13776 работ.
A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z Без автора
Жаба С., Русские мыслители о России и человечестве. A. И. Герцен
АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГЕРЦЕН
(25. III. 1812 — 9. I. 1870)
Герцен — одно из самых дорогих имен для русской интеллигенции и для всей России, ведшей борьбу за свободу. Это был человек исключительно блестящей мысли, великого сердца, громадной жизненной силы — и трагической судьбы.
Один из вождей Западничества, горько разочаровавшийся в Западе, он был спасен верою в русского крестьянина, в русский народ — и стал основоположником народничества, «русского социализма». Когда говорят о народничестве, сразу вспоминаются имена Герцена, Чернышевского, Лаврова, Михайловского, но уже Герцен дал, с исключительным блеском, характерное для народничества сочетание: исповедание верховной ценности человеческой личности — и глубокую убежденность в особых духовных свойствах русского народа, нашедших свое выражение в крестьянской общине; свойствах, позволяющих осуществить строй социальной справедливости — не повторяя пути Западной Европы.
В Герценовский синтез входит и Чаадаевское великое будущее России, и народолюбие и общиннолюбие славянофилов, и политический радикализм западников.
Жертвенная любовь к своему народу рано осложнилось в русском народничестве чувством вины перед ним и вообще ярко-этическим мотивом, окрасившим и теорию, и практику этого общественного движения. Естественно, что, с момента зарождения марксизма в России, народничество скрестило с ним оружие, как со своим духовным антиподом.
В более широком смысле слова, народничество, характеризуясь унаследованной от славянофилов верой в правду, таящуюся в душе и быте русского народа, охватывает людей самых разнообразных направлений, как Толстого и Достоевского, так и круги консервативные; в этом смысле была народнической даже некоторая часть русской бюрократии. Но речь сейчас не об этом.
89
лева, и немки Луизы Гааз. Он принадлежал к высшему кругу русского общества.
В 1828 году, под Москвой, на Воробьевых горах, два мальчика, Герцен и> Огарев, принесли, в порыве энтузиазма, клятву — посвятить свою жизнь освобождению родного народа. Клятва была исполнена.
Университетский кружок Герцена, в противоположность кружку Станкевича, имел скорее политический оттенок, чем философский. Очень увлекались Сен - Симоном. Вскоре последовал арест (в 1834 г.), тюрьма и ссылка. Отчасти под влиянием своей невесты и двоюродной сестры, Н. А. Захарьиной, Герцен стал глубоко верующим человеком, традиционно-православным. Очень романтический брак последовал через 4 года. Герцен изучает Гегеля (по его определению: «алгебра революции»). Он становится в первый ряд западников. На время разрывает с Белинским, поклонившимся «разумной действительности». Затем — вторая ссылка (как и первая — довольно патриархальная, со службой при губернаторе)—увлечение Фейербахом и отход от религии — навсегда. Далее — жизнь в Москве, споры с Чаадаевым и славянофилами, напряженная жур-налистическая и беллетристическая деятельность. Герцен проявляет большой интерес к Фурье, Луи Блану, Прудону. Он мучительно страдает от бессилия помочь угнетенному народу. В 1847 году Герцен с женой едет в Европу. Ему не суждено было вернуться: он добровольно остался навсегда политическим изгнанником и вошел, как равный, в блистательный круг вождей радикальной и революционной Европы.
Разочарование последовало быстро. Герцен остро почувствовал мещанский упадок Европы. Жалкий конец революции 1848 года усугубил безнадежность диагноза. Герцен предчувствует близкую гибель Европы, не верит, что надвигающийся социальный катаклизм спасет ее от духа мещанства. Считая отжившим весь общественный строй, включая государство, он не находит утешения и в своем анархизме. Оптимистическая «вера в прогресс» вызывает его негодование: живая личность всегда жертвуется счастью будущих поколений; будущее — ненасытный Молох. Он не видит утешения ни в чем.
Спасает его — вера в русский народ. В его книге «С того берега» эти мысли и переживания выражены с особенно волнующей силой.
Герцен решает остаться в 3. Европе — помогать освобождению России и знакомить Европу с русским народом, что он исполняет в ряде блестящих произведений. Первая половина задачи начинает выполняться со времени вступления на престол Александра II: пе-
90
типографию, издает, с Огаревым, сперва «Полярную Звезду», а затем знаменитый «Колокол», обращенный к России, зовущий к реформам и обличающий произвол и злоупотребления. Журнал тайно проникает в Россию, читается нарасхват и Герцен становится вождем русской общественности. «Колокол» читается самим императором, вызывает восторг прогрессивного лагеря — и страх разоблачаемых администраторов. Но, под влиянием Бакунина, Герцен поддерживает поляков во время восстания 1863 года — и влияние его стремительно падает. «Колокол» больше не читают. С другой стороны, радикальная молодежь считает Герцена «устаревшим».
Потерявший, в 1851 г., мать и маленького сына при кораблекру-шении; потерявший свою жену в 1852 г., Герцен теряет теперь свой политический raison d'être, но сохраняет стойкое мужество, пишет, по прежнему, блестящие и глубокие произведения. Его чудесная автобиография, «Былое и Думы», художественная картина русской и западно-европейской жизни и общества, пишется им до последних дней жизни.
Незадолго до смерти, Герцен разочаровался в разрушительных путях борьбы, сознал неизжитость государства. Он умер в Париже, в январе 1870 года.
Всегда, всю жизнь, он оставался бессменным рыцарем свободы. Неизмеримый вред причинила России цензура, скрывшая от русского народа, в решающие годы его исторической жизни, большую часть произведений Герцена, полных острой мысли, огня, красоты и неизъяснимого благородства духа.
А. И. Герцен.
ОБЪЯСНЕНИЕ ДРУЗЬЯМ В РОССИИ РЕШЕНИЯ СТАТЬ ПОЛИТИЧЕСКИМ ЭМИГРАНТОМ.
Прощайте! Наша разлука продлится еще долго, — может быть, всегда...
Царство безмолвия.
Непреодолимое отвращение и сильный внутренний голос, что-то обещающий, не позволяют мне переступить границу России...
Нет, друзья мои, я не могу переступить рубеж этого царства мглы, произвола, молчаливого замиранья, гибели без вести, мучений с платком во рту. Я подожду до тех пор, пока усталая власть... не признает чем-нибудь достойным уважения в русском человеке!
91
Скорбное разочарование в Европе.
Пожалуйста, не ошибитесь: не радость, не рассеяние, Не отдых, НИ даже личную безопасность нашёл я здесь, да И не знакУ, кто может находить теперь в Европе радость и отдых, отдых йо время землетрясения, радость во время отчаянной борьбы. Время прежних обманов, упований миновало. Я ни во что не верю здесь, кроме в кучку людей, в небольшое число мыслей, да в невозможность остановить движение; я вижу неминуемую гибель старой Европы и не жалею ничего из существующего... Я ничего не люблю в этом мире, кроме того, что он преследует, ничего не уважаю, кроме того, что он казнит, и остаюсь... остаюсь страдать, вдвойне страдать от своего горя и от его горя, погибнуть, может быть, при разгроме и разрушении, к которому он несется на всех парах.
Изгнание — ради гласной борьбы.
Зачем же я остаюсь?
Остаюсь затем, что борьба — здесь, что1, несмотря на кровь и слезы, здесь решаются общественные вопросы, что здесь страдания болезненны, жгучи, но г л а с н ы : борьба открытая, никто не прячется. Горе побежденным, но они не побеждены прежде боя, не лишены языка прежде, чем вымолвили слово; велико насилие, но и протест громок; бойцы часто идут на галеры, но с поднятой головой, с свободной речью. Где не погибло слово, там и дело еще не погибло. За эту открытую борьбу, за эту речь, за эту гласность я остаюсь здесь; за нее я отдаю всё, я вас отдаю за нее...
Дорого мне стоило решиться... Месяца целые взвешивал я, колебался и, наконец, принес всё в жертву
Человеческому достоинству
Свободной речи.
Помогать освобождению России и знакомить с ней Европу.
...Здесь мне нет другого дела, кроме нашего дела. Во всех странах, при начале переворота, когда мысль еще слаба, а материальная власть не обуздана, люди преданные и деятельные отъезжали, и свободная речь раздавалась издали, и самое это издали Придавало словам их силу и власть.
Для русских за границей есть и другое дело. Пора действительно знакомить Европу с Русью. Европа Нас не знает; бна знает наш фасад и больше ничего. Пусть она узнает ближе народ, которого отроческую силу она оценила в бою, где он остался победителем; расскажем ей об этом мощном и неразгаданном народе, который втихомолку образовал государство в шестьдесят миллионов, который так крепко и удивительно разросся, не утратив общинного на-
92
чала, и. первые перенес; его через начальные перевороты общественного развития; о народе, который как-то чудно умел сохранить себя под игом монгольских орд и немецких бюрократов,... который сохранил величавые черты, живой ум и широкий разгул богатой натуры под гнетом крепостного права и в ответ на царский приказ образоваться ответил через сто лет огромным явлением Пушкина. Пусть узнают европейцы своего соседа: они его только боятся, -— надобно им знать, чего они боятся.
Надежда на встречу в России. Если нет — благословение народу.
Успею ли я что сделать?... Не знаю, — надеюсь!
Сердце... замирает при мысли вечной разлуки... Не может быть! Ну, а если? Тогда я,...—умирая на чужбине, сохраню веру в будущность русского народа и благословлю его из дали моей добровольной ссылки!
(«С того берега»: «Прощайте!». I. марта 1849 г. Соч., Том V, стр. 386-391).
Обманчивость прогресса.
Если прогресс цель, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который, по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и, в утешение изнуренным и обреченным на гибель толпам, которые ему кричат morituritesalutant, только и умеет ответить горькой усмешкой, что после их смерти.
Недопустимость жертвовать людьми вэ имя будущего.
Неужели... вы обрекаете современных людей на жалкую участь кариатид, поддерживающих террасу, на которой когда-нибудь другие будут танцовать... или на то, чтоб быть несчастными работниками, которые по.колено в грязи тащат барку с таинственным руном и с смиренной надписью «прогресс в будущем» на флаге? Утомленные падают на дороге,... а дороги... остается столько же, как в начале... Цель, бесконечно далекая не цель, а, если хотите, уловка... Каждая эпоха, каждое поколение, каждая жизнь имели, имеют свою полноту, по дороге развиваются новые требования, новые средства... Цель для каждого поколения — оно само.
(«С того берега», — «Перед грозой». Рим, 31 дек. 1847 г. Соч., Том V, стр. 405-406).
Торжество мещанства в современной Европе.
Закат старого века.
С каким-то ясновидением заглянул я в душу буржуа, в душу ра-
93
бочего и ужаснулся... Куда ни посмотришь, отовсюду веет варварством — снизу и сверху, из дворцов и из мастерских. ...Наше время... эпоха восходящего мещанства. (Письма из Франции и Италии». 1850 г.).
С мещанством стираются личности... всё получает значение гуртовое, оптовое, почти всем доступное... а за углом дожидается сто-тысячеголовая гидра, готовая без разбора всё слушать, все смотреть, всячески одеться, всем наесться—это та самодержавная толпа сплоченной посредственности... которая всё покупает и потому всем владеет... Несмотря на умственное превосходство нашего времени, все идет к посредственности, лица теряются в толпе. Это collective mediocrity ненавидит всё резкое, самобытное — она проводит над всем общий уровень...
Под влиянием мещанства всё переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы — нравами чинными, вежливость — чопорностью, гордость — обидчивостью, парки — огородами, дворцы —гостинницами для всех, т. е. для всех, имеющих деньги. (Былое и Думы», T. XIII, стр. 392).
Всё мельчает и вянет на истощенной почве; нету талантов, нету силы мысли, нету силы воли; мир этот пережил эпоху своей славы; все перебиваются со дня на день, образ жизни делается менее и мене изящным, грациозным, все жмутся, все боятся, все живут, как лавочники, нравы мелкой буржуазии сделались всеобщими... всё на время, наемно, шатко. Это то тяжелое время, которое давило людей в третьем столетии... Это время настает для нас, тоска наша растет...
Социальный катаклизм.
Кайтесь, господа, кайтесь! Суд миру вашему пришел! Не спасти его вам ни осадными положениями, ни республикой, ни казнями, ни благотворениями, ни даже разделением полей...
Или вы не видите новых христиан, идущих строить, новых варваров, идущих разрушать! — Они готовы; они, как лава, тяжело шевелятся под землею, внутри гор. Когда настанет их час, — Геркуланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый погибнут рядом...
(«С того берега»: «57-й год республики, единой и нераздельной». 1-го октября 1848 г. Том V, стр. 425-426).
Победа и поражение социализма.
...Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания, и снова начнется
94
смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною революцией...
Вечная игра жизни, безжалостная, как смерть, неотразимая, как рождение, corsi е ricorsi истории, perpetuum mobile жизни.
(«С того берега»: «Эпилог 1849 года». 21-го декабря 1849 г. Том V, стр. 487).
Или окончательная победа мещанства.
...Работник всех стран — будущий мещанин... Любезный друг, пора притти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство — это окончательная форма западной цивилизации, ее совершеннолетие...
(«Концы и начала». 1864 г. Том V, стр. 292).
Усмирение июньского восстания.
Вечером 26-го июня мы услышали... правильные залпы с небольшими расстановками... «Ведь, это расстреливают», — сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты.
(«С того берега»: «После грозы». 27 июля 1848 г. Том V, стр. 413).
Я плакал на июньских баррикадах и теперь плачу при воспоминании об этих проклятых днях, в которых восторжествовали каннибалы порядка. (1854 г.).
Горестный скепсис.
Объясните мне, пожалуйста, отчего верить в Бога смешно, а верить в человечество не смешно? Верить в царство небесное глупо, а верить в земные утопии — умно?
(«С того берега»: «Consolatio», 1-го марта 1849 г: Т. V, стр. 467).
Исцеление верой в Россию.
Когда последняя надежда исчезла, когда оставалось самоотверженно склонить голову и молча принимать довершающие удары, как последствия страшных событий, вместо отчаяния — в груди моей возвратилась юная вера тридцатых годов, и я с упованием и любовью обернулся назад... Начавши с крика радости при переезде через границу, я кончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию спасла меня на краю нравственной гибели... За эту веру в нее, за это исцеление ею — благодарю я мою родину.
(«Предисловие к «Письмам из Франции и Италии». 1-го февраля 1858 г. Том V, стр. 109-110).
95
Я верю в способность русского народа, я вижу по всходам, какой может быть урожай, я вижу в бедных, подавленных проявлениях его жизни — несознанное им средство к тому общественному идеалу, до которого сознательно достигла европейская мысль...
Я чую сердцем и умом, что история толкается именно в наши ворота.
Будущее за нами.
На этом глубоком сознании нашей свободы и соответствии наших стремлений с бытом народным, незыблемо основана наша вера, наша надежда. И вот почему, средь скорби и негодования мы далеки от отчаяния и протягиваем вам, друзья, нашу руку к делу и борьбе.
Перед нами светло и дорога пряма.
Залог будущего — община.
Какое счастье для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной, какое это счастье для русского народа, что он остался вне всех политических движений, вне европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая сама ныне дошла до самоотрицания.
Спасительность общины.
Община спасла русский народ от монгольского варварства и от императорской цивилизации, от выкрашенных по-европейски помещиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хотя и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти; она благополучно дожила до развития социализма в Европе.
(«Русский народ и социализм». 1851 г. Том VI, стр. 449, 447).
Значение русского народа.
Народ русский для нас больше, чем родина. Мы в нем видим ту почву, на которой разовьется новый государственный строй, почву, не только не заглохшую, не истощенную, но носящую в себе все условия развития.
Тут речь не о священной миссии, не о великом призвании... Мы не говорим, видя беременную женщину, что ее миссия быть матерью, но, без сомнения, считаем себя в праве сказать, что она родит, если ей не помешают.
(«В вечность грядущему 1863 году». Том XVI, стр. 548).
96
Не повторять пути Европы.
Следует ли... пройти всеми фазами западной жизни для того, чтобы дойти в поте лица, с подгибающимися коленями, через реки крови — до того же выхода, до той же идеи будущего устройства и невозможности совершенных форм, до которых дошла Европа?... Да разве вы не видите, что это безумно?
Община и социализм.
А потому, существенный вопрос в том, как относится наш народный быт не к обмирающим формам Европы, а к тому новому идеалу ее будущности перед которыми она побледнела, как перед головой Медузы.
(«Русские немцы и немецкие русские». 1859 г. Том X, стр. 113).
Значение петербургского периода.
Славянские народы собственно не любят ни государства, ни централизации... Они ненавидят военный строй, они ненавидят полицию... Петербургский период, — тяжкий искус, трудное воспитание в государственную жизнь. Он насильно сделал большую пользу России, соединив части ее и спаяв их в одно целое, но он должен миновать...
Будущий русский строй и Европа.
Сохранить общину и дать свободу лицу, распространить сельское и волостное самоуправление по городам и всему государству, сохраняя народное единство, — вот в чем состоит вопрос о будущем России, т. е. вопрос той же социальной антиномии, которой решение занимает и волнует умы Запада.
Государство и отдельная личность, власть и свобода, коммунизм и эгоизм (в обширном смысле слова) — вот геркулесовы столпы великой борьбы, великой революционней эпопеи...
Время славянского мира настало. Таборит, общинный человек, тревожно раскрывает глаза...
(Письмо к редактору «ТЪе English Republic», В. Линтену. 1854. Том VIII, стр. 45, 49, 56).
Общинные принципы.
Элементы, вносимые русским крестьянским миром, элементы стародавние, но теперь приходящие к сознанию и встречающиеся с западным стремлением экономического переворота, состоят из трех начал, из:
97
1. Права каждого на землю.
2. Общинного владения ею.
3. Мирскаго управления.
На этих началах, и только на них, может развиться будущая Россия.
(«Русские немцы и немецкие русские». 1859 г. Том X, стр. 119).
Русский духовный максимализм. Независимость от своего прошлого.
Мыслящий русский — самый независимый человек на свете. Что может его остановить? Уважение к прошлому... Но что служит исходной точкой новой истории России, если не отрицание народности и предания?
Или, может быть, предание петербургского периода? Это предание не обязывает нас ни к чему, это «пятый акт кровавой драмы» ...напротив, развязывает нас окончательно.
С другой стороны, прошлое западных народов служит нам изучением и только; мы нисколько не считаем себя душеприказчиками их исторических завещаний.
Приятие лишь ваших отрицаний. Невозможность компромисса.
Мы разделяем ваши сомнения, но ваша вера не согревает нас
Мы разделяем вашу ненависть, но не принимаем вашей привязан-
ности к завещанному предками; мы слишком угнетены, слишком
несчастны, чтобы довольствоваться полусвободой... У нас только
недостает силы...
Русская тоска. Отсутствие мещанства.
Вот откуда у нас эта ирония, эта тоска, которая нас точит, доводит нас до бешенства, толкает нас вперед... В нашей жизни, в самом деле, есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего косного, ничего мещанского.
Ваши нравственность и законность — не наши.
Не упрекайте нас в безнравственности, потому что мы не уважаем того, что вы уважаете... Мы независимы, потому что начинаем жизнь сызнова...
Какое же нам дело до ваших заветных обязанностей, нам, младшим братьям, лишенным наследства? и можем ли мы по совести довольствоваться вашей изношенной нравственностью, не христианскою и не человеческою, существующею только в риторических упражнениях и в прокурорских докладах? Какое уважение может
98
внушать нам ваша римско-варварская законность, это глухое, неуклюжее здание без света и воздуха, подновленное в средние века, подбеленное вольноотпущенным мещанством?...
Все или ничего.
На нас лежит слишком много цепей, чтобы мы добровольно надели на себя еще новые. В этом отношении мы стоим совершенно на ряду с нашими крестьянами. Мы покоряемся грубой силе. Мы рабы, потому что не имеем возможности освободиться, но мы не принимаем ничего от наших врагов.
Россия никогда не будет протестантскою.
Россия никогда не будет juste milieu.
(«Русский народ и социализм». 1851 г. T. VI, стр. 455-457).
О свободе личности.
Свобода лица — величайшее дело; на ней — и только на ней может вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближних, как в целом народе.
(«С того берега». 1850 г. Том V, стр. 388).
Честь и достоинство личности.
С человеком, который ставит свою честь выше жизни, с человеком, идущим добровольно на смерть, нечего делать: он неисправимо человек.
(«Заметки об истории развитии чести». 1848 г. T. V, стр 225).
У человека вместе с сознанием развивается потребность нечто свое спасти из вихря случайностей, поставить неприкосновенным и святым, почтить себя уважением его, поставить его выше жизни своей. Пристально вглядываясь в длинный ряд превращений чтимого, мы видим, что основа ему — не что иное, как чувство собственного достоинства и стремление сохранить нравственную самобытность своей личности.
(«С того берега». 1850 г. Том V, стр. 212-213).
Неотчуждаемая суверенность личности.
Мысль переноса своего самодержавия на избранных — мысль монархическая и ложная. Свободный человек не может отделаться от своего самодержавия, как от своего дыхания.-. Представительство тоже есть монархия, но лицемерная. В республике есть поверенные, делегаты; они необходимы по чисто материальным причинам... Но совокупность их не может представлять верховной власти: они творят волю пославших их, они не выше народа, над головою
99
свободных людей ничего нет, ни даже какого-нибудь участия народа в общественных делах. («Письма из Франции и Италии». 1851 г. Том VI, стр. 102).
О Петре Великом.
Революционер в Петре просвечивал везде сквозь порфиру. Наполеон каждый год прикрывал каким-нибудь новым королевским лоскутком свое мещанское происхождение, а Петр I каждый день освобождался от того или иного лоскутка царизма, чтоб остаться самим собою, со своей великой мыслью, опиравшейся на непреклонную волю, доходившую до жестокости...
Новая Россия составлялась из дворянства, образованного Петром Великим, всех потомков бояр и, наконец, из армии. Быстрота, с которою все эти различные классы освободились от своих нравов, была поразительна... Это — доказательство подвижности русского характера и в то же время крайней своевременности революции Петра Великого.
(«Франция или Англия». 1858 г. Том IX, стр. 206).
О Декабристах.
14-е декабря 1825 г., — это отпущение грехов целой касты, расчет за целый век.
Безмолвие, немая пассивность были нарушены; с высоты своих виселиц, эти люди разбудили душу у нового поколения, — повязка спала с его глаз.
...Вопрос был разрешен. Образованный класс — тот класс, кото-
рый остался верен толчку, данному Петром I, — доказал тогда
своей активной ненавистью к деспотизму, что он догнал своих за-
падных братьев. («Россия» 1849 г. Том V, стр. 356-357).
Мы от декабристов получили в наследство возбужденное чувство человеческого достоинства, стремление к независимости, ненависть к рабству, уважение к Западу и революции, веру в возможность переворота в России, страстное желание участвовать в нем, юность и непочатость сил.
Всё это переработалось, стало иным, но основы целы.
(«Еще раз Базаров». Письмо 2-ое. 1868 г. Том XXI, стр. 234).
Борьба с славянофилами и приближение к ним.
Когда я спорил в Москве с славянофилами (между 1842—1846 годами), мои воззрения в основах были те же. Но тогда я не знал Запада, т. е. знал его книжно, теоретически, и еще больше—я любил его всею ненавистью к николаевскому самовластью и петербургским порядкам. Видя, как Франция смело ставит социальный вопрос,
100
я предполагал, что она, хоть отчасти, разрешит его, и оттого оыл, как тогда называли, западником. Париж в один год отрезвил меня, — зато этот год был 1848. Во имя тех же начал, во имя которых я спорил с славянофилами за Запад, я стал спорить с ним самим... Падение февральской республики... меня снова привело домой...
По странной иронии, мне пришлось на развалинах французской республики проповедывать на Западе часть того, что в сороковых годах проповедывали в Москве Хомяков, Киреевский... и на что я возражал.
(«Письма к противнику» (Ю. Самарину). Письмо 1-ое. 1864 г. Том XVII, стр. 373).
ЗАПАДНИКИ И СЛАВЯНОФИЛЫ
Роль славянофилов.
Киреевский, Хомяков и Аксаков — сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Петром, и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб он скакал по нивам и давил людей, — то они остановили увлеченное общественное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей. — С них начинается перелом русской жизни. И когда мы это говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии.
Единство в разной любви к русскому народу.
Да, мы были противниками, но очень странными. У нас былг одна любовь, но не одинаковая.
У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное физиологическое, страстное чувство, которое они принимали з; воспоминание, а мы за пророчество, чувство безграничной, обхватывающей все существование, любви к русскому быту, к русском] складу ума. И мы, как Янус, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно.
Большая близость к народу славянофилов.
Они всю любовь, всю нежность перенесли на угнетенную мат! У нас, воспитанных вне дома, эта связь ослабла. Мы были на рука французской гувернантки, поздно узнали мы, что мать наша н она, а загнанная крестьянка, и то мы сами догадывались по сход ству, да потому, что ее песни были нам роднее водевилей; м: сильно полюбили ее, но жизнь ее была слишком тесна...
101
Благотворное раздумие.
Несколько капель воды, не находящих выхода, достаточно, чтоб разорвать гранитную скалу.
Государь, если эти строки дойдут до Вас, прочтите их беззлобно и подумайте потом. Вам не часто придется слышать искренний голос свободного русского.
(«Письмо к Императору Александру II». «Полярная Звезда», книга 1-ая. 10 марта 1855 года. Том VIII, стр. 160-162).
ПОСЛЕ РЕШЕНИЯ АЛЕКСАНДРА II ОСВОБОДИТЬ КРЕСТЬЯН.
Ты победил, Галилеянин!
И нам легко это сказать, потому что у нас, в нашей борьбе не замешано ни самолюбие, ни личность. Мы боролись из-за дела, — кто его сделал, тому и честь.
Страхи и надежды.
...Мы, со страхом гадая, обращали взгляд наш на молодого человека, шедшего занять упраздненное место на железном троне, которого тяжелые ножки далеко вдавились в нашу грудь.
...Мы ждали с внутренним трепетом, надеясь и негодуя, прислушиваясь к движению, к вестям... После тридцатилетнего ожидания нетерпение простительно.
Исторический акт.
...Но с того дня, как Александр II подписал первый акт, всенародно высказавший, что он со стороны освобождения крестьян, что он его хочет, с тех пор наше положение к нему изменилось.
Имя Александра II отныне принадлежит истории; еслиб его царствование завтра кончилось — всё равно. Начало освобождения крестьян сделано им, грядущие поколения этого не забудут!
Общий путь и свободное приветствие.
...Что до нас, — наш путь вперед назначен: мы идем с тем, кто освобождает и пока он освобождает; в этом мы последовательны всей нашей жизни. Как бы слаб наш голос ни был, всё же он — живой голос, и как бы наш «Колокол» ни был мал, всё же его слышно в России, и потому скажем еще раз, что мы убеждены, что Александр II неравнодушно примет приветствие людей, которые сильно любят Россию, но так же сильно любят и свободу, которым не нужно его бояться и которые для себя лично ничего не ждут, ничего не просят
104
Нет вражды к Освободителю.
Но ничего не прося, они желали бы, чтоб Александр II видел в них представителей свободной русской речи, противников всему, останавливающему развитие, во всем, ограничивающем независимость, — но не врагов! Они потому этого хотят, что им стало дорого мнение освободителя крестьян.
Ты победил, Галилеянин!
(«Через три года». «Колокол», № 9, 18 февраля 1858 года. Том IX. стр. 126-168).
ПОСЛЕ МАНИФЕСТА 19-го ФЕВРАЛЯ 1861 ГОДА
Первый шаг сделан! Говорят, что он труднее прочих; будем ждать второго с упованием; хотели бы ждать его с полной уверенностью, но всё делается так шатко, так половинно и тяжело!
Пока — только начало.
Освобождение крестьян только началось с провозглашения манифеста. Не отдых, не торжество ждет государя, а упорный труд; не отдых, не воля ждет народ, а новый страшный искус.
Скорее, скорее второй шаг!
Заслуги Александра П.
Александр II сделал много, очень много: его имя теперь уже стоит выше всех его предшественников. Он боролся во имя человеческих прав, во имя сострадания против хищной толпы закоснелых негодяев и сломил их! Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут. Из дали нашей ссылки мы приветствуем его именем, редко встречавшимся с самодержавием, не возбуждая горькой улыбки, — мы приветствуем его именем Освободителя.
Остановка была бы несчастием.
Но горе, если он остановится, если усталая рука его опустится. Зверь не убит: он только ошеломлен! Теперь, пока стоглавая гидра... не совсем опомнилась, надобно покончить ее и освободить вместе с крестьянином новую русскую государственную мысль и от немецких колодок, и от русских татар, тучных нашей кровью, нашим изнуреньем.
Неотложна свобода печати.
Слово освобождения сказано. Государь признался. Это— дело великое, но не всё: слово должно стать делом, освобождение — быть истиной!...
Черед за гласностью!
(«Манифест!». Март 1861 г. Том XI, стр. 50-60).
105
РАССТРЕЛА МАНИФЕСТАЦИИ В ВАРШАВЕ
Праздник наш был мрачен. Я не знаю дня, в который разорванность давила беспощаднее и тяжелее... Нет, русский не должен забываться: не пришло еще время нам торжествовать светло и беззаботно, не пришло время прямо и гордо поднимать взгляд; нет, еще не от избытка радости, а с горя и заглушая горе и стыд, будем мы пить наше вино!
Радость освобождения. Решение предложить тост за Александра II перед вождями революционной Европы.
Мы как будто помолодели вестью освобождения крестьян. Всё было забыто; с упованием на новую поступь России, с бьющимся сердцем ждали мы наш праздник. На нем, в первый раз отроду, при друзьях русских и польских, при изгнанниках всех стран, при людях как Маццини и Луи Блан, при звуках Марсельезы, мы хотели поднять наш стакан и предложить тост за Александра II — Освободителя крестьян ! Мы очень хорошо знали ответственность, которую на нас обрушивал этот тост: мы подвергались порицанию всех ограниченностей, желчной клевете всех мелких завистей. Нам до этого дела не было: поступок наш казался нам чистым и справедливым. Мы знали и другое: мы знали, что этот тост, произнесенный нами и у нас, отозвался бы иным образом в сердце государя, чем подцензурная риторика допускаемых похвал и отдаваемых в казенные проценты восторгов.
Моральная невозможность тоста за царя.
Но рука наша опустилась: через новую кровь, пролитую в Варшаве, наш тост не мог итти. Преступление было слишком свежо, мертвые не остыли, имя царя замерло на губах наших. Выпивши за освобожденного русского крестьянина, без речей, без шума, с тем печальным благоговением, с которым люди берут иную чашу, иного воспоминания, в котором также смешаны искупление и казнь.
Тост за независимость Польши.
Мы предложили один тост:
За полную, безусловную независимость Польши, за ее освобождение от России и Германии и за братское соединение русских с поляками!
Упрек Александру II.
...А вы, Александр Николаевич, — зачем вы отняли у нас празд
106
ник, зачем вы отравили его? Разве их у нас так много, разве с н; шего рождения мы что-нибудь праздновали, кроме похорон?
Русско-польский путь, братский и чуждый национализма.
...Слова два тем из поляков, которые, из чувства глубокого со- страдания к нам, не отказались присутствовать на пиру. Вам, друзья, бесконечная благодарность. Мы видели ваши лица и ваши слезы. Вы видели наши лица и наши слезы. Печальным пиром нашим мы заключили, не говоря ни слова, новый союз. Вы в наше сетовании не отказались выпить за освобождение русского крестьянина. Наша радость побледнела перед вестью о варшавских убийствах, и что-то свято-торжественное, печальное и полное глубокого смысла обняло всех!
Пойдемте же вместе! И пусть нас сопровождает брань диких узких националистов обеих стран, делающих из своего ревнивого алчного и тупого патриотизма какое-то нечеловеческое, исполненное эгоизма и ненависти, преступление!
(«10 апреля 1861 года и убийства в Варшаве». «Колокол», 11-г апреля 1861 года. Том XI, стр. 67-69).
Обращение к Польше.
Польша, Матер Долороза, мы, скрестив руки на груди, проси: тебя об одном: не упрекай нас с высоты, на которую тебя поста вило твое мученичество, пропастью, в которую нас стащили едино кровные нам палачи твои. Забудь твою правоту! Не пользуйся нашим позором! Твое грустное молчание мы поймем, оценим, а слов, проклятия и порицания, которые мы скажем, будут чернее все: твоих слов.
...И только 40 дней?
Зачем этот человек не умер в тот день, когда был объяв лен русскому народу манифест освобождения!
(«Mater Dolorose». «Колокол», апрель 1861 г. Т. XI, стр. 82-83)
О ПОЛЬСКОМ ВОССТАНИИ
...Восстание зажглось и распространяется в Польше. Неужел1 этому царствованию, которое так легко могло бы быть кротким человечественным, суждено заступать всё глубже и глубже в кровь?...
Геройство поляков.
...В самом деле, что за геройство, что за несокрушимая отвага, что за неизлагаемая любовь! В виду целого войска, двух трех войск, с злейшими врагами за спиною, открыто поднять знамя восстания и,
107
бросая перчатку дикому самовластию, громко сказать: «Довольно! Мы не хотим больше терпеть. Ступай вон, или клюй ворон наши трупы!».
Да, поляки, братья, погибнете ли вы в ваших дремучих Мицкевичевских лесах, воротитесь ли свободными в свободную Варшаву, мир равно не может отказать вам в удивлении... Во всем благословенна родина ваша; она, в своем терновом венце, может гордиться сыновьями...
Трагедия.
...И когда мы, возле вас, идущих на смерть, на каторгу, представляем себе бедного русского воина, мы готовы рыдать, как дети. Он должен краснеть своих побед и бояться своих успехов. Его положение страшно, быть палачом людей, вызванных на восстание, или итти против своих — где тут воля выбора?
Противопоставление святынь.
Горе властям, как искушающим, так и бросающим смятение в душу, насильственно рассекая совесть и противопоставляя один долг другому, одну любовь другой... Святыню самобытной совести и нравственного права личности — святыне родовой связи, предания, крови...
Смирение перед событиями.
Большое несчастие, что польское восстание пришло рано; многие, и мы в том числе, делали всё нашими слабыми силами возможное, чтобы задержать его... Перед совершающимися событиями — смирение, а не суд: иные силы, не силы слова решают вопрос.»
(«Resurrexit», «Колокол»! 28. I. 63 г. Том XVI, стр. 26).
Польша, русский народ и наша совесть.
Русский народ положил бы в котомку свой черствый черный хлеб и пошел бы на войну за Русь, но он отроду не считал Польшу русской... Да... мы и с ним не взяли бы круговой поруки против нашей совести... Мы не рабы любви нашей к родине, как не рабы ни в чем. Такого языческого, азиатского поглощения своей воли и своего разума племенем, народом не только нет больше в новом мире, но никогда не было в мире христианском...
О смертной казни. Развращение народа.
Рубикон был перейден... Испуганное..., правительство дерзнуло казнить без крайности, без опасности... Приучение непривыкшего общества и народа к судебным убийствам, крови — факт чу-
108
довищной безнравственности... Есть заповедные святыни, которые твердо и несокрушимо держатся, пока никто не касается до них, и падают, как только допускаются исключения. В России... жизнь человеческая была почему-то свята, последовательно или нет — всё равно. В совести правительства и в совести народа было отвращение к смертной казни...
(«Колокол». «Письма противнику», письмо 3-ье 1864 г. Т. XVII, стр. 383-384).
После приговора над Чернышевским.
Чернышевский осужден на семь лет каторжных работ и на вечное поселение...
И это-то царствование мы приветствовали лет десять тому на-
зад... ' ' |; |„
...Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа, а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему?
Проклятье вам, проклятье, и, если можно — месть!
(«Колокол». 15-го июня 1864 г. Том XVII, стр. 207).
Враги режима, а не враги России.
Какой жалкий прием — выставлять нас врагами России потому, что мы нападаем на современный режим. Рабы не желающие освобождения, они не имеют никакого представления о человеческой независимости... Хороший слуга послушен, нем... или восхваляет руку, которая его карает.
(«Нашим врагам». 1868 г. Том XXI, стр. 207).
ОБРАЩЕНИЕ К АЛЕКСАНДРУ II ПОСЛЕ СМЕРТИ ЕГО СЫНА
Государь,
Взгляните ясно и просто... —и вы увидите, что лавированьем между казенным прогрессом и полицейской реакцией Вы далеко не уедете.
Созвать народное представительство.
Не лучше ли, не доблестнее ли порешить общие дела общими силами и созвать со всех концов России, со всех слоев ее выборных людей? Среди их Вы услышите строгие суждения и свободные речи, но будете безопаснее, чем был Ваш дед, окруженный рвами, стенами и лейб-гвардейскими эспантонами в подобострастной немоте Михайловского дворца.
Покаяться.
Судьба, касаясь холодной рукой смерти до Вашей семьи, остановила Вас, — воспользуйтесь этим. Вы собирались итти дальше тем
109
страшным путем, которым Вы идете с половины 1862 г. Возвратитесь с похорон Вашего сына на прежнюю дорогу... Нигде не бывает раскаяние легче и очищение полнее, как у близкого нам гроба. Оно Вам необходимо, чтобы приготовиться к великому Земскому делу.
Дать амнистию и правосудие.
...Но прежде всего остановите руку палача, возвратите сосланных и прогоните внезаконных судей, которым поручалась царская месть и неправое гонение.
Заслужить прощение.
Не для невинных жертв Ваших, не для пострадавших мучеников нужно всепрощение. Оно нужно для Вас. Вам нельзя человечески итти дальше без амнистии от них.
Государь, заслужите её!
(Письмо к Императору Александру II» (2-ое). «Колокол», 25-го мая 1865 года. Том XVIII, стр. 100).
РАЗОЧАРОВАНИЕ В РЕВОЛЮЦИОННЫХ ПУТЯХ
Насилие создает каторгу.
Знание неотразимо, но оно не имеет принудительных средств. Излечение от предрассудков медленно... Способом Петра Великого социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха, Бабефа и коммунистической барщины Кабе не поидет...
Значение старых общественных институтов.
Собственность, семья, церковь, государство были огромными воспитательными формами человеческого освобождения и развития; мы выходили из них по миновании надобности.
Несправедливость осуждения целых сословий.
...Мы изменяем основным началам нашего воззрения, осуждая целые сословия и в то же время отвергая уголовную ответственность отдельного лица...
(«К старому товарищу» (Бакунину). Письмо 1-ое. 15-го января 1869 года. Том XXI, стр. 437).
Недопустимость террора.
То, что мыслящие люди прощали Аттиле, Комитету Общественного Спасения и даже Петру, — не простят нам... Для нас существует
110
один голос и одна власть — власть разума и понимания. Отвергая их, мы становимсярасстригами науки и ренегатами цивилизации... (Письмо 3-е. Август 1869 г. Том XXI, стр. 445).
Ни дурных страстей, ни грубой силы.
Нет. великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей... Бойцы за свободу в серьезных поднятиях оружия всегда были святы, как воины Кромвеля и оттого сильны. Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу...
Проповедь ко всем.
Проповедь нужна людям, проповедь неустанная, ежеминутная проповедь, равно обращенная к работнику и хозяину, к земледельцу и мещанину...
Проповедь к врагу.
Проповедь к врагу — великое дело любви: они не виноваты, . живут вне современного потока какими-то просроченными векселями прежней нравственности... Им надо раскрыть глаза, а не вырвать их, чтоб и они спаслись, если хотят.
Довольно вандализма.
Дико-необузданный взрыв, вызванный упорством, ничего не пощадит... Довольно христианство и ислам наломали древнего мира, довольно французская революция наказнила статуй, картин, памятников, — нам не приходится играть в иконоборцев.
(Письмо 4-е. 1869 г. Том XXI, стр. 448-449).
111
Страница сгенерирована за 0.1 секунд !© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.