Поиск авторов по алфавиту

Жаба С., Русские мыслители о России и человечестве. A. И. Герцен

АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ ГЕРЦЕН

(25. III. 1812 — 9. I. 1870)

Герцен — одно из самых дорогих имен для русской интеллиген­ции и для всей России, ведшей борьбу за свободу. Это был чело­век исключительно блестящей мысли, великого сердца, громадной жизненной силы — и трагической судьбы.

Один из вождей Западничества, горько разочаровавшийся в За­паде, он был спасен верою в русского крестьянина, в русский на­род — и стал основоположником народничества, «русского соци­ализма». Когда говорят о народничестве, сразу вспоминаются имена Герцена, Чернышевского, Лаврова, Михайловского, но уже Герцен дал, с исключительным блеском, характерное для народничества со­четание: исповедание верховной ценности человеческой личности — и глубокую убежденность в особых духовных свойствах русско­го народа, нашедших свое выражение в крестьянской общине; свойствах, позволяющих осуществить строй социальной справедли­вости — не повторяя пути Западной Европы.

В Герценовский синтез входит и Чаадаевское великое будущее России, и народолюбие и общиннолюбие славянофилов, и полити­ческий радикализм западников.

Жертвенная любовь к своему народу рано осложнилось в рус­ском народничестве чувством вины перед ним и вообще ярко-эти­ческим мотивом, окрасившим и теорию, и практику этого общест­венного движения. Естественно, что, с момента зарождения марк­сизма в России, народничество скрестило с ним оружие, как со своим духовным антиподом.

В более широком смысле слова, народничество, характеризуясь унаследованной от славянофилов верой в правду, таящуюся в ду­ше и быте русского народа, охватывает людей самых разнообразных направлений, как Толстого и Достоевского, так и круги консерва­тивные; в этом смысле была народнической даже некоторая часть русской бюрократии. Но речь сейчас не об этом.

89

 

лева, и немки Луизы Гааз. Он принадлежал к высшему кругу рус­ского общества.

В 1828 году, под Москвой, на Воробьевых горах, два мальчика, Герцен и> Огарев, принесли, в порыве энтузиазма, клятву — посвя­тить свою жизнь освобождению родного народа. Клятва была ис­полнена.

Университетский кружок Герцена, в противоположность кружку Станкевича, имел скорее политический оттенок, чем философский. Очень увлекались Сен - Симоном. Вскоре последовал арест (в 1834 г.), тюрьма и ссылка. Отчасти под влиянием своей невесты и двоюродной сестры, Н. А. Захарьиной, Герцен стал глубоко веру­ющим человеком, традиционно-православным. Очень романтиче­ский брак последовал через 4 года. Герцен изучает Гегеля (по его определению: «алгебра революции»). Он становится в первый ряд западников. На время разрывает с Белинским, поклонившимся «ра­зумной действительности». Затем — вторая ссылка (как и первая — довольно патриархальная, со службой при губернаторе)—увле­чение Фейербахом и отход от религии — навсегда. Далее — жизнь в Москве, споры с Чаадаевым и славянофилами, напряженная жур-налистическая и беллетристическая деятельность. Герцен проявляет большой интерес к Фурье, Луи Блану, Прудону. Он мучительно страдает от бессилия помочь угнетенному народу. В 1847 году Гер­цен с женой едет в Европу. Ему не суждено было вернуться: он добровольно остался навсегда политическим изгнанником и вошел, как равный, в блистательный круг вождей радикальной и револю­ционной Европы.

Разочарование последовало быстро. Герцен остро почувствовал мещанский упадок Европы. Жалкий конец революции 1848 года усугубил безнадежность диагноза. Герцен предчувствует близкую гибель Европы, не верит, что надвигающийся социальный катак­лизм спасет ее от духа мещанства. Считая отжившим весь общест­венный строй, включая государство, он не находит утешения и в своем анархизме. Оптимистическая «вера в прогресс» вызывает его негодование: живая личность всегда жертвуется счастью буду­щих поколений; будущее — ненасытный Молох. Он не видит уте­шения ни в чем.

Спасает его — вера в русский народ. В его книге «С того берега» эти мысли и переживания выражены с особенно волнующей силой.

Герцен решает остаться в 3. Европе — помогать освобождению России и знакомить Европу с русским народом, что он исполняет в ряде блестящих произведений. Первая половина задачи начинает выполняться со времени вступления на престол Александра II: пе-

 90

 

      типографию, издает, с Огаревым, сперва «Полярную Звезду», а затем знаменитый «Колокол», обращенный к России, зовущий к рефор­мам и обличающий произвол и злоупотребления. Журнал тайно проникает в Россию, читается нарасхват и Герцен становится вождем русской общественности. «Колокол» читается самим импера­тором, вызывает восторг прогрессивного лагеря — и страх разобла­чаемых администраторов. Но, под влиянием Бакунина, Герцен под­держивает поляков во время восстания 1863 года — и влияние его стремительно падает. «Колокол» больше не читают. С другой сто­роны, радикальная молодежь считает Герцена «устаревшим».

Потерявший, в 1851 г., мать и маленького сына при кораблекру-шении; потерявший свою жену в 1852 г., Герцен теряет теперь свой политический raison d'être, но сохраняет стойкое мужество, пишет, по прежнему, блестящие и глубокие произведения. Его чу­десная автобиография, «Былое и Думы», художественная картина русской и западно-европейской жизни и общества, пишется им до последних дней жизни.

Незадолго до смерти, Герцен разочаровался в разрушительных путях борьбы, сознал неизжитость государства. Он умер в Париже, в январе 1870 года.

Всегда, всю жизнь, он оставался бессменным рыцарем свободы. Неизмеримый вред причинила России цензура, скрывшая от рус­ского народа, в решающие годы его исторической жизни, большую часть произведений Герцена, полных острой мысли, огня, красоты и неизъяснимого благородства духа.

 

 

А. И. Герцен.

ОБЪЯСНЕНИЕ ДРУЗЬЯМ В РОССИИ РЕШЕНИЯ СТАТЬ ПОЛИТИЧЕСКИМ ЭМИГРАНТОМ.

Прощайте! Наша разлука продлится еще долго, — может быть, всегда...

 

Царство безмолвия.

Непреодолимое отвращение и сильный внутренний голос, что-то обещающий, не позволяют мне переступить границу России...

Нет, друзья мои, я не могу переступить рубеж этого царства мглы, произвола, молчаливого замиранья, гибели без вести, муче­ний с платком во рту. Я подожду до тех пор, пока усталая власть... не признает чем-нибудь достойным уважения в русском человеке!

 91

 

Скорбное разочарование в Европе.

Пожалуйста, не ошибитесь: не радость, не рассеяние, Не отдых, НИ даже личную безопасность нашёл я здесь, да И не знакУ, кто может находить теперь в Европе радость и отдых, отдых йо время землетрясения, радость во время отчаянной борьбы. Время преж­них обманов, упований миновало. Я ни во что не верю здесь, кроме в кучку людей, в небольшое число мыслей, да в невозможность остановить движение; я вижу неминуемую гибель старой Европы и не жалею ничего из существующего... Я ничего не люблю в этом мире, кроме того, что он преследует, ничего не уважаю, кроме того, что он казнит, и остаюсь... остаюсь страдать, вдвойне страдать от своего горя и от его горя, погибнуть, может быть, при разгроме и разрушении, к которому он несется на всех парах.

 

Изгнание — ради гласной борьбы.

Зачем же я остаюсь?

Остаюсь затем, что борьба — здесь, что1, несмотря на кровь и слезы, здесь решаются общественные вопросы, что здесь стра­дания болезненны, жгучи, но г л а с н ы : борьба открытая, никто не прячется. Горе побежденным, но они не побеждены прежде боя, не лишены языка прежде, чем вымолвили слово; велико насилие, но и протест громок; бойцы часто идут на галеры, но с поднятой головой, с свободной речью. Где не погибло слово, там и дело еще не погибло. За эту открытую борьбу, за эту речь, за эту гласность я остаюсь здесь; за нее я отдаю всё, я вас отдаю за нее...

Дорого мне стоило решиться... Месяца целые взвешивал я, коле­бался и, наконец, принес всё в жертву

Человеческому достоинству

Свободной речи.

 

Помогать освобождению России и знакомить с ней Европу.

...Здесь мне нет другого дела, кроме нашего дела. Во всех стра­нах, при начале переворота, когда мысль еще слаба, а материаль­ная власть не обуздана, люди преданные и деятельные отъезжали, и свободная речь раздавалась издали, и самое это издали При­давало словам их силу и власть.

Для русских за границей есть и другое дело. Пора действительно знакомить Европу с Русью. Европа Нас не знает; бна знает наш фасад и больше ничего. Пусть она узнает ближе народ, которого отроческую силу она оценила в бою, где он остался победителем; расскажем ей об этом мощном и неразгаданном народе, который втихомолку образовал государство в шестьдесят миллионов, который так крепко и удивительно разросся, не утратив общинного на-

92

 

чала, и. первые перенес; его через начальные перевороты общест­венного развития; о народе, который как-то чудно умел сохранить себя под игом монгольских орд и немецких бюрократов,... который сохранил величавые черты, живой ум и широкий разгул богатой на­туры под гнетом крепостного права и в ответ на царский приказ образоваться ответил через сто лет огромным явлением Пушкина. Пусть узнают европейцы своего соседа: они его только боятся, -— надобно им знать, чего они боятся.

 

Надежда на встречу в России. Если нет — благословение народу.

Успею ли я что сделать?... Не знаю, — надеюсь!

Сердце... замирает при мысли вечной разлуки... Не может быть! Ну, а если? Тогда я,...—умирая на чужбине, сохраню веру в будущ­ность русского народа и благословлю его из дали моей доброволь­ной ссылки!

(«С того берега»: «Прощайте!». I. марта 1849 г. Соч., Том V, стр. 386-391).

 

Обманчивость прогресса.

Если прогресс цель, то для кого мы работаем? Кто этот Молох, который, по мере приближения к нему тружеников, вместо награды пятится и, в утешение изнуренным и обреченным на гибель толпам, которые ему кричат morituritesalutant, только и умеет ответить горькой усмешкой, что после их смерти.

 

Недопустимость жертвовать людьми вэ имя будущего.

Неужели... вы обрекаете современных людей на жалкую участь кариатид, поддерживающих террасу, на которой когда-нибудь дру­гие будут танцовать... или на то, чтоб быть несчастными работни­ками, которые по.колено в грязи тащат барку с таинственным ру­ном и с смиренной надписью «прогресс в будущем» на флаге? Утомленные падают на дороге,... а дороги... остается столько же, как в начале... Цель, бесконечно далекая не цель, а, если хотите, уловка... Каждая эпоха, каждое поколение, каждая жизнь имели, имеют свою полноту, по дороге развиваются новые требования, новые средства... Цель для каждого поколения — оно само.

(«С того берега», — «Перед грозой». Рим, 31 дек. 1847 г. Соч., Том V, стр. 405-406).

Торжество мещанства в современной Европе.

Закат старого века.

С каким-то ясновидением заглянул я в душу буржуа, в душу ра-

93

 

бочего и ужаснулся... Куда ни посмотришь, отовсюду веет варвар­ством — снизу и сверху, из дворцов и из мастерских. ...Наше время... эпоха восходящего мещанства. (Письма из Франции и Италии». 1850 г.).

С мещанством стираются личности... всё получает значение гур­товое, оптовое, почти всем доступное... а за углом дожидается сто-тысячеголовая гидра, готовая без разбора всё слушать, все смот­реть, всячески одеться, всем наесться—это та самодержавная тол­па сплоченной посредственности... которая всё покупает и потому всем владеет... Несмотря на умственное превосходство нашего вре­мени, все идет к посредственности, лица теряются в толпе. Это collective mediocrity ненавидит всё резкое, самобытное — она про­водит над всем общий уровень...

Под влиянием мещанства всё переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы — нравами чинными, вежливость — чопорностью, гордость — обидчи­востью, парки — огородами, дворцы —гостинницами для всех, т. е. для всех, имеющих деньги.    (Былое и Думы», T. XIII, стр. 392).

Всё мельчает и вянет на истощенной почве; нету талантов, нету силы мысли, нету силы воли; мир этот пережил эпоху своей славы; все перебиваются со дня на день, образ жизни делается менее и ме­не изящным, грациозным, все жмутся, все боятся, все живут, как лавочники, нравы мелкой буржуазии сделались всеобщими... всё на время, наемно, шатко. Это то тяжелое время, которое давило лю­дей в третьем столетии... Это время настает для нас, тоска наша растет...

Социальный катаклизм.

Кайтесь, господа, кайтесь! Суд миру вашему пришел! Не спасти его вам ни осадными положениями, ни республикой, ни казнями, ни благотворениями, ни даже разделением полей...

Или вы не видите новых христиан, идущих строить, новых вар­варов, идущих разрушать! — Они готовы; они, как лава, тяжело шевелятся под землею, внутри гор. Когда настанет их час, — Гер­куланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и винова­тый погибнут рядом...

(«С того берега»: «57-й год республики, единой и нераздель­ной». 1-го октября 1848 г. Том V, стр. 425-426).

Победа и поражение социализма.

...Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних послед­ствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик отрицания, и снова начнется

94

 

смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною рево­люцией...

Вечная игра жизни, безжалостная, как смерть, неотразимая, как рождение, corsi е ricorsi истории, perpetuum mobile жизни.

(«С того берега»: «Эпилог 1849 года». 21-го декабря 1849 г. Том V, стр. 487).

Или окончательная победа мещанства.

...Работник всех стран — будущий мещанин... Любезный друг, пора притти к покойному и смиренному сознанию, что мещанство — это окончательная форма западной цивилизации, ее совершен­нолетие...

(«Концы и начала». 1864 г. Том V, стр. 292).

Усмирение июньского восстания.

Вечером 26-го июня мы услышали... правильные залпы с неболь­шими расстановками... «Ведь, это расстреливают», — сказали мы в один голос и отвернулись друг от друга. Я прижал лоб к стеклу окна. За такие минуты ненавидят десять лет, мстят всю жизнь. Горе тем, кто прощает такие минуты.

(«С того берега»: «После грозы». 27 июля 1848 г. Том V, стр. 413).

Я плакал на июньских баррикадах и теперь плачу при воспоми­нании об этих проклятых днях, в которых восторжествовали кан­нибалы порядка. (1854 г.).

Горестный скепсис.

Объясните мне, пожалуйста, отчего верить в Бога смешно, а ве­рить в человечество не смешно? Верить в царство небесное глупо, а верить в земные утопии — умно?

(«С того берега»: «Consolatio», 1-го марта 1849 г: Т. V, стр. 467).

Исцеление верой в Россию.

Когда последняя надежда исчезла, когда оставалось самоотвер­женно склонить голову и молча принимать довершающие удары, как последствия страшных событий, вместо отчаяния — в груди моей возвратилась юная вера тридцатых годов, и я с упованием и любовью обернулся назад... Начавши с крика радости при переезде через границу, я кончил моим духовным возвращением на родину. Вера в Россию спасла меня на краю нравственной гибели... За эту веру в нее, за это исцеление ею — благодарю я мою родину.

(«Предисловие к «Письмам из Франции и Италии». 1-го февраля 1858 г. Том V, стр. 109-110).

95

  

Я верю в способность русского народа, я вижу по всходам, ка­кой может быть урожай, я вижу в бедных, подавленных проявле­ниях его жизни — несознанное им средство к тому общественному идеалу, до которого сознательно достигла европейская мысль...

Я чую сердцем и умом, что история толкается именно в наши ворота.

 Будущее за нами.

На этом глубоком сознании нашей свободы и соответствии на­ших стремлений с бытом народным, незыблемо основана наша вера, наша надежда. И вот почему, средь скорби и негодования мы да­леки от отчаяния и протягиваем вам, друзья, нашу руку к делу и борьбе.

Перед нами светло и дорога пряма.

 

Залог будущего — община.

Какое счастье для России, что сельская община не погибла, что личная собственность не раздробила собственности общинной, ка­кое это счастье для русского народа, что он остался вне всех по­литических движений, вне европейской цивилизации, которая, без сомнения, подкопала бы общину и которая сама ныне дошла до самоотрицания.

 

Спасительность общины.

Община спасла русский народ от монгольского варварства и от императорской цивилизации, от выкрашенных по-европейски поме­щиков и от немецкой бюрократии. Общинная организация, хотя и сильно потрясенная, устояла против вмешательства власти; она бла­гополучно дожила до развития социализма в Европе.

(«Русский народ и социализм». 1851 г. Том VI, стр. 449, 447).

 

Значение русского народа.

Народ русский для нас больше, чем родина. Мы в нем видим ту почву, на которой разовьется новый государственный строй, почву, не только не заглохшую, не истощенную, но носящую в себе все условия развития.

Тут речь не о священной миссии, не о великом призвании... Мы не говорим, видя беременную женщину, что ее миссия быть ма­терью, но, без сомнения, считаем себя в праве сказать, что она родит, если ей не помешают.

(«В вечность грядущему 1863 году». Том XVI, стр. 548).

 96

 

Не повторять пути Европы.

Следует ли... пройти всеми фазами западной жизни для того, чтобы дойти в поте лица, с подгибающимися коленями, через реки крови — до того же выхода, до той же идеи будущего устройства и невозможности совершенных форм, до которых дошла Европа?... Да разве вы не видите, что это безумно?

 

Община и социализм.

А потому, существенный вопрос в том, как относится наш народ­ный быт не к обмирающим формам Европы, а к тому новому идеалу ее будущности перед которыми она побледнела, как перед голо­вой Медузы.

(«Русские немцы и немецкие русские». 1859 г. Том X, стр. 113).

 

Значение петербургского периода.

Славянские народы собственно не любят ни государства, ни централизации... Они ненавидят военный строй, они ненавидят по­лицию... Петербургский период, — тяжкий искус, трудное воспи­тание в государственную жизнь. Он насильно сделал большую пользу России, соединив части ее и спаяв их в одно целое, но он должен миновать...

 

Будущий русский строй и Европа.

Сохранить общину и дать свободу лицу, распространить сель­ское и волостное самоуправление по городам и всему государству, сохраняя народное единство, — вот в чем состоит вопрос о буду­щем России, т. е. вопрос той же социальной антиномии, которой ре­шение занимает и волнует умы Запада.

Государство и отдельная личность, власть и свобода, коммунизм и эгоизм (в обширном смысле слова) — вот геркулесовы столпы великой борьбы, великой революционней эпопеи...

Время славянского мира настало. Таборит, общинный человек, тревожно раскрывает глаза...

(Письмо к редактору «ТЪе English Republic», В. Линтену. 1854. Том VIII, стр. 45, 49, 56).

 

Общинные принципы.

Элементы, вносимые русским крестьянским миром, элементы ста­родавние, но теперь приходящие к сознанию и встречающиеся с западным стремлением экономического переворота, состоят из трех начал, из:

97

 

1.     Права каждого на землю.

2.     Общинного владения ею.

3.     Мирскаго управления.

На этих началах, и только на них, может развиться будущая Россия.

(«Русские немцы и немецкие русские». 1859 г. Том X, стр. 119).

 

Русский духовный максимализм. Независимость от своего прошлого.

Мыслящий русский — самый независимый человек на свете. Что может его остановить? Уважение к прошлому... Но что служит ис­ходной точкой новой истории России, если не отрицание народ­ности и предания?

Или, может быть, предание петербургского периода? Это пре­дание не обязывает нас ни к чему, это «пятый акт кровавой драмы» ...напротив, развязывает нас окончательно.

С другой стороны, прошлое западных народов служит нам изу­чением и только; мы нисколько не считаем себя душеприказчиками их исторических завещаний.

 

Приятие лишь ваших отрицаний. Невозможность компромисса.

Мы разделяем ваши сомнения, но ваша вера не согревает нас
Мы разделяем вашу ненависть, но не принимаем вашей привязан-
ности к завещанному предками; мы слишком угнетены, слишком
несчастны, чтобы довольствоваться полусвободой... У нас только
недостает силы...

 

Русская тоска. Отсутствие мещанства.

Вот откуда у нас эта ирония, эта тоска, которая нас точит, до­водит нас до бешенства, толкает нас вперед... В нашей жизни, в самом деле, есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего косного, ничего мещанского.

 

Ваши нравственность и законность — не наши.

Не упрекайте нас в безнравственности, потому что мы не ува­жаем того, что вы уважаете... Мы независимы, потому что начи­наем жизнь сызнова...

Какое же нам дело до ваших заветных обязанностей, нам, млад­шим братьям, лишенным наследства? и можем ли мы по совести до­вольствоваться вашей изношенной нравственностью, не христиан­скою и не человеческою, существующею только в риторических упражнениях и в прокурорских докладах? Какое уважение может

98

 

внушать нам ваша римско-варварская законность, это глухое, не­уклюжее здание без света и воздуха, подновленное в средние века, подбеленное вольноотпущенным мещанством?...

Все или ничего.

На нас лежит слишком много цепей, чтобы мы добровольно на­дели на себя еще новые. В этом отношении мы стоим совершенно на ряду с нашими крестьянами. Мы покоряемся грубой силе. Мы рабы, потому что не имеем возможности освободиться, но мы не принимаем ничего от наших врагов.

Россия никогда не будет протестантскою.

Россия никогда не будет juste milieu.

(«Русский народ и социализм». 1851 г. T. VI, стр. 455-457).

 

О свободе личности.

Свобода лица — величайшее дело; на ней — и только на ней мо­жет вырасти действительная воля народа. В себе самом человек должен уважать свою свободу и чтить ее не менее, как в ближних, как в целом народе.

(«С того берега». 1850 г. Том V, стр. 388).

Честь и достоинство личности.

С человеком, который ставит свою честь выше жизни, с челове­ком, идущим добровольно на смерть, нечего делать: он неиспра­вимо человек.

(«Заметки об истории развитии чести». 1848 г. T. V, стр 225).

У человека вместе с сознанием развивается потребность нечто свое спасти из вихря случайностей, поставить неприкосновенным и святым, почтить себя уважением его, поставить его выше жизни своей. Пристально вглядываясь в длинный ряд превращений чти­мого, мы видим, что основа ему — не что иное, как чувство соб­ственного достоинства и стремление сохранить нравственную само­бытность своей личности.

(«С того берега». 1850 г. Том V, стр. 212-213).

Неотчуждаемая суверенность личности.

Мысль переноса своего самодержавия на избранных — мысль монархическая и ложная. Свободный человек не может отделаться от своего самодержавия, как от своего дыхания.-. Представитель­ство тоже есть монархия, но лицемерная. В республике есть пове­ренные, делегаты; они необходимы по чисто материальным причи­нам... Но совокупность их не может представлять верховной власти: они творят волю пославших их, они не выше народа, над головою

99

свободных людей ничего нет, ни даже какого-нибудь участия на­рода в общественных делах. («Письма из Франции и Италии». 1851 г. Том VI, стр. 102).

О Петре Великом.

Революционер в Петре просвечивал везде сквозь порфиру. На­полеон каждый год прикрывал каким-нибудь новым королевским лоскутком свое мещанское происхождение, а Петр I каждый день освобождался от того или иного лоскутка царизма, чтоб остаться самим собою, со своей великой мыслью, опиравшейся на непре­клонную волю, доходившую до жестокости...

Новая Россия составлялась из дворянства, образованного Петром Великим, всех потомков бояр и, наконец, из армии. Быстрота, с которою все эти различные классы освободились от своих нравов, была поразительна... Это — доказательство подвижности русского характера и в то же время крайней своевременности революции Петра Великого.

(«Франция или Англия». 1858 г. Том IX, стр. 206).

О Декабристах.

14-е декабря 1825 г., — это отпущение грехов целой касты, расчет за целый век.

Безмолвие, немая пассивность были нарушены; с высоты своих виселиц, эти люди разбудили душу у нового поколения, — по­вязка спала с его глаз.

...Вопрос был разрешен. Образованный класс — тот класс, кото-
рый остался верен толчку, данному Петром I, — доказал тогда
своей активной ненавистью к деспотизму, что он догнал своих за-
падных братьев.  («Россия» 1849 г. Том V, стр. 356-357).

Мы от декабристов получили в наследство возбужденное чувство человеческого достоинства, стремление к независимости, ненависть к рабству, уважение к Западу и революции, веру в возможность переворота в России, страстное желание участвовать в нем, юность и непочатость сил.

Всё это переработалось, стало иным, но основы целы.

(«Еще раз Базаров». Письмо 2-ое. 1868 г. Том XXI, стр. 234).

Борьба с славянофилами и приближение к ним.

Когда я спорил в Москве с славянофилами (между 1842—1846 годами), мои воззрения в основах были те же. Но тогда я не знал Запада, т. е. знал его книжно, теоретически, и еще больше—я лю­бил его всею ненавистью к николаевскому самовластью и петербург­ским порядкам. Видя, как Франция смело ставит социальный вопрос,

100

я предполагал, что она, хоть отчасти, разрешит его, и оттого оыл, как тогда называли, западником. Париж в один год отрезвил меня, — зато этот год был 1848. Во имя тех же начал, во имя ко­торых я спорил с славянофилами за Запад, я стал спорить с ним самим... Падение февральской республики... меня снова привело домой...

По странной иронии, мне пришлось на развалинах французской республики проповедывать на Западе часть того, что в сороковых годах проповедывали в Москве Хомяков, Киреевский... и на что я возражал.

(«Письма к противнику» (Ю. Самарину). Письмо 1-ое. 1864 г. Том XVII, стр. 373).

 

ЗАПАДНИКИ И СЛАВЯНОФИЛЫ

Роль славянофилов.

Киреевский, Хомяков и Аксаков — сделали свое дело; долго ли, коротко ли они жили, но, закрывая глаза, они могли сказать себе с полным сознанием, что они сделали то, что хотели сделать, и если они не могли остановить фельдъегерской тройки, посланной Пет­ром, и в которой сидит Бирон и колотит ямщика, чтоб он скакал по нивам и давил людей, — то они остановили увлеченное общест­венное мнение и заставили призадуматься всех серьезных людей. — С них начинается перелом русской жизни. И когда мы это говорим, кажется, нас нельзя заподозрить в пристрастии.

 

Единство в разной любви к русскому народу.

Да, мы были противниками, но очень странными. У нас былг одна любовь, но не одинаковая.

У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное физиологическое, страстное чувство, которое они принимали з; воспоминание, а мы за пророчество, чувство безграничной, обхва­тывающей все существование, любви к русскому быту, к русском] складу ума. И мы, как Янус, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно.

 

Большая близость к народу славянофилов.

Они всю любовь, всю нежность перенесли на угнетенную мат! У нас, воспитанных вне дома, эта связь ослабла. Мы были на рука французской гувернантки, поздно узнали мы, что мать наша н она, а загнанная крестьянка, и то мы сами догадывались по сход ству, да потому, что ее песни были нам роднее водевилей; м: сильно полюбили ее, но жизнь ее была слишком тесна...

101


Благотворное раздумие.

Несколько капель воды, не находящих выхода, достаточно, чтоб разорвать гранитную скалу.

Государь, если эти строки дойдут до Вас, прочтите их беззлобно и подумайте потом. Вам не часто придется слышать искренний голос свободного русского.

(«Письмо к Императору Александру II». «Полярная Звезда», кни­га 1-ая. 10 марта 1855 года. Том VIII, стр. 160-162).

ПОСЛЕ РЕШЕНИЯ АЛЕКСАНДРА II ОСВОБОДИТЬ КРЕСТЬЯН.

    Ты победил, Галилеянин!

И нам легко это сказать, потому что у нас, в нашей борьбе не замешано ни самолюбие, ни личность. Мы боролись из-за дела, — кто его сделал, тому и честь.

 Страхи и надежды.

...Мы, со страхом гадая, обращали взгляд наш на молодого чело­века, шедшего занять упраздненное место на железном троне, ко­торого тяжелые ножки далеко вдавились в нашу грудь.

...Мы ждали с внутренним трепетом, надеясь и негодуя, прислу­шиваясь к движению, к вестям... После тридцатилетнего ожидания нетерпение простительно.

 Исторический акт.

...Но с того дня, как Александр II подписал первый акт, всенарод­но высказавший, что он со стороны освобождения крестьян, что он его хочет, с тех пор наше положение к нему изменилось.

Имя Александра II отныне принадлежит истории; еслиб его цар­ствование завтра кончилось — всё равно. Начало освобождения крестьян сделано им, грядущие поколения этого не забудут!

Общий путь и свободное приветствие.

...Что до нас, — наш путь вперед назначен: мы идем с тем, кто освобождает и пока он освобождает; в этом мы последовательны всей нашей жизни. Как бы слаб наш голос ни был, всё же он — живой голос, и как бы наш «Колокол» ни был мал, всё же его слышно в России, и потому скажем еще раз, что мы убеждены, что Александр II неравнодушно примет приветствие людей, которые сильно любят Россию, но так же сильно любят и свободу, которым не нужно его бояться и которые для себя лично ничего не ждут, ничего не просят

104

 

Нет вражды к Освободителю.

Но ничего не прося, они желали бы, чтоб Александр II видел в них представителей свободной русской речи, противников всему, останавливающему развитие, во всем, ограничивающем независи­мость, — но не врагов! Они потому этого хотят, что им стало до­рого мнение освободителя крестьян.

Ты победил, Галилеянин!

(«Через три года». «Колокол», № 9, 18 февраля 1858 года. Том IX. стр. 126-168).

ПОСЛЕ МАНИФЕСТА 19-го ФЕВРАЛЯ 1861 ГОДА

Первый шаг сделан! Говорят, что он труднее прочих; бу­дем ждать второго с упованием; хотели бы ждать его с полной уверенностью, но всё делается так шатко, так половинно и тяжело!

Пока — только начало.

Освобождение крестьян только началось с провозглашения манифеста. Не отдых, не торжество ждет государя, а упорный труд; не отдых, не воля ждет народ, а новый страшный искус.

Скорее, скорее второй шаг!

Заслуги Александра П.

Александр II сделал много, очень много: его имя теперь уже стоит выше всех его предшественников. Он боролся во имя челове­ческих прав, во имя сострадания против хищной толпы закоснелых негодяев и сломил их! Этого ему ни народ русский, ни всемирная история не забудут. Из дали нашей ссылки мы приветствуем его именем, редко встречавшимся с самодержавием, не возбуждая горь­кой улыбки, — мы приветствуем его именем Освободителя.

Остановка была бы несчастием.

Но горе, если он остановится, если усталая рука его опустится. Зверь не убит: он только ошеломлен! Теперь, пока стоглавая гид­ра... не совсем опомнилась, надобно покончить ее и освободить вместе с крестьянином новую русскую государственную мысль и от немецких колодок, и от русских татар, тучных нашей кровью, на­шим изнуреньем.

Неотложна свобода печати.

Слово освобождения сказано. Государь признался. Это— дело великое, но не всё: слово должно стать делом, освобождение — быть истиной!...

Черед за гласностью!

(«Манифест!». Март 1861 г. Том XI, стр. 50-60).

105

 

РАССТРЕЛА МАНИФЕСТАЦИИ В ВАРШАВЕ

Праздник наш был мрачен. Я не знаю дня, в который разорван­ность давила беспощаднее и тяжелее... Нет, русский не должен за­бываться: не пришло еще время нам торжествовать светло и без­заботно, не пришло время прямо и гордо поднимать взгляд; нет, еще не от избытка радости, а с горя и заглушая горе и стыд, будем мы пить наше вино!

Радость освобождения. Решение предложить тост за Александра II перед вождями революционной Европы.

Мы как будто помолодели вестью освобождения крестьян. Всё было забыто; с упованием на новую поступь России, с бьющимся сердцем ждали мы наш праздник. На нем, в первый раз отроду, при друзьях русских и польских, при изгнанниках всех стран, при людях как Маццини и Луи Блан, при звуках Марсельезы, мы хо­тели поднять наш стакан и предложить тост за Александра II — Освободителя крестьян ! Мы очень хорошо знали от­ветственность, которую на нас обрушивал этот тост: мы подверга­лись порицанию всех ограниченностей, желчной клевете всех мел­ких завистей. Нам до этого дела не было: поступок наш казался нам чистым и справедливым. Мы знали и другое: мы знали, что этот тост, произнесенный нами и у нас, отозвался бы иным образом в сердце государя, чем подцензурная риторика допускаемых похвал и отдаваемых в казенные проценты восторгов. 

Моральная невозможность тоста за царя.

Но рука наша опустилась: через новую кровь, пролитую в Вар­шаве, наш тост не мог итти. Преступление было слишком свежо, мертвые не остыли, имя царя замерло на губах наших. Выпивши за освобожденного русского крестьянина, без ре­чей, без шума, с тем печальным благоговением, с которым люди берут иную чашу, иного воспоминания, в котором также смешаны искупление и казнь.

 

Тост за независимость Польши.

Мы предложили один тост:

За полную, безусловную независимость Польши, за ее освобож­дение от России и Германии и за братское соединение русских с поляками!

 

Упрек Александру II.

...А вы, Александр Николаевич, — зачем вы отняли у нас празд­

 106

 

ник, зачем вы отравили его? Разве их у нас так много, разве с н; шего рождения мы что-нибудь праздновали, кроме похорон?

Русско-польский путь, братский и чуждый национализма.

...Слова два тем из поляков, которые, из чувства глубокого со- страдания к нам, не отказались присутствовать на пиру. Вам, друзья, бесконечная благодарность. Мы видели ваши лица и ваши слезы. Вы видели наши лица и наши слезы. Печальным пиром нашим мы заключили, не говоря ни слова, новый союз. Вы в наше сетовании не отказались выпить за освобождение русского крестьянина. Наша радость побледнела перед вестью о варшавских убийствах, и что-то свято-торжественное, печальное и полное глубокого смысла обняло всех!

Пойдемте же вместе! И пусть нас сопровождает брань диких узких националистов обеих стран, делающих из своего ревнивого алчного и тупого патриотизма какое-то нечеловеческое, исполненное эгоизма и ненависти, преступление!

(«10 апреля 1861 года и убийства в Варшаве». «Колокол», 11-г апреля 1861 года. Том XI, стр. 67-69).

Обращение к Польше.

Польша, Матер Долороза, мы, скрестив руки на груди, проси: тебя об одном: не упрекай нас с высоты, на которую тебя поста вило твое мученичество, пропастью, в которую нас стащили едино кровные нам палачи твои. Забудь твою правоту! Не пользуйся нашим позором! Твое грустное молчание мы поймем, оценим, а слов, проклятия и порицания, которые мы скажем, будут чернее все: твоих слов.

...И только 40 дней?

Зачем этот человек не умер в тот день, когда был объяв лен русскому народу манифест освобождения!

(«Mater Dolorose». «Колокол», апрель 1861 г. Т. XI, стр. 82-83)

 

О ПОЛЬСКОМ ВОССТАНИИ

...Восстание зажглось и распространяется в Польше. Неужел1 этому царствованию, которое так легко могло бы быть кротким человечественным, суждено заступать всё глубже и глубже в кровь?...

Геройство поляков.

...В самом деле, что за геройство, что за несокрушимая отвага, что за неизлагаемая любовь! В виду целого войска, двух трех войск, с злейшими врагами за спиною, открыто поднять знамя восстания и,

 

107

 

бросая перчатку дикому самовластию, громко сказать: «Довольно! Мы не хотим больше терпеть. Ступай вон, или клюй ворон наши трупы!».

Да, поляки, братья, погибнете ли вы в ваших дремучих Мицкевичевских лесах, воротитесь ли свободными в свободную Варшаву, мир равно не может отказать вам в удивлении... Во всем благосло­венна родина ваша; она, в своем терновом венце, может гордиться сыновьями...

Трагедия.

...И когда мы, возле вас, идущих на смерть, на каторгу, представ­ляем себе бедного русского воина, мы готовы рыдать, как дети. Он должен краснеть своих побед и бояться своих успехов. Его поло­жение страшно, быть палачом людей, вызванных на восстание, или итти против своих — где тут воля выбора?

Противопоставление святынь.

Горе властям, как искушающим, так и бросающим смятение в душу, насильственно рассекая совесть и противопоставляя один долг другому, одну любовь другой... Святыню самобытной совести и нравственного права личности — святыне родовой связи, преда­ния, крови...

Смирение перед событиями.

Большое несчастие, что польское восстание пришло рано; мно­гие, и мы в том числе, делали всё нашими слабыми силами возмож­ное, чтобы задержать его... Перед совершающимися событиями — смирение, а не суд: иные силы, не силы слова решают вопрос.»

(«Resurrexit», «Колокол»! 28. I. 63 г. Том XVI, стр. 26).

Польша, русский народ и наша совесть.

Русский народ положил бы в котомку свой черствый черный хлеб и пошел бы на войну за Русь, но он отроду не считал Польшу рус­ской... Да... мы и с ним не взяли бы круговой поруки против нашей совести... Мы не рабы любви нашей к родине, как не рабы ни в чем. Такого языческого, азиатского поглощения своей воли и сво­его разума племенем, народом не только нет больше в новом мире, но никогда не было в мире христианском...

О смертной казни. Развращение народа.

Рубикон был перейден... Испуганное..., правительство дерзну­ло казнить без крайности, без опасности... Приучение непривык­шего общества и народа к судебным убийствам, крови — факт чу­-

108

 

довищной безнравственности... Есть заповедные святыни, которые твердо и несокрушимо держатся, пока никто не касается до них, и падают, как только допускаются исключения. В России... жизнь человеческая была почему-то свята, последовательно или нет — всё равно. В совести правительства и в совести народа было от­вращение к смертной казни...

(«Колокол». «Письма противнику», письмо 3-ье 1864 г. Т. XVII, стр. 383-384).

После приговора над Чернышевским.

Чернышевский осужден на семь лет каторжных работ и на веч­ное поселение...

И это-то царствование мы приветствовали лет десять тому на-
зад...                                                                 ' ' |; |„

...Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа, а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему?

Проклятье вам, проклятье, и, если можно — месть!

(«Колокол». 15-го июня 1864 г. Том XVII, стр. 207).

Враги режима, а не враги России.

Какой жалкий прием — выставлять нас врагами России потому, что мы нападаем на современный режим. Рабы не желающие осво­бождения, они не имеют никакого представления о человеческой независимости... Хороший слуга послушен, нем... или восхваляет руку, которая его карает.

(«Нашим врагам». 1868 г. Том XXI, стр. 207).

ОБРАЩЕНИЕ К АЛЕКСАНДРУ II ПОСЛЕ СМЕРТИ ЕГО СЫНА

Государь,

Взгляните ясно и просто... —и вы увидите, что лавированьем между казенным прогрессом и полицейской реакцией Вы далеко не уедете.

Созвать народное представительство.

Не лучше ли, не доблестнее ли порешить общие дела общими си­лами и созвать со всех концов России, со всех слоев ее выборных людей? Среди их Вы услышите строгие суждения и свободные речи, но будете безопаснее, чем был Ваш дед, окруженный рвами, стенами и лейб-гвардейскими эспантонами в подобострастной не­моте Михайловского дворца.

Покаяться.

Судьба, касаясь холодной рукой смерти до Вашей семьи, остано­вила Вас, — воспользуйтесь этим. Вы собирались итти дальше тем

109

 

страшным путем, которым Вы идете с половины 1862 г. Возврати­тесь с похорон Вашего сына на прежнюю дорогу... Нигде не бы­вает раскаяние легче и очищение полнее, как у близкого нам гро­ба. Оно Вам необходимо, чтобы приготовиться к великому Зем­скому делу.

 

Дать амнистию и правосудие.

...Но прежде всего остановите руку палача, возвратите сослан­ных и прогоните внезаконных судей, которым поручалась царская месть и неправое гонение.

 

Заслужить прощение.

Не для невинных жертв Ваших, не для пострадавших мучени­ков нужно всепрощение. Оно нужно для Вас. Вам нельзя челове­чески итти дальше без амнистии от них.

Государь, заслужите её!

(Письмо к Императору Александру II» (2-ое). «Колокол», 25-го мая 1865 года. Том XVIII, стр. 100).

 

РАЗОЧАРОВАНИЕ В РЕВОЛЮЦИОННЫХ ПУТЯХ

Насилие создает каторгу.

Знание неотразимо, но оно не имеет принудительных средств. Излечение от предрассудков медленно... Способом Петра Вели­кого социальный переворот дальше каторжного равенства Гракха, Бабефа и коммунистической барщины Кабе не поидет...

 

Значение старых общественных институтов.

Собственность, семья, церковь, государство были огромными вос­питательными формами человеческого освобождения и развития; мы выходили из них по миновании надобности.

 

Несправедливость осуждения целых сословий.

...Мы изменяем основным началам нашего воззрения, осуждая целые сословия и в то же время отвергая уголовную ответствен­ность отдельного лица...

(«К старому товарищу» (Бакунину). Письмо 1-ое. 15-го января 1869 года. Том XXI, стр. 437).

 

Недопустимость террора.

То, что мыслящие люди прощали Аттиле, Комитету Общественно­го Спасения и даже Петру, — не простят нам... Для нас существует

110

 

один голос и одна власть — власть разума и понимания. Отвергая их, мы становимсярасстригами науки и ренегатами цивилизации... (Письмо 3-е. Август 1869 г. Том XXI, стр. 445).

 

Ни дурных страстей, ни грубой силы.

Нет. великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей... Бойцы за свободу в серьезных поднятиях оружия всег­да были святы, как воины Кромвеля и оттого сильны. Я не верю в серьезность людей, предпочитающих ломку и грубую силу...

Проповедь ко всем.

Проповедь нужна людям, проповедь неустанная, ежеминутная проповедь, равно обращенная к работнику и хозяину, к земле­дельцу и мещанину...

 

Проповедь к врагу.

Проповедь к врагу — великое дело любви: они не виноваты, . живут вне современного потока какими-то просроченными вексе­лями прежней нравственности... Им надо раскрыть глаза, а не вы­рвать их, чтоб и они спаслись, если хотят.

 

Довольно вандализма.

Дико-необузданный взрыв, вызванный упорством, ничего не по­щадит... Довольно христианство и ислам наломали древнего мира, довольно французская революция наказнила статуй, картин, па­мятников, — нам не приходится играть в иконоборцев.

(Письмо 4-е. 1869 г. Том XXI, стр. 448-449).

111


Страница сгенерирована за 0.1 секунд !
Map Яндекс цитирования Яндекс.Метрика

Правообладателям
Контактный e-mail: odinblag@gmail.com

© Гребневский храм Одинцовского благочиния Московской епархии Русской Православной Церкви. Копирование материалов сайта возможно только с нашего разрешения.