Жаба С., Русские мыслители о России и человечестве. Ф. М. Достоевский

Ф. М. Достоевский.

Бессмертие души и любовь к человечеству.

Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно — идея о бессмер­тии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают...

Я утверждаю, что сознание своего совершенного бессилия по­мочь или принести хоть какую-нибудь пользу или облегчение стра­дающему человечеству, в то же время при полном нашем убежде­нии в этом страдании человечества, может даже обратить в сердце вашем любовь к человечеству в ненависть к нему... Любовь К че­ловечеству — даже совсем немыслима, неприятна и совсем невоз­можна без совместной веры в бессмертие души человеческой... Я даже утверждаю и осмеливаюсь высказать, что любовь к челове-

222

честву есть, как идея, одна из самых непостижимых идей для чело­веческого ума... Без убеждения в своем бессмертии связи человека с землей порываются... Словом, идея бссмертия — это сама жизнь, живая жизнь.

(«Дневник Писателя». Декабрь 1876 г. Глава 2-я. Т. II, стр. 539).

 Мистическое рождение народа.

Идеал гражданского устройства в обществе человеческом... есть единственно только продукт нравственного самосовершенствования единиц, с него и начинается,... было так с покон века и пребудет во веки веков. При начале всякого народа, всякой национальности, идея нравственная всегда предшествовала зарождению националь­ности, ибо она же и создавала ее. Исходила же эта нравственная идея всегда из идей мистических, из убеждений, что человек ве­чен, что он не простое земное животное, а связан с другими ми­рами и с вечностью.

(За 1880 г. Глава Ш-я. Том Ш. стр. 627).

Учение о среде и рабство человека.

Христианство... вполне признавая давление среды и провозгла­сившее милосердие к согрешившему, ставит однако же нравствен­ным долгом человеку борьбу со средой, ставит предел тому, где среда кончается, а долг начинается. Делая человека ответствен­ным, христианство тем самым признает и свободу его... Делая ^ке человека зависящим от каждой ошибки в устройстве обществен­ном, учение о среде доводит человека до совершенной безлично­сти, до совершенного освобождения его от всякого нравственного долга, от всякой самостоятельности, доводит до мерзейшего раб­ства, какое только можно вообразить...

(За 1873 г.: «Среда». Том I, стр. 298-299).

Вера великого народа в свою миссию.

Всякий великий народ верит и должен верить, если только хо­чет быть долго жив, что в нем-то, и только в нем одном, и заклю­чается спасение мира, что живет он на то, чтоб стоять во главе на­родов, приобщить их всех к себе воедино и вести их, в согласном хоре, к окончательной цели, всем им предназначенной... Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обно­вишь, наконец, его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения чело­вечеству, такая вера есть залог самой высшей жизни наций, и толь­ко ею они и принесут всю ту пользу человечеству, которую пред-

223

назначено им самой природой, при создании их, уделить в наслед­ство грядущему человечеству. Только сильная такой верой нация имеет право на высшую жизнь.

(За 1877 г., январь. Глава 2-я. Том Ш, стр. 24-25).

Полярность русского человека. Грех, покаяние и спасение.

Прежде всего, забвение всякой мерки во всем (и, заметьте, почти всегда временное и преходящее, являющееся как бы всегда каким-то навождением) ... Потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее на половину, заглянуть с самую бездну и — в частных случаях, но весьма нередких, — броситься в нее, как ошалелому, вниз голо­вой... Потребность отрицания в человеке, иногда самом не отри­цающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной свя­тыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бреме­нем... Особенно поражает та торопливость, стремительность, с ко­торой русский человек спешит иногда заявить себя в хорошем или в поганом... Но зато с такою же силою, с такою же стремительно­стью, с такою же жаждою самосохранения и покаяния, руский человек, равно как и весь народ, и спасает сам себя, и обыкно­венно, когда дойдет до последней черты, т. е. когда итти уже боль­ше некуда. Но особенно характерно то, что обратный толчок, толчок восстановения и самоспасения, всегда бывает серьезнее прежнего порыва, — отрицания и само-разрушения... То есть, то всегда бы­вает на счету как-бы мелкого малодушия, тогда как в восстановле­ние свое русский человек уходит с самым огромным и серьезным усилием, а на отрицательное прежнее движение свое смотрит с презрением к самому себе.

Потребность страдания.

Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа — есть потребность страдания, всегдашнего и не­утолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков. Страдальческая струя проходит через всю его историю не от внешних только несчастий и бедствий, а бьет ключей из самого сердца народного. У русского народа даже в счастьи непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него не полно. Никогда, даже в самые торжественные минуты его истории, не имеет он гордого и торжествующего вида, а лишь умиленный до страдания вид; он воздыхает и относит славу свою к милости Господа...

224

Сердечное знание  Христа.

Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основ­ных правил веры. Конечно, так, но Христа он знает и носит Его в своем сердце искони. В этом нет никакого сомнения. Как воз­можно истинное представление о Христе без учения о вере? Это другой вопрос. Но сердечное знание Христа и истинное представление о Нем существует вполне. Оно передается из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то-есть до страдания.

Названием же- православного, то-есть истиннее всех исповеды-вающего Христа, он гордится больше всего.

(За 1873 г. «Влас». Том I, стр. 259-263).

Свидетельство о русском народе. Не принимает греха за правду. Идеал — Христос.

Да, народ наш груб, хотя и далеко не весь! — не весь, в этом я клянусь уже как свидетель, потому что я видел народ наш и знаю его, жил с ним довольно лет, спал с ним и сам «к злодеям причтен был», работал с ним настоящей мозольной работой, в то время, как другие... решали на лекциях и в отделении журнальных фельетонов, что народ наш «образа звериного и пе­чати его». Не говорите же мне, что я не знаю народа! Я его знаю: от него я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в ро­дительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда преобразился в свою очередь в «европейского либерала»... Но пусть, все-таки пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нем есть неоспоримо: это именно то, что он, в своем целом, по крайней мере, (и не в идеале только, а в самой заправской действи­тельности), никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет, рано ли, поздно ли: я сделал неправду. Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет,, и правда будет восполнена. Грех есть смрад, и смрад пройдет, когда воссияет солнце вполне. Грех есть дело преходящее, а Христос — вечное. Народ грешит и пакостится еже­дневно, но в лучшие минуты, во Христовы минуты, он никогда в правде не ошибется. То именно и важно, во что народ верит, как в свою правду, во что её полагает, что ставит своим лучшим жела­нием, что возлюбил, чего просит у Бога, о чем молитвенно плачет. А идеал народа — Христос. А с Христом, конечно, и просвещение, и в высшие, роковые минуты свой народ наш всегда решает и ре­шал всякое общее, всенародное дело свое по христиански.

(За 1880 г. Глава III. Том Ш, стр. 604-606).

225

Освобождение народа с землей — победа народных начал.

Освободили мы народ с землей не потому, что стали культурны­ми европейцами, а потому, что сознали в себе русских людей с Царем во главе, точь в точь как мечтал сорок лет тому назад по­мещик Пушкин, проклявший в ту именно эпоху свое европейское воспитание и обратившийся к народным началам. Во имя этих-то народных начал и освобожден был русский народ с землею, а не потому, что так научила Европа; напротив, именно потому, что все мы вдруг, в первый раз, решились преклониться перед народной правдой. Это был не только великий момент русской жизни, в кото­ром русские культурные люди в первый раз решились поступить своеобразно, но и пророческий момент русской истории...

(За 1876 г. Глава 1-я. Том II, стр. 192).

Русская душа Западников.

Не сказалась ли... в примыкании к крайней левой, а в сущности к отрицателям Европы... протестующая русская душа, которой ев­ропейская культура была всегда, с самого Петра, ненавистна и во многом, слишком во многом, оказывалась чуждой русской душе?

...Именно самые ярые-то западники наши, именно борцы-то за реформу и становились в то же время отрицателями Европы, стано­вились в ряды крайней левой...

И что же, вышло так, что тем самым и обозначили себя самыми ревностными русскими, борцами за Русь и русский дух, чему, ко­нечно, если бы им в свое время разъяснить это, — или рассмеялись или ужаснулись...

Белинский — боец за русскую правду.

Белинский, например, страстно увлекавшийся по натуре своей человек, примкнул, чуть не из первых русских, прямо к европей­ским социалистам, отрицавшим уже весь порядок европейской ци­вилизации, а между тем, у нас, в русской литературе, воевал с славянофилами без конца, повидимому, совсем за противополож­ное. Как удивился бы он, если бы те же славянофилы сказали ему тогда, что он-то и есть самый крайний боец за русскую правду, за русскую особь, за русское начало — именно за все то, что он отрицал в России для Европы, считал басней; мало того: если бы доказали ему, что в некотором смысле он-то и есть по настоящему консерватор, — и именно потому, что в Европе он социалист и ре­волюционер? Да и в самом деле оно ведь почти так и было.

Западники и славянофилы. Великое недоразумение, с обоих сторон.

Тут вышла одна великая ошибка с обоих сторон, и прежде всего

226

та, что все эти тогдашние западники Россию смешали с Европой, приняли за Европу серьезно и — отрицая Европу и порядок ее, думали, что то же самое отрицание можно приложить и к России, тогда как Россия вовсе не была Европа, а только ходила в евро­пейском мундире, но под мундиром было совсем другое существо... Разглядеть, что это не Европа, а другое существо, и приглашали славянофилы, прямо указывая, что западники уравнивают, нечто непохожее и неизмеримое, и что заключение, которое пригодно для Европы, неприложимо вовсе к России, отчасти и потому уже, что всё это, чего они желают в Европе, — все это давно уже есть в России, по крайней мере, в зародыше и в возможности, и даже составляет сущность ее, только не в революционном виде, а в том, в каком и должны эти идеи всемирного человеческого обновления явиться: в виде Божеской правды, в виде Христовой истины, кото­рая когда-нибудь да осуществится же на земле, и которая всецело сохраняется в православии. Они приглашали сперва поучиться Рос­сии, а потом уже делать выводы: но учиться тогда нельзя было, да по правде и средств не было. Да и кто тогда мог что-нибудь знать о России? Славянофилы, конечно, знали во сто раз более западни­ков (и это минимум), но и они действовали почти-что ощупью... Но если славянофилов спасало тогда их русское чутье, то чутье это было и в Белинском, и даже так, что славянофилы могли бы счесть его своим самым лучшим другом. Повторяю, тут было ве­ликое недоразумение с обоих сторон.

(За 1876 г. Июнь. «Мой парадокс». Том II, стр. 276-281).

НАЗНАЧЕНИЕ РОССИИ

Неправота до-петровской России.

До-петровская Россия... понимала, что несет внутри себя драгоценность, которой нет нигде больше — православие, что она —: хранительница Христовой истины... Эта драгоценность,... по взгляду лучших тогдашних русских людей, как бы избавила их со­весть от обязанности всякого иного просвещения... Древняя Россия в замкнутости готовилась быть неправа, — неправа перед че­ловечеством, решив бездеятельно оставить драгоценность свою, свое православие, при себе, и замкнуться от Европы, т. е. от че­ловечества.

Подвиг Петра. Соединение с народом.

С Петровской реформой явилось расширение взгляда беспример­ное и вот в этом... весь подвиг Петра. Это-то и есть та самая дра­гоценность,... которую мы, верхний культурный слой русский, не

227

сем народу, После полуторавекового отсутствия из России, и кото­рую народ, после того, как мы сами преклонимся перед правдой его, должен принять от нас sine qua non, без чего соединение обоих слоев окажется невозможным и все погибнет. Что же это за «рас­ширение взгляда», в чем оно и что означает? Это не просвещение в собственном смысле слова и не наука, это и не измена тоже на­родным русским нравственным началам, во имя европейской циви­лизации; нет, это именно нечто одному лишь народу русскому свойственное, ибо подобной реформы нигде никогда не было. Это, действительно и на самом деле, почти братская любовь наша к дру­гим народам, выжитая нами в полтора века общения с ними; это потребность наша всеслужения человечеству, даже в ущерб иногда собственным и крупным ближайшим интересам, это примирение наше с их цивилизациями1, познание и извинение их идеалов, хотя бы они и не ладили с нашими, это нажитая нами способность в каждой из европейских цивилизаций или вернее — в каждой из европейских личностей открывать и находить заключающуюся в них истину, несмотря даже на многое, с чем нельзя согласиться. Это, наконец, потребность быть прежде всего справедливым и искать лишь истины. Одним словом, это, может быть, и есть начало, пер­вый шаг того деятельного приложения нашей драгоценности, на­шего православия, к всеслужению человечеству...

...Кто хочет быть выше всех в царствии Божием — стань всем слугой. Вот как я понимаю русское предназначение в его иде­але.

Объединение славянства из любви к нему.

Само собою после Петра обозначился и первый шаг нашей новой политики: этот первый шаг должен был состоять в единении всего славянства, так сказать, под крылом России. И не для захвата, не для насилия это единение, не для уничтожения славянских лично­стей перед русским колоссом, а для того, чтоб их же воссоздать и поставить в надлежащее отношение к Европе и к человечеству, дать им, наконец, возможность успокоиться и отдохнуть после их бесчисленных вековых страданий; собраться с духом и, ощутив свою новую силу, принести и свою лепту в сокровищницу духа человеческого, сказать и свое слово в цивилизации...

Общее русское желание.

О, конечно, вы можете смеяться над всеми предыдущими «меч­таниями» о предназначении русском, но вот скажите однакоже: не все ли русские желают воскресения славян именно на этих основа­ниях, именно для их полной личной свободы и воскрешения их

228

духа, а вовсе не для того, чтобы приобрести их России политически и усилить ими. политическую мощь России, в чем, однако, по­дозревает нас Европа? Ведь это же так, не правда ли? А стало быть оправдывается уже тем самым хотя часть предыдущих меч­таний?

Проблема Константинополя.

Само собою и для этой же цели, Константинополь — рано ли, поздно ли, должен быть наш...

Во имя чего же, во имя какого нравственного права могла бы искать Россия Константинополя? Опираясь на какие высшие цели могла бы требовать его от Европы? А вот именно — как пред­водительница православия, как покровительница и охранительница его, — роль, предназначенная ей еще с Ивана III, поставившего в знак ее и царьградского двуглавого орла выше древнего герба России, но обозначившаяся уже несомненно лишь после Петра Великого, когда Россия сознала в себе силу исполнить свое назна­чение, а фактически уже и стала действительной и единственной покровительницей православия, и народов его исповедующих. Вот эта причина, вот это право на древний Царьград и было бы по­нятно и не обидно даже самым ревнивым к своей независимости славянам или даже самим грекам. Да и тем самым обозначилась бы и настоящая сущность тех политических отношений, которые и должны неминуемо наступить у России ко всем прочим православ­ным народностям — славянам ли, грекам ли, все равно.

Материнское покровительство.

Она — покровительница их и даже, может быть, предводитель­ница, но не владычица; мать их, а не госпожа... Так что к такому союзу могли бы примкнуть, наконец, и когда-нибудь даже и не православные европейские славяне...

Не игра словами, не захватничество, а дело Христовой истины.

К чему играть словами, скажут мне: что такое это «правосла­вие?». И в чем тут особенная такая идея, особенное право на еди­нение народностей? И не тот же ли это чисто политический союз, как все прочие, подобные ему?... Нет, это будет не то, и это не игра в слова, а тут действительно будет нечто особое и неслыханное; это будет не одно лишь политическое единство и уж совсем не для политического захвата и насилия,—как и представить не может иначе Европа; и не во имя лишь торгашества, личных

229

выгод и вечных и все тех же обоготворенных пороков, под видом официального христианства, которому на деле никто кроме ч е р-н и не верит. Нет, это будет настоящее воздвижение Христовой истины, сохраняющейся на Востоке, настоящее новое воздвижение Креста Христова и окончательное слово православия, во главе ко­торого давно уже стоит Россия. Это будет именно соблазн для всех сильных мира сего и торжествовавших в мире доселе, всегда смот­ревших на все подобные «ожидания» с презрением и насмешкой, и даже не понимающих, что можно серьезно верить в братство лю­дей, во всепримирение народов, в союз, основанный на началах все-служения человечеству и, наконец, на самое обновление людей на истинных началах Христовых. И если верить, что это «новое слово», которое может сказать во главе объединенного православия миру Россия, есть «утопия», достойная лишь насмешки, то пусть и меня причислят к этим утопистам, а смешное я оставляю при себе.

(За 1876 г. Июнь. «Утопическое понимание истории». Том II, стр. 287-294).

О «реальной политике».

Выступают политики, мудрые учители: есть, дескать, такое пра­вило, такое учение, такая аксиома, которая гласит, что нравствен­ность одного человека, гражданина, единицы — это одно, а нрав­ственность государства —- другое. А стало быть то, что считается для одной единицы, для одного лица — подлостью, то относительно всего государства может получить вид величайшей премудрости!

Это учение очень распространено и давнишнее, но —• да будет оно проклято!... Пусть там в Европе как угодно, а у нас пусть бу­дет другое. Лучше верить тому, что счастье нельзя купить зло­действом, чем чувствовать себя счастливым, зная, что допустилось злодейство.

Русские Меттернихи — Дон-Кихоты.

Россия никогда не умела производить настоящих, своих соб­ственных Меттернихов и Биконсфильдов; напротив, все время своей европейской жизни она жила не для себя, а для чужих, именно для «общечеловеческих интересов». И действительно, бывали случаи в эти двести лет, что она, может быть, и старалась, кой-когда, под­ражать Европе и заводила и у себя Меттернихов, но как-то всегда оказывалось в конце концов, что русский Меттерних оказывался вдруг Дон-Кихотом и тем ужасно дивил Европу.

(За 1877 г. Февраль. Глава 1-ая: «Меттернихи и Дон-Кихоты», Том III, стр. 69).

230

ПОСЛЕ СМЕРТИ ЖОРЖ ЗАНД

...Что значило в моей жизни это имя, — сколько взял этот поэт в свое время моих восторгов, поклонений и сколько дал мне когда-то радостей, счастья! Я смело ставлю каждое из этих слов, потому что все это было буквально. Это одна из наших (то-есть наших) современниц вполне — идеалистка тридцатых и сороковых годов.

Значение ее для России.

Это одно из тех имен нашего могучего, самонадеянного и в то же время больного столетия, полного самых невыясненных иде­алов и самых неразрешимых желаний, — имен, которые, возник­нув там, у себя, в «стране святых чудес», переманили от нас, из нашей вечно создающейся России, слишком много дум, любви, свя­той и благородной силы порыва и дорогих убеждений. Но не жа­ловаться нам надо на это: вознося такие имена и преклоняясь перед ними, русские служили и служат прямому своему назначению. Пусть не удивляются этим словам моим, и особенно в отношении к Жорж Занду, о которой до сих пор могут быть споры и которую, если не на все девять десятых, у нас успели уже позабыть; но свое дело она все-таки у нас сделала и — кому же собраться помянуть ее на ее могиле, как не нам, ее современникам со всего мира? У нас — русских, две родины: наша Русь и Европа, даже и в том случае, если мы называемся славянофилами — пусть они на меня за это не сердятся. Против этого спорить не нужно... Жорж Занд умерла старушкой, семидесяти лет, и, может быть, давно пережив свою славу. Но все то, что в явлении этого поэта составляло «новое слово», все, что было «всечеловеческого», — все это тотчас же в свое время отозвалось у нас, в нашей России, сильным и глубоким впечатлением, не миновало нас, и тем доказало, что всякий поэт — новатор Европы, всякий, прошедший там с новою мыслью и с новою силой, не может не стать тотчас же и русским поэтом, не может миновать русской мысли, не стать почти русской силой...

(За 1876 г. Июнь. «Смерть Жорж Занда». Том II, стр. 261-264).

Характеристика Жорж Занд: исповедница Христова.

Жорж Занд была, может быть, одною из самых полных исповед­ниц Христовых, сама не зная о том. Она основывала свой социа­лизм, свои убеждения, надежды и идеалы на нравственном чувстве человека, на духовной жажде человечества, на стремлении его к совершенству и чистоте, а не на муравьиной необходимости. Она верила в личность человеческую безусловно (даже до бессмертия

231

ее), возвышала и раздвигала представление о ней всю жизнь свою — в каждом своем произведении, и тем самым совпадала и мыслию, и чувством своим с одной из самых основных идей христанства, то-есть с признанием человеческой личности и свободы ее (а, стало быть, и ее ответственности).

(За 1876 г. Июнь. «Несколько слов о Жорж Зандф. Т. II, стр. 272).

РЕЧЬ О ПУШКИНЕ

Пушкин — пророческое явление.

Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и про­роческое. Да, з появлении его заключается для всех нас, русских, нечто бесспорно пророческое. Пушкин как раз приходит в самом начале правильного самосознания нашего, едва лишь начавшегося и зародившегося в обществе нашем после целого столетия с Пет­ровской реформы, и появление его сильно способствует освеще­нию темной дороги нашей новым направляющим светом. В этом-то смысле Пушкин есть пророчество и указание...

Смирись, гордый человек.

...Подсказывается русское решение вопроса, «проклятого во­проса», по народной вере и правде: «Смирись, гордый человек и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек и прежде всего потрудись на народной ниве», — вот это решение по народной правде и народному разуму. «Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, овладей собой, — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя, — и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя, и пой­мешь, наконец, народ свой и святую правду его».

Всечеловечество Пушкина.

...Не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глу­бине ее, в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, пе­ревоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, что нигде и ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление не­виданное и неслыханное, а по нашему — и пророческое, ибо... ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, вы­

232

разилась именно народность его поэзии, народность в дальнейшем, своем развитии, народность нашего будущего, таящаяся уже в на­стоящем, и выразилась пророчески. Ибо что такое сила духа рус­ской народности, как не стремление ее, в конечных целях своих, ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным по­этом, Пушкин тотчас же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк.

Смысл Петровской реформы: всечеловеческое единение.

В самом деле, что такое для нас Петровская реформа, и не в бу­дущем только, а даже и в том, что уже было, произошло, что уже явилось воочию? Что означала для нас эта реформа? Ведь не была же она только для нас усвоением европейских костюмов, обычаев, изобретений и европейской науки. Вникнем, как дело было, погля­дим пристальнее. Да, очень может быть, что Петр первоначально только в этом смысле и начал проводить ее, то-есть в смысле ближайше-утилитарном, но впоследствии, в дальнейшем развитии им своей идеи, Петр несомненно повиновался некоторому затаенному чутью, которое влекло его, в его деле, к целям будущим, несомнен­но огромнейшим, чем один только ближайший утилитаризм. Так точно и русский народ не из одного только утилитаризма принял реформу, а несомненно уже ощутив своим предчувствием почти тотчас же некоторую дальнейшую, несравненно более высшую цель, чем ближайший утилитаризм, — ощутив эту цель, опять-таки, конечно, повторяю это, бессознательно, но, однакоже, и непосред­ственно и вполне жизненно. Ведь мы разом устремились тогда к са­мому жизненному воссоединению, к единению всечеловеческому! Мы не враждебно (как, казалось, должно было случиться), а дру­жественно, с полною любовию приняли в души наши гении чужих наций, всех вместе, не делая преимущественных племенных раз­личий, умея инстинктом, почти с самого первого шагу, различать, снимать противоречия, и тем уже выказали готовность и наклон­ность нашу, нам самим только что объявившуюся и сказавшуюся, ко всеобщему общечеловеческому воссоединению со всеми племе­нами великого арийского рода.

Всемирное назначение русского человека.

Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропей­ское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните), стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите.

233

Европа нам дорога, как Россия.

О, все это славянофильство и западничество наше есть одно только великое у нас недоразумение, хотя исторически необходи­мое. Для настоящего русского Европа и удел всего великого Арий­ского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечем приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей. Если захотите вникнуть в нашу историю после Петровской реформы, вы найдете уже следы и указания этой мысли, этого мечтания моего, если хотите, — в характере общения нашего с европейскими племенами, даже в государственной поли­тике нашей.

Служение Европе.

Ибо, что делала Россия во все эти два века в своей политике, как не служила Европе, может быть, гораздо более чем себе самой? Не думаю, чтоб от неумения лишь наших политиков это происхо­дило. О, народы Европы и не знают, как они нам дороги!

Русская миссия. Братская гармония народов.

И впоследствии, я верю в это, мы, то-есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди, поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться вне­сти примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братской любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь оконча­тельное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!

Без самонадеянности.

...Всё это покажется самонадеянным: «Это нам-то, дескать, на­шей-то нищей, нашей-то грубой земле такой удел? Это нам-то предназначено в человечестве высказать новое слово?». Что же, разве я про экономическую славу говорю, про славу меча или на­уки? Я говорю лишь о братстве людей и о том, что ко всемирному, ко всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил благословляя» Христос. Почему же нам не вместить последнего слова Его? Да и сам Он не в яслях ли ро­дился?

234

Пушкин и его тайна.

Повторяю: по крайней мере, мы уже можем указать на Пуш­кина, на всемирность и воечеловечность его гения. Ведь мог же он вместить чужие гении в душе своей, как родные... Если бы жил он дольше, может быть, явил бы бессмертные и великие образы души русской, уже понятные нашим европейским братьям, привлек бы их к нам гораздо более и ближе, чем теперь, может быть, успел бы им разъяснить всю правду стремлений наших, и они уже более понимали бы нас, чем теперь, стали бы нас предугадывать, пере­стали бы на нас смотреть столь недоверчиво и высокомерно, как теперь еще смотрят. Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим те­перь. Но Бог судил иначе, Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унес с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем.

(За 1880 г. Глава 2-я. ПУШКИН (Очерк). Произнесено 8-го июня в заседании Общества Любителей Российской Словесности. Том III, стр. 579-592).

Духовное беспокойство русского народа.

Я про наш народ теперь говорю... Да, он духовно болен, о, не смертельно: главная, мощная сердцевина его души здорова, но все-таки болезнь жестока. Какая же она, как называется? Трудно это выразить в одном слове. Можно бы вот как сказать: «Жажда правды, но не утоленная». Ищет народ правды и выхода к ней беспрерывно и всё не находит... С самого освобождения от кре­постной зависимости, явилась в народе потребность и жажда чего-то нового, уже не прежнего, жажда правды, но уже полной прав­ды, полного гражданского воскресения своего в новую жизнь после великого освобождения его. Затребовалось новое слово, стали за­кипать новые чувства...

И никогда, может быть, не был он более склонен к иным влия­ниям и веяниям и более беззащитен от них, как теперь...

(За 1881 г. Январь. Глава 1-я. Том III, стр. 161-162).

Грозное будущее.

Действительно нас, т. е. всю Россию, ожидают, может быть, чре­звычайные и огромные события: могут вдруг наступить великие факты, и застать наши интеллигентные силы врасплох, и тогда не будет ли поздно?

Видно, подошли сроки уж чему-то вековечному, тысячелетнему...

235

Мир спасется уже после посещения его злым духом. И злой дух близко: наши дети, может быть, узрят его.

(«Иностранные события». 1873 г. Том 1-й, стр. 470).

Народ спасет.

В последний момент вся ложь... выскочит из сердца народного и встанет перед ним с неимоверною силою обличения... Во всяком случае, спасет себя сам, если бы и впрямь дошло до беды. Себя и нас спасет, ибо опять таки свет и спасение воссияют снизу.

(За 1873 г. «Влас». Том 1-й. стр. 269).

Русский социализм.

Народ Русский в огромном большинстве своем — православен и живет идеей православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею ответчиво и научно. В сущности в народе нашем кроме этой «идеи» и нет никакой, и все из нее одной и исходит; по крайней мере, на­род наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим... Я знаю, надо мною смеялись наши интеллигентные люди: «той идеи», даже и признавать они не хотят в народе, указывая на грехи его, на смрад его,... указывая на предрассудки, на индиферентность будто бы народа к религии, а иные так даже воображают, что русский народ просто-напросто атеист. Вся глубокая ошибка их в том, что они не признают в русском народе церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про русский «социализм» теперь говорю... — цель и исход которого всенарод­ная и вселенская церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в на­роде русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего, все­народного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созиждилась церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле1, то все-таки инстинкт этой церкви и не­устанная жажда ее, иной раз даже бессознательная, в сердце мно­гомиллионного народа нашего несомненно присутствует. Не в ком­мунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесвет­ным единением во имя Христово.

Вот наш русский социализм!

(«Дневник Писателя» за 1881 г. Январь. Глава 1-я. IV. Том III, стр. 665-666).

Гроза над Европой.

Мне кажется, что и нынешний век кончится в старой Европе чем-нибудь колоссальным, т. е., может быть, чем-нибудь, хотя и не. бук-

236

вально похожим на то, чем кончилось 18-е столетие, но все же настолько же колоссальным — стихийным и страшным и тоже изменением лика мира сего... Ибо именно теперь в Европе все поднялось одновременно, все мировые вопросы разом, а вместе с тем и все мировые противоречия.

(«Дневник Писателя». Май - Июнь 1877 г. Глава 1 Том III, стр. 231-233).

237