur ab ipso gravia et aliter levia, propter diversam naturam utriusque. Unde homines ad justitiam movet secundum conditionem naturae humanae. Homo autem secundam propriam naturam habet, quod sit liberi arbitrii. Et ideo in eo, qui habet usum liberi arbitrii, non fit motio a Deo ad justitiam absque motu liberi arbitrii»(¹) (Ib., Conclusio) (²).

(¹) Нужно ли для оправдания грешника движение свободной воли? Вот его ответ: Сам Бог оправдывает грешника, как сказано в Послании к Римлянам 4,5. Бог двигает каждую вещь, считаясь с особенностями ее природы, как мы это видим в естественном порядке вещей, где Он различно двигает тяжелые и легкие тела, потому что их природа не одинакова. Подобно этому Он направляет людей к спра­ведливости, сообразуясь с свойствами человеческой природы ; но чело­век одарен от природы свободной волей ; поэтому, когда дело касается человека, обладающего свободной волей, Бог приводит его к справед­ливости при содействии свободной воли.

(²) Сноска в полях:  «Quod veritati fidei christianae non contrariatur».

34

Проследите внимательно за ходом мысли Фомы. Он берет из послания ап. Павла к Римлянам положение, что спасает грешника Бог. Но ему мало того, что говорит ап. Павел. Или еще лучше: он не смеет показать своим читателям жизнь в том феерическом освещении, которое дается lumen supernaturale великого апостола. Человеческий глаз — да и то не всякий — мо­жет такое освещение выдержать только в течение нескольких мгновений. Если прав Павел, если Бог спасает грешников, и чело­век оправдывается, как сказано в Римлян. III, 28, верою, независи­мо от дел — colligimus igitur, fide justifican hominem absque operibus legis (¹), —   то первый результат такого невероятного для человеческого разума положения — есть необходимость отречься от lumen naturale. Ибо, вспомните, чему учил Сократ, вспом­ните, как прославлял он дела, как убеждал он всех, что именно де­лами, собственными делами только и можно спастись. При свете Павлова lumen supernaturale Сократовский lumen naturale гас­нет. Или наоборот — вся феерия Павла не может произвести ни­какого впечатления, если ее представить при дневном освещении, изобретенном Сократом. Как известно — дальше нам придется долго на этом остановиться — приведенный из послания Павла стих послужил яблоком раздора между католичеством и Лютером. В противоположность Фоме Аквинскому, Лютер не только не сделал попытки ослабить впечатление слов апостола, но наоборот, он решился уже в своем переводе названного текста своевольно прибавить усиливающее и резко выявляющее смысл слово- sola —. Он, вопреки греческому тексту и его традицион­ным толкованиям, перевел слова апостола следующим образом: sola fide justifican hominem (²)    и т.д. To-есть своим переводом совершенно отрезал всякую возможность примирения между Павлом и Сократом, между иудаизмом и эллинизмом. Он тор­жественно отрекся, ради феерического lumen supernaturalis от трезвого lumen naturale.  Если бы ему пришлось параллельно с Ватиканским собором дать свою формулу отношения разума к

veritas rationis. Quamvis praedicta Veritas fidei christianae humanae rationis capacitatem excedat, haec tamen quae ratio naturaliter indita habet, huic veritati contraria esse non possunt». (Истины христианской веры не противоречат истинам, добытым разумом. Хотя упомянутые истины христианской веры превышают возможность понимания для челове­ческого разума, невозможно, чтобы природные свойства разума проти­воречили христианским истинам).

(¹) Мы заключаем, что человек оправдывается верой без дел закона.

(²) Человек оправдывается только верой.

35

вере — он должен был бы сказать, что кто заявит, что разум не находится в коренном противоречии с верой — тому анафема во веки веков. Он это, как мы увидим впоследствии, и говорил. Фо­ма же Аквинский, princeps scholasticorum (¹), в нашем представ­лении всегда связанный с тем, что есть наиболее фантастическо­го, феерического и вечно загадочного в католицизме, сам боится учения ап. Павла не меньше, чем всякий другой, не то что като­лик, но даже, если угодно, атеист или язычник. Он крепко вцепил­ся за видимый мир и не смеет ни на минуту оторваться от него.  Бог движет  каждую  вещь,  объясняет  doctor angelus сообразно ее природе. Мы видели, говорит он, что в естественном порядке вещей Бог приводит в движение каждую вещь сообразно ее особенностям, более легкую одним способом, более тяжелою — другим. Стало быть, и оправдывая людей, Он сообразуется с движениями данной каждому свободной воли. Естественно возникает вопрос: раз для выяснения тайны человеческого спасения, тайны благо­дати Божьей нам нужно справляться у нашего бедного разума — как будто бы дело шло не о глубочайшей тайне, а о разре­шении одной из тех хитроумных загадок-ребусов, которые выдумывают сами люди, или которые выдумала для людей при­рода — для какой надобности заглядывать в священные книги? Это с одной стороны. С другой же — кто дал право нормальному теологу Фоме Аквинскому или, еще лучше, первому встречному современному католическому профессору, сочиняющему свою многотомную догматику по образу и подобию Summa theologica Фомы, ограничивать свободу творчества самого Бога. Незаметное sicut in naturalibus videmus (²) является для Фомы — а вслед за Фомой и для всего католицизма, вплоть до наших дней, ключом к разгадке всей великой тайны божественного творчества. Ведь можно еще спросить - и, надеюсь, совершенно законно, что видел нормальный теолог   in naturalibus?   Он рабски следовал за своим Philosophus'ом,  который,  как  мы  знаем,  был  для средневековья praecursor Christi in naturalibus (³). И вот по­лучается, как я уже указал, поразительное явление: для того, чтобы судить о невидимой тайне божественной, мы обращаемся за аналогиями к видимому миру. Законодателем же для видимого мира оказывается все тот же Аристотель. Может ли быть теперь

(¹) Князь схоластиков.

(²) Как мы видим в естественном.

(³) Предшественник Христа в естественном.

36

сомнение в том, что Philisophus для католичества был не только praecursor Christi in naturalibus(¹) но также и praecursor Christi in supernaturalibus (²), т.е., иными словами, духовным руководи­телем набожного католика был не знавший откровения язычник, и миф о зависимости философии от теологии должен быть, в числе прочих мифов, сдан в кунсткамеру очень любопытных, но уже ни для чего ненужных и даже вредных заблуждений. Я не хочу этим сказать, что духовное творчество средневековья должно быть отвергнуто. Наоборот, чем больше знакомлюсь я с этой эпохой, называемой не без основания эпохой глубочайшей ночи, тем больше убеждаюсь я, что можно указать мало ис­торических периодов, в которых духовная деятельность человека достигала большего напряжения, чем в средние века. Если срав­нить век просвещения — 18-ый и век творчества положительных наук — 19-ый с веками 12-ым и 13-ым, то сравнение будет далеко не в пользу нового времени. Наоборот, скорее станешь удивляться поверхностности и совершенному отсутствию любознательности наших ближайших предков и современников. Правда, средние века это одна длинная непрерывная ночь. Все, что было сильного, беспокойного и одаренного уходило в монастыри, чтобы в уединении отдаться мечте и грезе. И, может быть, оттого и поз­вали вечно бодрствующего Аристотеля, чтобы не совсем утерять связи с тем, что называется действительностью. Откуда было Фоме Аквинскому знать, что происходило in naturalibus (³) и были ли, в самом деле, какие-нибудь naturalia (⁴). В своем мо­настыре у ног Распятия Фома даже не знал наверное, есть ли еще что-нибудь на свете, кроме того, о чем ему рассказывали приходящие из иного мира святые и мученики. И, когда нужно было рассказывать людям о своей вере — он учился у своего Philosophus'а языку, который был бы понятен бодрствующим и здравомыслящим людям. Аристотель объяснил ему, что люди не­доверчивые и самолюбивые существа. Если им рассказывать все, что проходит в ночных видениях перед глазами отшельника, из­мученного постом и бдениями и что так непохоже на их денные видения, они никогда не поверят ничему. Им покажется, что их обманывают или над ними смеются — средний человек всегда склонен подозревать, что его хотят обойти, обмануть или над

(1) Предшественник Христа в естественном.

(2) Предшественник Христа в сверхъестественном.

(3) В естественном.

(4) Естественные.

37       

ним хотят посмеяться и, для того, чтобы снять с себя всякое по­дозрение, — нужно найти связь между днем и ночью, между про­зой обыденности и распущенной оргией безудержных фантазий. Человек поверит в Бога только тогда, когда Бог подчинится его, человеческому разуму — sicut in naturalibus videtur  (¹) и огра­ничит свой вечный произвол выработанными обыденной практи­кой нормами. Моисей, пророки, Христос, апостолы и великие учи­теля средневековья — начиная от Тертуллиана и кончая Лютером, Лойолой, св. Терезой или Иоанном де ла Круа, лишь постольку могли быть оценены людьми, поскольку они могли примениться к человеческим нуждам. Вспомните легенду о великом инквизи­торе Достоевского.