Шестов Л., Sola Fide - Только верою. XIII

XIII

К ужасу и негодованию протестантов, Денифле бросил Лютеру страшный упрек: его учение о sola fide имеет своим источником не силу, а слабость. Он не мог исполнить своего дол­га, он не справился с возложенными им добровольно на себя обетами   — он даже не мог принудить себя к   исполнению обычных заповедей, — и потому, чтоб оправдать себя, создал основанное на ложном толковании Св. Писания учение о том, что человек спасается не делами, а верой. Обвинение страшное — но для того, кто знаком с сочинениями Лютера, на половину пред­ставляющими из себя одну непрерывную и правдивую исповедь, не может быть никакого сомнения, что Денифле был прав. Лютер точно не мог исполнить не только так называемых Евангельских consilia, имеющих своим источником монашеские обеты, — он чувствовал, и признавался в этом, что на каждом шагу он нару­шал обязательные для каждого христианина заповеди. Уже его комментарий к Римлянам служит тому достаточным доказатель­ством.

Если бы Денифле не был так ослеплен своей фанатической ненавистью к непримиримому врагу католичества — коммен­тарий к Римлянам вызвал бы в нем по меньшей мере чувство со­страдания к несчастному, хотя может быть и заблудшему брату.

Лютер сам исходил из убеждения, что facienti quod in se est deus infallibiliter dat gratiam (¹). Но собственный опыт его привел к страшному сознанию — он не в силах сделать того, что, по общепринятому и им самим разделенному мнению, он был в силах сделать. Денифле с торжеством дикаря наступает на грудь свалившегося противника и хватает его за горло: Gott wollte das Seinige tun, aber Luther hat nicht das Seinige getan (²) (De­nifle, I, 453). Может быть, во всех бесконечных рассуждениях Денифле не сказался с такой силой дух католичества, как в этих словах. И ведь они являются лучшим опровержением всех тех возражений, которые Денифле представляет против учения Лютера. Стало быть, в последнем счете, спасение человека все-таки в его руках. Бог хотел сделать Свое, но Лютер не сде­лал своего и вышло то, чего Бог не желал. И то, что ут-

(¹) Бог дает непременно свою благодать тому, кто исполняет все, что в его силах.

(²) Бог хотел Свое сделать, но Лютер не сделал своего.

216

верждает Денифле, должен утверждать каждый католик. Ибо если дана католичеству potestas clavium, если папа есть намест­ник св. Петра, то Божья воля от католика не может быть скрыта. Ведь, кого он здесь на земле осудит, того и Бог осудит на небе. И еще — самое главное — то, что говорит теперь, через 400 лет о Лютере Денифле, то Лютер думал о самом себе. Он именно так и представлял себе свое положение: Бог Свое сделал, я своего не сделал, стало быть нет мне спасения! Весь интерес книги Денифле в том и состоит, что он вновь творит над Лютером тот суд, который сам Лютер в свое время производил над собой. Разница лишь в том, что Денифле судит другого, Лютер — себя.

Это обстоятельство могло бы быть роковым для книги Денифле, если бы этот последний, как я уже указывал, не чув­ствовал, что от исхода спора его с Лютером зависит его собст­венное спасение. Денифле, как Сократу, необходимо было быть уверенным, что он fecit quod in se est. Иначе он, ведь, должен был бы сказать и про себя то же, что он сказал про Лютера — т. е. признать себя осужденным на вечную гибель. Или наоборот, человек, полагающий, что он в силах справиться с возложенной на него задачей — создает учение о том, что Бог не откажет ему в Своей благодати, тот же, кто слишком ясно чувствует свою бес­помощность, научается непостижимому и таинственному искус­ству   любить   Бога   Сокровенного, не    поведавшего    Своей воли человечеству. Вспомним Пелагия   и Августина. Пелагий тоже не отвергал благодати — он только хотел видеть в Боге воплощение справедливости. Ибо осудить человека, который сделал все, что мог, не значит ли это совершить величайший акт несправедливости? Но Лютер не мог рассчитывать на справед­ливость Божью — ибо, если бы Бог был справедлив, Лютеру, по его собственному признанию, не было бы спасения. Поче­му он так мучительно чувствовал свою греховность? В том, что он был великим грешником, сомнения нет — я ниже приведу ряд самых ужасных его признаний, которые убедят всякого, что грехи Лютера были не условные пасторские, или профессорские. Но вот вопрос: точно ли Денифле, обличающий Лютера, может, обратясь к Богу, сказать, положа руку на сердце, благодарю Тебя, Господи, что я не таков, как этот Лютер? Ду­маю, что у Денифле не хватило бы смелости так определить свое отношение к Лютеру. Грех Адама, о котором повествует Библия, всей тяжестью своей лежал равно на Денифле, как и на Лютере.

217

И в этом первородном грехе, который от того, что все люди должны его нести на себе, не становится легче, и был источник мук и сомнений Лютера. Он убеждается своим личным опытом, что рассказанное в Библии не миф и не выдумка. Что мы все согрешили и продолжаем грешить вместе с Адамом, и что каждый из нас начинает и продолжает дело нашего праотца. И, что самый большой и страшный грех — это думать, что какими бы то ни было способами мы можем снять с себя бремя прегре­шений.

Иными словами, величайший соблазн в «гордыне», superbia — и эта гордыня, как понял Лютер, состоит в том, чтоб связы­вать благодать Божью с facere quod in se est: «Ego stultus non potui intelligere, quomodo me peccatorum similem caeteris deberem reputare et ita nemini me praeferre, cum essem contritus et confessus; tunc enim omnia ablata putabam et evacuata, etiam intrinsece» (¹) (Ad Rom., 4; Denifle, I, 455). Так думал и Лютер, так должен думать и Денифле и каждый католик, исповедующий формулу facienti quod in se est и не допускающий разрыва меж­ду нашими «делами» и благодатью Божьей. Сколько бы Де­нифле ни приводил выписок из изречений лучших схоластиков, факт остается тот, что люди шли в монастырь именно затем, чтоб обрести там новые и более значительные силы, которыми завоевывается благодать Божья. Монашеская жизнь им казалась более совершенной и потому открывающей путь к царствию небесному.

Цитатам Денифле я могу противопоставить в свою очередь ряд выписок из сочинений Альфонса Лигуори — последнего ка­толического doctor ecclesiae. Его сочинение «La vera sposa di Gesù Cristo» есть guida spirituale   для   монахинь. Оно   им объясняет, что такое монашество и как должно жить в мо­настыре. И, в противоположность тому, что хочет доказать Денифле, утверждающий, что, по существу, между монахом и обыкновенным христианином нет разницы, ибо и тот и другой стремятся к одной цели — только что один избирает более легкий и продолжительный путь, другой более трудный, но за то более краткий путь, — Лигуори прямо утверждает, что в этой

(¹) Я, глупец, не мог понять, что я должен себя считать за греш­ника подобно другим и потому не возвеличивать себя ни перед кем, после того, как я покаялся и исповедовался — я ведь думал, что все прощено, также и внутреннее.

218

самой   трудности   и весь смысл монашества. «Egli è un gran pregio il martirio per la fede; ma lo stato religioso par che abbia qualche cosa più eccelente del martirio. Il martire soffre i tormenti per non perder l'anima, ma la religiosa li soffre per rendersi più grata a Dio; ond'è che se il martire è martire della fede, la religiosa è martire della per-fezione. È vero che al presente lo stato religioso ha perduto molto del primiero splendore; tuttavia ben puo dirsi che anche al presente le anime più care a Dio che camminano con maggior perfezione e che più edificano col loro buon odore la chiesa, comunemente parlando, non si trovano che nelle case religiose. Ed in fatti dove sono e quanto sono quelle persone anche spirituali nel mondo che levansi di notte a fare orazione ed a cantar le divine lodi? che impiegano cinque о sei ore del giorno in questi e simili santi esercizi? che fanno tanti digiuni, astinenze e mortificazioni?» (1) И дальше: «Ιο tengo per certo che la maggior parte delle sedie de' serafini, lasciate vuote dagl'infelici compagni di Lucifero, non sarà occupata che dalle persone religiose. Nel secolo passato di sessanta persone poste dalla Chiesa nel catalogo de' santi о de' beati non più che cinque о sei non sono state religiose. Guai al mondo (disse un giorno Gesù a s. Teresa) se non vi fossero i religiosi!» (²) (Liguori, I, 44-45).

Я думаю, что Лигуори гораздо лучше и правильнее, и глав­ное откровеннее, рассказывает о монашестве, чем Денифле. Это, конечно, объясняется тем, что Лигуори говорил к своим и среди своих. Он не боялся испытующих, недоверчивых взоров враждеб­но настроенной рати протестантских теологов, пред которыми нужно было Денифле оправдывать и защищать католичество. Он

(¹) Мученичество! какое в высшей степени богоугодное духовное упражнение! Но можно сказать, что монашество, некоторым образом, превосходит его. Мученик переносит страдания, чтобы не потерять свою душу; монахиня страдает, чтобы быть более приятной Богу. Первый мученик веры, вторая мученица во имя совершенства. Допустим, что монашество не везде сохранило свое первоначальное сияние; но все же можно утверждать, что и теперь души наиболее дорогие Богу, которые достигают наибольшего совершенства и наиболее радуют церковь сво­ими добродетелями, встречаются обычно в монастырях. В самом деле, где они в миру? и сколько найдется благочестивых женщин, которые встают ночью, чтобы молиться и петь хвалу Богу? Кто в миру про­водит пять или шесть часов в день в этих упражнениях и им подоб­ных? кто соблюдает так пост и воздержание и умерщвляет свою плоть?

(²) Я уверен, что престолы Серафимов, покинутые несчастными спутниками Люцифера, будут заняты, по большей части, душами мо­нахинь. В последнем веке церковь вписала в каталог святых или блаженных шестьдесят новых имен; из этого числа только пять или шесть не принадлежащих к монашеству. Христос сказал св. Терезе: «было бы несчастием для мира, если бы не было монахов».

219

был уверен, что те, к которым он обращается, поймут и оценят его, ибо они шли тем же путем и знают такие вещи, которых не по­дозревают лица непричастные. Конечно, монах — добровольный мученик, и, стало быть, он не может не ценить своего дела выше всего на свете. Ибо пострадать за веру, принять на себя пытки и муки, чтоб не совершить отступничества, хотя и трудно, беско­нечно трудно — но все же легче, чем постоянно годами, десяти­летиями без всякого внешнего принуждения, из одного только желания угодить Господу, нести непосильно тяжелые труды и испытания. И от тех, кто принимает на себя такой труд, требуют, чтоб они себя считали равными всем другим, а не отмеченными перстом Господним! Денифле утверждает, что они так и смотрят — но я с уверенностью скажу, что он не то, что заблуждается — он умышленно скрывает истину.

И я не хочу его обвинять. Да его и нельзя обвинить. Такую истину открывают только посвященным — пред лицом Гарнака, Лоофса, Трельтчи и всей славной стаи современных протестант­ских богословов о ней нужно молчать, ее нужно всеми силами отрицать.

Своим же монахиням Лигуори говорил вот что: «Siccome gli ebrei erano nell'antica legge il popolo diletto di Dio a differenza degli egiziani, cosi lo sono nella nuova i religiosi a rispetto dei secolari» (1) (Liguori, I, 26). Разве Денифле не знал La Vera Sposa di Gesù Cristo? Знал, конечно, прекрасно знал, но ему нужно было, чтобы Гарнак и его товарищи этого не знали. Гарнаку он расскажет только про humilitas, но своим духовным дочерям он скажет другое: «Ε cio appunto è quel che dice la monaca, allorchè riceve il velo dal prelato nella sua professione: Il mio sposo mi ha coperto il volto con questo velo, acciocchè io, non vedendo e non essendo veduta, non ammetta altro amante che solo esso Gesù mio sposo. Questa è la santa superbia, dice s. Girolamo, che dee sempre nudrire una sposa di Gesù Cristo nel suo cuore: Dei sponsa pro­feras, cosi egli parla, disce superbiam sanctam. Scito, te illis esse meliorem» (²) (Liguori, 1, 23). И Фома Аквинский, конечно, не в

(¹) Согласно древнему закону, евреи были народом, избранным Бо­гом, в отличие от Египтян. Согласно же новому закону, избранники Бога монахи, в противоположность светским людям.

(²) Именно это говорит монахиня при ее пострижении прелатом: «Иисус, мой супруг, запечатлел Свой знак на моем лице, покрывая его этой фатой, чтобы, видя только Его и видимая только Им одним, я согласилась быть любимой только Им. О, святая гордость, ко­торую, как говорит St Jérôme, супруга Христа должна питать в своем сердце. «Ты супруга Boгa», говорит он ей, «научись святой гордости. Светские женщины похваляются своим браком с благородными и бо­гатыми людьми. Но, знай, ты стоишь больше их».

220

таких патетических выражениях, а на своем прозрачном, чекан­ном языке утверждает то же: «Ad quartum dicendum quod, sicut Philosophus dicit in IV Ethic, (cap. 3, circa med.), honor proprie et secundum ueritatem non debetur nisi virtuti. Sed quia exteriora bona instrumentaliter deserviunt ad quosdam actus virtutum, ex consequenti etiam eorum excellentiae honor aliquis exhibetur; et praecipue a vulgo quod solam excellentiam exteriorem recognoscit. Honori igitur qui a Deo et Sanctis omnibus exhibetur propter virtutem, prout dicitur in Ps. 138, 17: Mihi autem nimis honorati sunt amici tui, Deus non competit religiosis abrenuntiare, qui ad perfectionem virtutis intendunt; honori autem qui exhibetur exteriori excellentiae, abrenuntiant ex hoc ipso, quod saecularem vitam derelinquunt; unde ad hoc non requiritur speciale votum» (1) (Sum. Theol., IIа, IIае, qu. 186, art. 7).

Вот что таится в глубине души смиренного монаха. «Учись святой гордости» и знай, что ты лучше других. И монахи, настоящие монахи, вот те, о которых Лигуори рассказывает, что они встают по ночам, чтоб молиться и петь хвалы Господу, посвящают пять, шесть часов в день духовным упражнениям, постятся, истязают себя — эти монахи не могут не верить, что труды их не напрасны и безразличны для Бога, что другие люди, живущие в миру, так же хороши, как и подвизающиеся за камен­ной оградой. Они отреклись от материальных благ, но духовные блага и права на преимущество — illis esse meliores, право на sancta superbia — этого они никому не отдадут. И Денифле этого не отдаст. Весь спор его с Лютером есть спор о праве на Sancta Superbia. Но послушаем еще Лигуори «Ma quel che più rilieva è che non vi è lode bastante a spiegare il pregio della verginità: Non est digna ponderatio continentis animae. E perciô dice Ugon cardinale che negli altri voti si concede la dispensa, ma non già nel voto della

(¹) В-четвертых, нужно сказать, что по учению Аристотеля (IV Eth., 3), говоря по правде, только добродетели заслуживают почестей. Если внешние блага, особенно значительные, приносят тем, которые ими обладают, почести со стороны заурядных людей, которые не знают иного превосходства, это происходит в конечном счете потому, что они дают возможность свершать некоторые добродетельные поступки. Мо­нахи, которые стремятся к совершенствованию в добродетели, не долж­ны отказываться от почестей, которые Бог и святые оказывают до­бродетели, что видно из следующих слов: «Я высоко чту твоих друзей, Бог мой» (Пс. 138, 17). Что же касается почестей, которыми окружают внешнее величие, монахи отказываются от них, покидая светскую жизнь. Поэтому им не надо давать особого обета.

221

verginità, perché il pregio della verginità non v'è prezzo che possa adequarlo. Cio ben lo diede ad intendere Maria santissima con quelle parole con cui rispose all' arcangelo: Quomodo fiet istud, quoniam virum non cognosco? Dimostrando esser ella pronta a rinunziare più presto la dignità di madre di Dio, che il pregio di sua verginità» (¹) (Liguori. I, 14).

Лигуори рассказывает нам много высоко поучительно­го   и   значительного   о  монашеской   жизни  —  такого, что Денифле естественно считает нужным оберечь от посторонних, праздно любопытствующих людей, особенно от ненавистных ему либеральных протестантских теологов.

Мы помним, что Денифле горой встал против рассказов Лютера о тех самоистязаниях, которым предавался в своем мо­настыре будущий реформатор. Если, говорит он, правда то, что Лютер рассказывает — то он сам виноват в своих бедах. Като­личество никогда не разрешало излишества в самоистязаниях и не может принять на себя ответственность за то, что Лютер не знал чувства меры и слушался собственного голоса, а не голоса учителей церкви. Бернард Клервосский говорил, что discretio, quae mater virtutum est et consummatio perfectionis, что discretio omnivirtuti ordinem ponit.... Est ergo discretio non tam virus quam quaedam moderatrix   et   auriga   virtutum, ordinatrixque  affectuum   et  morum doctrix. Tolle hanc, et virtus vitium est (²), Он приводит соот­ветственные изречения из Фомы Кемпийского, Фомы Аквинского и древнейших учителей церкви — все в том же роде — вариа­ции на рассуждения Аристотеля о φρόνησις (Eth, ad Nicom., V, 13, Χ, 8). Unmöglich, восклицает Денифле, dass dieser gefeierte Mann sich hätte sollen durch den Heiden Aristoteles beschämen lassen, der

(1) Превосходство девства особенно выражено в изречении св. Духа: «Никакое сокровище не равно целомудренной душе» и вследствие этого никакая хвала не соответствует ее достоинству. Вот почему, говорит кардинал Hugues, «в отличие от других обетов, от обета совершенного целомудрия нет освобождения, потому что ему не находится равной замены», Мария своим ответом ангелу Гавриилу нам тоже открывает не­сравненную ценность девства: «Как это может случиться, когда я мужа не знаю». Мария была готова принести даже достоинство Ма­тери Boгa в жертву девству.

(2) Умеренность — мать добродетели и воплощенное совершен­ство... умеренность дает порядок всякой добродетели... умеренность не есть сама по себе добродетель, а скорее руководительница доброде­тели; она вводит порядок в наши чувства и дает правила для наших нравов. Если упразднить умеренность, больше не будет добродетели.

222

doch wusste, dass das Gute und überhaupt die Tugend nicht möglich ist ohne die Klugheit φρόνησις (^l) (Denifle, I, 383).

Что Аристотель был певцом здравого смысла — этого оспари­вать, конечно, никто не станет, равно как всякий должен приз­нать, что католичество в общем искало и нашло выход из своего трудного положения у знаменитого языческого философа. Но противоречие и непримиримость официального, восходящего не к Аристотелю даже, а к Сократу, учения с духом средневековья, столь же очевидны. В монастырях жил тот сошедший с ума Со­крат, о котором мы говорили в начале настоящей книги. Тот, возродившийся в Антисфене, Диогене и в их преемниках безум­ный Сократ, который говорил, что предпочитает сойти с ума, чем испытать удовлетворение. Прочтите жизнеописание св. Антония у Афанасия Великого — и вы убедитесь, как образцовое сказание об идеале монаха мало ладилось с представлениями Аристотеля о ψρόνησις или с учением St Bernard de Clervaux о том, что discretio mater omnium virtutum. Наоборот, мера являлась вра­гом всех монашеских добродетелей. Даже Фома Аквинский, на которого так охотно ссылается Денифле и который, в самом деле, как будто бы больше всех оправдывает теорию умеренности — недаром он воспитался на Аристотеле — но даже и он видел в монашестве именно необычное, непохожее на то, что делали все христиане.

Мера — для тех, кто живет в миру. Они могут рассчитывать, предвидеть — они это и делают. Пафос же монаха в безмерности, где самая идея о расчете и предвидении теряет всякий смысл. Недаром святую Терезу изображают с надписью pati, domine, aut mori. Святая гордость, sancta superbia монахов имела своим ис­точником именно сознание того, что их добродетели не имеют ничего общего с добродетелями людей мирских. Religionis status, quatenus est quoddam holocaustum quo quis se totum Deo offert et quasi immolat, ex tribus votis, obedientiae videlicet, continentiae et paupertatis, in isque votis religionis perfectio consistit (²) (Sum. Theol, IIа IIае, qu. 186, art. 7, concl. ). Денифле прекрасно было известно это conclusio. Он цитирует из того же questio 186

(¹) Нельзя допустить, чтобы этот прославленный муж был посрам­лен язычником Аристотелем; он же знал, что добро и особенно добродетель невозможны без участия разума.

(²) Монашество есть некоторым образом приношение, которым че­ловек всецело отдает себя Богу и, так сказать, приносит себя в жертву, следуя трем обетам: — послушания, целомудрия и бедности. В этих обетах состоит совершенство монашества.

223

соседние места. Он знал, что, по учению Фомы, монах всего себя приносит в жертву Богу quasi immolat art. I (см. того же quaestio — religio, quum sit Status in quo homo se totum et sua omnia ad divinum cultum consecrat et quasi immolat...) (¹).

Там, в миру — нужна мера, ограничения, потому что там нужна сила физическая, здоровье, там нужны материальные даже средства. Монаху ничего не нужно и в этом сознание его превос­ходства над другими — illis meliores esse. Лигуори поучает свою  паству: Dice s. Bernardo: «Magis nocet domesticus hostis». Una piazza assediata non ha peggiori nemici di coloro che tiene di dentro, poichè da essi è più difficile di guardarsi che dagli altri che stanno di fuori. Dicea pertanto il b. Giuseppe Calasanzio: «Non bisogna far più conto del corpo che d'uno straccio di cucina». Ed in fatti cosi han praticato i santi con se stessi. Siccome gli uomini del mondo non istudiano altro che di soddisfare i loro corpi co'piaceri sensuali, cosi all'incontro le anime amanti di Dio non istudiano altro che di mortificare, sempre che possono, la loro carne. S. Pietro d'Alcantara diceva al corpo suo: «Corpo mio, quietati, io in questa vita non voglio darti alcun riposo, altro da me non avrai che tormenti... « Leggiamo pure le vite de' santi, e vediamo ivi le penitenze ch'essi han fatte, e vergogniamoci poi d'esser noi cosî delicati e riserbati nell'affliggere la nostra carne. Leggesi nelle vite de' padri antichi che vi era un monastero numeroso di monache le quali non gustavano nè frutti nè vino: alcune non prendeano cibo che da una sera all'altra, e non si cibavano se non dopo due о tre giorni di rigorosa astinenza: tutte poi vestivano di cilizio, e sopra il cilizio dormivano» (²) (Liguori, I, 195-196).

(¹) Монашество состоит в том, что человек себя посвящает всецело, со всем, что ему принадлежит, служению Богу и, так сказать, приносит себя в жертву Богу.

(²) Св. Бернард говорит: «Внутренний враг причиняет больше зла, чем внешний «. Осажденная крепость подвергается наибольшей опасности от внутреннего врага, потому что ей труднее защищаться от него, чем от внешнего. Если это так, то Saint Joseph de Calasanz был прав, говоря: «Не надо считаться с нашим телом больше, чем с кухонной тряпкой «. Именно так святые и поступали с собой. Главная забота светских лю­дей доставить телу чувственные удовольствия. Наоборот, души любя­щие Бога, пользуются всяким случаем, чтобы умерщвлять свою плоть. Saint Pierre d'Alcantara говорил своему телу: «Не беспокойся, в этой жизни я не дам тебе отдыха; от меня ты будешь иметь только муче­ния»... Будем читать жизнеописания святых, посмотрим, какие епитимьи они на себя накладывали, и мы покраснеем за нашу изнеженность и за то, как мы щадим себя при умерщвлении плоти. В жизнеописании отцов пустынников говорится о большой монашеской общине, в ко­торой ни одна из сестер не потребляла ни фруктов, ни вина; многие ели только один раз вечером или ели только на второй или третий день после самого строгого воздержания; все носили власяницы и спали на власяницах.

224

Такие образцы святой жизни рекомендует Альфонс Лигуори своим слушательницам. Денифле утверждает и «доказывает» что только неразумные юноши, предаваясь самоистязаниям, пе­реходили границы умеренности и разрушали свое здоровье. Ли­гуори учит иначе: Santa Teresa... cosi awertiva le sue figlie: «Siete venute non ad accarezzarvi ma a morire per Gesù Cristo. Se non ci risolviamo d'inghiottire il mancamento di sanità, non faremo mai niente. Che importa che muoiamo? Quante volte ci ha burlato questo corpo! e noi non ci burleremo alcuna volta di lui? «Dicea ancora il b. Giuseppe Calasanzio: Guai a quel religioso che ama più la sanità che la santità! S. Bernardo stimava esser cosa indecente a' religiosi infermi il prender medicine di valore; dicea bastare ad essi i decotti dell'erbe... Dice Salviano: «Homines Christo dediti infirmi sunt et volunt esse; si fortes fuerint, sancti esse vix possunt» (1) (Liguori, I, 198).

Но достаточно выписок. Ясно, кажется, даже для тех, кто никогда не интересовался жизнью монахов, что именно φρόνησις и discretio менее всего вдохновляли этих загадочных людей. Наиболее замечательные представители монашества все свои силы напрягали именно к тому, чтобы вырваться из тех рамок, в которые разум, и доступный разуму опыт, насильно заключает че­ловеческие стремления. Ни страдания, ни унижения, ни болезни, ни даже смерть — не принимались в расчет теми, кто ставил своей единственной и последней целью обладание воз­любленным супругом. Osculum  suavissimum  et secretissimum (²) — Бернард Клервосский за этот поцелуй готов был отдать все, что угодно. Целый ряд проповедей своих он посвятил истолкова­нию «Песни Песней» и так и не довел до конца своего дела. Да и нужно ли было ему кончать? Когда вся его жизнь была одной вечной, непонятной и чуждой огромному большинству людей,

(¹) Св. Тереза... обращает внимание своих монахинь на следующее: « Скажите себе решительно, мои сестры, что вы пришли умереть за Иисуса Христа, а не для легкой жизни. Если мы не решим раз навсегда принять смерть и потерю нашего здоровья, мы никогда ничего не сделаем. И что из того, если мы умрем? Столько раз наше тело издевалось над нами, не посмеемся ли и мы раз над ним? « Saint Joseph de Calasanz со своей стороны говорит: «Тот монах несчастен, который заботится больше о своем здоровья, чем о святости». Saint Bernard считает, что больному монаху не надлежит принимать до­рогие лекарства, но удовлетворяться простыми настойками.... Люди, пре­данные Иисусу Христу, говорит Salvien, — больные и слабые, и они хотят быть такими; при хорошем здоровьи не легко достигнуть свя­тости.

(²) Поцелуй сладчайший и тайный.

225

любовью к Невидимому и Вечно Загадочному? Но, Бернарда Клервосского, как и всех его предшественников и преемников, приобщившихся великой тайне, заключенной в Св. Писании, мир не хотел оставить в покое, наедине с их необычайными пережи­ваниями. Окружающие люди властно требовали от них участия в своей собственной жизни. Открой нам свою тайну, приобщи и нас к своим великим радостям. Люди не допускают мысли о том, чтоб обладающий не мог поделиться своими сокровищами с ближними. Да и сам Бернард Клервосский и другие святые тоже ведь люди, т. е. существа политические. И в них жило убеждение, что то, что у них есть, есть истина и, стало быть, может быть воплощено в слово и передано тем, кто захочет слушать и воспринять. Пророки, апостолы, святые, пустынники — все говорили и всех их слушали. И, чем больше говорили, чем больше требовали, чтобы откры­ваемое превратилось в истину, т. е. в то, что semper ubique et ab omnibus creditum est (¹), тем больше первоначальное откровение становилось похоже на то, что уже раньше было известно, и тем меньше походило оно на самое себя.

(1) Чему верили всегда, везде и все.