Федотов Г. П. Русская религиозность. Часть 2. VIII. Русская Фиваида

Преподобный Сергий вошел в историю Русской Церкви, окру­женный сонмом своих святых учеников ^а. Одни из них остались местно чтимыми в созданной им Лавре, другие достигли обще­русского почитания. Из лаврских святых только Никон, преем­ник Сергия в игуменстве, встает перед нами в отчетливом обли­ке под пером Пахомия Серба. В этом Сергиевом ученике, как и в учителе, любовь к безмолвию борется с долгом социального служения. Он то слагает с себя на годы тяжелый игуменский сан, то является образцовым хозяином, строителем монастыря после пожара Едигеева разорения (1408). Он же полагает нача­ло крупному вотчинному хозяйству монастыря, принимая те дарственные села от благочестивых мирян, которые при жизни своей не хотел иметь нестяжательный Сергий. ^b

Одиннадцать учеников преподобного Сергия стали, в боль­шинстве случаев еще при его жизни, основателями монастырей. Они распространили духовное наследие преподобного Сергия в разные концы Русской земли, и русские историки приравнива­ют это цветение монашества к древнему «раю» монахов Египет­ской Фиваиды. Троицкая лавра, в первом поколении Сергиевых духовных чад, сделалась центром духовного излучения огром­ной силы. Правда, уже в следующем поколении богатый, осы­панный милостями московских государей, тесно связанный с ве­ликокняжеской столицей монастырь перестает давать и святых, и новые монашеские колонии. Но многие из основанных ими обителей, в свою очередь, сами становятся центрами излуче­ния, духовными метрополиями. Через них живая преемствен-

^a Smolitsch I. Das Altrussishe Mönchtum 11-16 Jahrhunderts. Würzburg, 1940. P. 79ff.

^b Имеется только одна дарственная грамота со времен преп. Сергия, которая сохранилась в архивах Свято-Троицкой лавры.

220

ность, идущая от преподобного Сергия, сохраняется в русской святости по крайней мере до конца XV столетия.

Этот духовный поток из Троицкого монастыря бежит по двум направлениям: на юг, в Москву, в ее городские и подмосковные монастыри, и на север, в лесные пустыни Заволжья. Значение этих двух направлений не только географическое: с ними связа­но, как увидим впоследствии, раздвоение двух основных путей русской духовной жизни.

Оставляя пока в стороне московское монашество и москов­ский тип святости, заметно возобладавший с конца XV века, зай­мемся северными пустынножителями и киновитами из числа учеников преподобного Сергия. Прежде всего, встречаемся с ве­личайшим подвижником — святым Кириллом Белозерским, ко­торый был реальным связующим звеном между преподобным Сергием и северным монашеством. Святой Кирилл не принадле­жал к непосредственным ученикам преподобного Сергия; он не жил в Свято-Троицком монастыре. Но на самом деле он испытал влияние преподобного Сергия; был его «собеседником» в бук­вальном смысле этого слова. Некоторые другие из числа более старших Сергиевых собеседников также основали монастыри и обители на Севере: святой Ферапонт (соратник святого Кирил­ла), святой Дмитрий Прилуцкий (близ Вологды), святой Стефан Махрищский, с которым мы встречались в один из драматичес­ких поворотов в жизни преподобного Сергия и еще встретимся в житии святого Кирилла. Но никто из них не может сравниться со святым Кириллом по историческому значению.

Его житие было составлено тем же странствующим сербом Пахомием, посвятившим свое перо похвале русским святым ^а. Он все­гда писал по заказу какого-либо высокопоставленного покровите­ля, князя или епископа. На этот раз заказ исходил и от Московско­го князя Василия II, и от митрополита. Можно было бы ожидать чисто риторического сочинения, но нас ждет приятный сюрприз. Обилие биографических подробностей, предоставленных очевид­цами, непосредственными учениками святого, игуменом Кассианом и святым Мартинианом, делают этот труд Пахомия необычай­но интересным и содержательным агиографическим сочинением.

^а Яблонский В., ред. Пахомий Серб и его агиографические писания. Петер­бург, 1908.

221

Природный москвич (1337-1427), Кузьма (таковым было мир­ское имя святого Кирилла), осиротев после смерти обоих роди­телей, был взят в дом к знатному родственнику, боярину Тимо­фею Вельяминову, одному из крупнейших сановников Москвы. Кирилл служил своему господину казначеем, управляя его име­нием. Очень рано он почувствовал влечение к монашеской жиз­ни, но мог удовлетворить его, только совершая паломничества в монашеские обители и пытаясь подражать их жизни в миру. Его благодетель не соглашался отпустить его. Таковы были древняя тяжесть боярской власти и всеобщий страх вызвать его гнев, что ни один игумен не решался постричь Кузьму. Наконец на­шелся избавитель в лице преподобного Стефана Махрищского. В одну из побывок преподобного Стефана в Москве Кузьма в слезах умолял исполнить желание его сердца, и после некото­рых колебаний преподобный Стефан облек его в монашескую рясу (что означает первую ступень иноческого посвящения — рясофор). Вельяминов разгневался и обрушил на игумена обви­нения и оскорбления. Преподобный Стефан, однако, не выдал молодого монаха, в то время как жена боярина способствовала общему примирению.

Преподобный Стефан поместил юношу в самый большой мо­настырь в Москве, а именно в Симоновский, незадолго до того основанный самим преподобным Сергием, где игуменом был поставлен его племянник Феодор. Он же и посвятил Кузьму во вторую ступень монашеского звания под именем Кирилла.

Начинаются иноческие труды: пост, молитва, работа в пекар­не и на кухне. Бесы пугают ночными стуками и видениями, хотя большая часть его ночей заполнена чтением Псалтыри и совер­шением поклонов. Он жил в келье старца Михаила, у которого находился в полном послушании. Это первое из сохранившихся русских житий, где подчеркивается значение послушания. Пре­подобный Феодосий и Сергий были вольны искать собственные духовные пути, и послушание входило в их монашескую жизнь лишь как следствие Студийского устава, что не являлось точным выражением избранного ими духовного направления. Харак­терно, что послушание, наложенное на Кирилла, требовало не усиления его аскетического рвения, наоборот — умерения. Ста­рец запретил Кириллу поститься сверх сил; он заставил его вку­шать пищу не единожды в три-четыре дня, как того он хотел, а

222

каждый день вместе с братией в трапезной, лишь не до сытости. Тем не менее Кирилл находит возможность изнурить себя: по­сле ночной молитвы он едва не падает от голода. Одним из тя­желейших испытаний для него была работа в пекарне и на кух­не. Он проводил там целые ночи и, глядя на огонь в печи, раз­мышлял об огне вечном: «Терпи, Кирилл, дабы сим огнем избе­жать тамошнего». ³¹ Девять лет провел он в этом служении, за­тем получил краткую передышку, которую провел, переписывая книги в келье. Эта новая работа была ему более по сердцу. Он мечтал о пустыне и безмолвии и молился Божией Матери даро­вать ему возможность продолжить эти труды. Но вскоре был снова переведен на кухню, от которой не был освобожден даже после рукоположения в священники.

Кроме послушания и терпения, еще одна из добродетелей Ки­рилла заслуживает похвалу биографа; это дар умиления, так называли на Руси дар слез. Он не может даже хлеба вкушать без слез. И, совершенно неожиданно, к традиционному образу свя­того подвижника добавляется еще одна черта: для того чтобы избежать похвал и сопутствующей им гордости, он принимает на себя подвиг юродства. «Умалити хотя добродетель», он начал совершать некоторые действия и поступки, «подобные глумле­нию и смеху». Мы не знаем, в чем заключались эти поступки, за которые настоятель посадил его на сорок дней на хлеб и воду. Кирилл повторил свой проступок, и наказание продлилось до шести месяцев. Юноша только радовался, что постится не по своей воле, и настоятель был обезоружен таким смирением и тотчас понял мотивы его юродства. Это странное сочетание смирения и дерзкого неповиновения типично для этого вида восточного благочестия — юродства Христа ради. У Кирилла, однако, это был лишь временный подвиг.

К этим годам относятся и встречи с преподобным Сергием. Бывая в Симонове у своего племянника, почитаемый игумен, к удивлению Феодора и братии, прежде всего заходил в пекарню и беседовал с Кириллом часами «о пользе душевной». Эти визи­ты, по-видимому, не были часты, но влияние преподобного Сер­гия передавалось через монахов Симонова монастыря и настоя­теля. Мы видим, однако, по некоторым вышеупомянутым дета­лям, что общая атмосфера Симонова монастыря была более су­ровой, чем атмосфера Троице-Сергиевой обители; здесь более

223

строго соблюдался авторитет канона и начальства. Для Кирилла это была хорошая школа дисциплины, которая пригодилась ему впоследствии при устройстве монашеского общежития в осно­ванном монастыре.

Когда архимандрит Феодор был избран архиепископом Рос­товским, Кирилл на короткое время был поставлен на его мес­то. Однако любовь к уединению была сильнее общежития. Он немедленно оставляет настоятельство и затворяется в келье. К нему стали стекаться люди, ища духовного руководства, и за­висть нового архимандрита заставляет его покинуть монастырь. Некоторое время он «безмолвствует» в старом Симонове (в Москве), помышляя уединиться «далече от мира». Имея особое усердие к Божией Матери, он не осуществлял своего желания до тех пор, пока не увидел Ее в видении или, скорее, услышал Ее го­лос, утвердивший его в намерении: «Кирилл, изыди отсюда и иди на Белоозеро. Там тебе Я приготовила место, где можешь спастись». Отворив окно кельи, он увидел огненный столп на се­вере, куда призывала его Пречистая.

Симоновский монах Ферапонт, уже побывавший на Белоозере, сопровождает Кирилла в его путешествии. После многих дней странствия по девственным густым лесам, окруженным со всех сторон водой, Кирилл узнал показанное ему Богоматерью «зело красное» место. Он воздвигает там крест на месте будуще­го храма.

Первые стадии становления Кириллова монастыря во многих деталях напоминают житие преподобного Сергия. Ферапонт, аналогично тому, как это случилось и с братом Сергия, не смог вынести «тесной и жестокой» жизни и устроил себе монастырь в 15 верстах от Кириллова. Не то чтобы новое место было менее диким, «но несогласии обычаи бяху у них [Кирилл бо тесное и жестокое хотяше, Ферапонт пространное и гладкое]».

Кирилл остался один в пустыне. Его труды протекали не без опасностей, хотя его биограф не упоминает ни зверей, ни бе­сов, которые наверняка там присутствовали. Раз его сонного чуть не задавило упавшее дерево. Расчищая бор для огорода, он запалил хворост и устроил лесной пожар. Его спасение в каж­дом из этих случаев приписывается чуду. После первого случая Кирилл молился Богу, чтобы «отнят был у него сон». Эта молит­ва была услышана, и он целые ночи мог пребывать без сна. Спу-­

224

стя некоторое время появились первые ученики: два крестья­нина из соседних деревень и три постриженных монаха из Си­монова монастыря. На этом этапе возникли новые опасности, уже со стороны не природы, а злых людей. Один боярин подо­слал шайку разбойников, для того чтобы они разграбили мона­шескую обитель; он был убежден, что бывший архимандрит Си­монова монастыря принес с собой много денег. Еще раньше со­седский крестьянин пытался поджечь келью Кирилла. В жития святых XV и XVI веков мы постоянно встречаемся с нападения­ми на отшельников со стороны местных землевладельцев — крестьян и бояр. Обыкновенно мотивом является страх посе­ленцев лишиться земли, которая по княжескому указу может быть передана в дар монастырю. Такие опасения были небезос­новательны.

Маленькая деревянная церковь в новом монастыре была ос­вящена во имя Успения Божией Матери — знак особого почита­ния Богоматери самим основателем, но и связей с Москвой, где то же самое имя носили главный собор в Кремле и церковь в Симонове. В своем монастыре преподобный Кирилл осущест­вил строгое общежитие, как оно практиковалось в сергиевых обителях; быть может, у Кирилла устав соблюдался крепче, чем в других местах. Все, что братия получали от мирских — дары или письма, они должны были нести к игумену; даже за водой для питья должны были приходить в трапезную. В кельях не разрешалось держать ничего, кроме икон, книг и воды для умы­вания. Особое внимание обращалось на сложный чин молитвы и пения в церкви, по Иерусалимскому уставу, или уставу обите­ли преподобного Саввы, который со времен митрополита Киприана (1376-1406) заменил в России более древний Студий­ский. И в стоянии, и в передвижениях по храму, в поклонах пе­ред иконами или Евангелием, требовалось соблюдать строгие правила. Сам Кирилл восхваляется за то, что никогда не позво­лял себе прислониться к стене или посидеть во время длинных церковных служб: «ноги его были, как неподвижные столпы». Все совершалось по чину, «по старчеству», в молчании: и в церкви, и в трапезной. Однажды он сделал выговор ученику своему, святому Мартиниану, который после трапезы зашел в келью к другому брату «за орудием». Мартиниан, улыбаясь, пы­тался оправдаться: «Пришедшу ми в келью, ктому не могу изы-

225

ти» (придя в свою келью, уже не могу ее оставить). Кирилл по­учает его: «Сице твори всегда. Первее в келью иди, и келья все­му научит тя». В другой раз, увидев румяное лицо любимого уче­ника Зеведея, он укоряет его за «непостническое, мирское ли­цо, паче упитивающихся». Призывая к посту, Кирилл, тем не менее, на трапезе всегда предлагает монахам три блюда («три снеди»). Посещая кухню («поварню»), он заботится, чтобы бра­тия имели «утешение», и сам помогает поварам. Но мед и дру­гие хмельные напитки (на Руси того времени это означало пи­во и импортные вина) были изгнаны из монастыря. Эта осо­бенность Кириллова устава была перенесена также и в знаме­нитый Соловецкий монастырь. Но, вообще говоря, не суро­вость, а уставность — вот что отличает жизнь в монастыре свя­того Кирилла.

Сам игумен ходит, как и преподобный Сергий, в «разодран­ной и многошвенной рясе» и так же кроток по отношению к сво­им обидчикам, всегда прощая их. Ненавидящему его иноку он говорит: «Все соблазнились обо мне, ты один истинствовал и понял, что я грешник». Он был таким же любителем бедности («нестяжателем»), как и преподобный Сергий. Он не позволял монахам ходить к мирянам за милостыней во время голода. Они должны были надеяться на помощь с небес: «Если Бог и Пречи­стая забудут нас на этом месте, то что еще оставаться в здешней жизни?» Он отклонял все дарственные села, предлагаемые ему князьями и боярами с принципиальным обоснованием: «Аще се­ла восхощем держати, болми будет в нас попечение, могущее братиа безмолвие пресецати». Однако от приносимой в монас­тырь милостыни он не отказывается. Более того, сохранившие­ся в архиве Кириллова монастыря грамоты показывают, что свя­той иногда должен был уступать просьбам благодетелей или бра­тии и что монастырь еще при его жизни начал приобретать зем­лю. Бедный при нем монастырь не мог развивать широкой бла­готворительности, но во время голода он кормит голодающих. Святой Кирилл настаивал на служении любви, о ней говорят его многочисленные чудеса.

О внутренней, духовной жизни святого мы знаем чрезвычай­но мало. Нет данных, позволяющих считать его мистиком. Мож­но отметить лишь его усердное почитание Богоматери и дар по­стоянных слез как две индивидуальные черты его религиознос-­

226

ти. Он находился между мистическим и обрядовым направлени­ями своего времени. Будучи более искусным практиком-организатором, чем преподобный Сергий, он уступает ему в обилии ду­ховных даров.

Мы располагаем тремя письмами святого Кирилла к князьям — сыновьям Димитрия Донского, которые являют игумена как мудрого советника мирян, не знающего ни подобострастия, ни страха перед земными властителями. Одно из этих писем, со­держащее не только правительственную, но и социальную про­грамму, мы уже цитировали во второй главе. ^a Приведем не­сколько отрывков из другого письма великому князю Москов­скому Василию I. Во вступлении игумен подчеркивает ответст­венность верховной власти и таящиеся в ней опасности: «Аще кто от бояр согрешит, не творит всем людям пакость, но токмо себе единому; аще ли же сам князь, всем людем, иже под ним, сотворяет вред... Возненавиди, господине, всяку власть, влекущую тя на грех... и не возвышайся, господине, временною славою... мал же убо и краток сущий зде живот и с плотию сопряжена смерть».

Затем он приступает к основному — ссоре великого князя с Суздальскими князьями, которые были вынуждены из-за агрес­сивных действий Москвы искать защиты у татар.

«Да слышел есми, господине князь великий, что смущение ве­лико между тобою и сродниками твоими князми Суждальскими. Ты, господине, свою правду сказываешь, а они свою, а в том, господине, межи вас крестьяном кровопролитие велико чинит­ся. Ино, Господине, посмотри того истинно, в чем будет их правда пред тобою, и ты, господине, своим смирением поступи на себе, а в чем будет твоя правда пред ними, и ты, господине, за себе стой по правде. А почнут ти, господине, бити челом, и ты бы, господине, Бога ради, пожаловал их, по их мере; занеже, господине, тако слышел есмь, что доселе были у тебе в нужи, да от того ся, господине, и возбранили. И ты, господине, Бога ра­ди, покажи к ним свою любовь и жалованье, чтобы не погибли в заблужении в Татарских странах, да тамо бы не скончались. За­неже, господине, ни царство, ни княжение, ни иная каа власть не может нас избавити от нелицемернаго суда Божия...»

^а См. с. 153-154 настоящего издания.

227

Как мы видим из этого и других писем святого Кирилла, твер­дая, хотя и кроткая независимость по отношению к сильным ми­ра сего характеризует как преподобного Кирилла, так и всю его школу.

Вскоре после смерти преп. Кирилла его завет о нестяжательности был нарушен. Его монастырь стал богатейшим вотчинни­ком Северной Руси, соперничая с Троице-Сергиевым. Одним из показателей высокой культуры и богатства Кириллова монасты­ря была богатая библиотека. Сохранился ее каталог, составлен­ный в конце XV века. Это первый известный каталог древнерус­ской библиотеки. Он насчитывает около 400 томов, все — рели­гиозного содержания. Несмотря на быстрый рост богатства, в Кирилловой обители сохранились общежитие и строгая устав- ность, по меньшей мере, до середины следующего столетия, ког­да религиозная жизнь в Троицком монастыре находилась в пол­ном упадке. Вот почему Кириллов монастырь, а не Сергиев, явился в XV и XVI веках центром излучения живой святости па­раллельно с основанием новых монашеских колоний.

На протяжении столетия весь русский Север, до того времени совершенно пустынный и дикий, покрылся отшельническими хижинами и монашескими скитами. В XV веке возникают четы­ре крупных центра монашеских поселений. Первый образовал­ся вблизи Кириллова монастыря на Белом озере. Друг и спо­движник Кирилла — преподобный Ферапонт основал свой мона­стырь в 15 верстах от него. Вторым настоятелем здесь был свя­той Мартиниан, любимый ученик и келейник святого Кирилла, долгое время игуменствовавший и у Троицы-Сергия. Ферапон­тов монастырь с его фресковой росписью мастера Дионисия яв­ляется драгоценнейшим музеем русского искусства. Стены и башни этого монастыря, равно как и Кириллова, разросшегося со своим посадом с течением лет в город Кириллов, наиболее живописные архитектурные ансамбли Древней Руси. Но в XV столетии это была святая земля пустынножителей. Вокруг боль­ших обителей возникали скиты и хижины отшельников, учив­шихся безмолвию и хранивших нестяжание как один из главных заветов преподобного Кирилла.

Вторым центром заволжского подвижничества, не связанным непосредственно с преподобным Кириллом, стала южная окру­га Вологодского уезда — обширный и глухой Комельский лес, пе-

228

­реходящий в костромские пределы. Многие его малые лесные речки дали свое имя святым, селившимся здесь, и обителям, ими основанным. Речки Обнора и Нурома дали приют Павлу Обнорскому и Сергию Нуромскому, двум ученикам преподобно­го Сергия. Павел Обнорский, великий любитель безмолвия, именовавший безмолвие матерью всех добродетелей — образец совершенного отшельника, редкого на Руси. Годами он не имел даже хижины для укрытия, но жил в дупле дуба. Сергий Нуром- ский, его сосед и тоже большой пустынно л юбец, нашел его од­нажды в обществе медведя и других зверей, кормящим птиц, ко­торые сидели на его голове и плечах. Один этот образ оправды­вает имя Фиваиды, данное русским агиографом А. Н. Муравье­вым северному русскому подвижничеству. Но сам Павел не смог противостоять давлению учеников и основал общежительный монастырь, который после его смерти расширился и разбога­тел.

Третьим духовно-географическим центром святой Руси был Спасо-Каменный монастырь на Кубенском озере. Узкое и длин­ное, до 70 верст в длину, это озеро связывает своими водами Во­логодский и Белозерский край. Вдоль его берегов шла дорога из Москвы и Вологды в Кириллов. На скале («на камне»), поднима­ющейся из волн довольно бурного озера, был построен монас­тырь. Его история была написана в конце XV века великим учи­телем нестяжания старцем Паисием Ярославовым, другом Нила Сорского. Первый известный нам по имени игумен Дионисий был пришелец с Афона, в княжение Димитрия Донского. Его ученики основали обители на берегах многих рек, впадающих в Кубенское озеро. Некоторые из этих монастырей, в свою оче­редь, стали метрополиями. Один из них, Глушицкий, основан­ный святым Дионисием, в течение столетия после смерти свое­го основателя продолжал давать святых и устраивать новые мо­настырские колонии. В середине XV века игумен Кирилловский Кассиан, из учеников преподобного Кирилла, стал настоятелем Спасо-Каменного монастыря, соединив русскую традицию пре­подобного Кирилла с греческой традицией святой горы Афон. Одним из его учеников был юный князь Заозерский Андрей, по­стригшийся под именем Иоасафа и скончавшийся спустя пять лет. Несмотря на свою молодость, он оказался великим нестяжа­телем и мистиком.

229

Соловецкий монастырь, расположенный на острове в Белом море, был четвертой по значению обителью Северной Руси — форпостом христианства и русской культуры в суровом Помо­рье, в «лопи дикой», намного опередившим и затем направляв­шим общий поток русской колонизации. Один из его двух свя­тых основателей, Савватий, был выходцем из Кирилловой оби­тели; другой, Зосима, пришел из Валаама (острова на Ладож­ском озере). Последний принес с собой западную, Новгород­скую, традицию. Московский юг и Новгородский запад скрещи­ваются в Соловках — в происхождении иноков и даже в именах храмов (Успения и Спасителя). Преп. Зосима и Савватий выдер­жали необычайно суровую жизнь на полярном острове. Но Зо­сима, будучи настоящим организатором нового монастыря, предстает не только аскетом, но и рачительным хозяином, оп­ределившим на века характер северной обители. Соединение молитвы и труда, сельскохозяйственного и даже промышленно­го, религиозное освящение культурного хозяйствования отме­чают Соловки и XVI, и XVII веков. Богатейший землевладелец русского Севера, с конца XVI века военный страж русских бере­гов (первоклассная крепость), Соловки и в XVII веке не переста­ют давать Русской Церкви новых святых.

Указанные четыре главных центра духовного лучеиспускания не исчерпывают, конечно, святой Руси XV века, этого золотого века русской святости. Влияние преподобного Кирилла распро­странялось также и на запад. Но можно назвать множество имен, не связанных непосредственно с обителями преподобных Сергия и Кирилла. Особенно значителен круг святых новгород­ских, связанный неразрывной традицией с древними, домон­гольскими временами. Преподобный Савва Вишерский основал монастырь в семи верстах от Новгорода и, среди прочих аскети­ческих подвигов, преподал, насколько мы знаем, первый при- мер русского столпничества в настоящем смысле слова. Нам не­известны подробности его образа жизни. Безусловно, он не сто­ял на каменном столпе, как его восточные и греческие предше­ственники; использовал какую-то деревянную конструкцию, ес­ли не просто дерево. Нельзя утверждать, что он никогда не по­кидал своего «столпа». Более вероятно, что он проводил там большую часть дня и ночи в молитве, как и преподобный Сера­фим на камне в XIX веке. Преподобный Савва Столпник остает-

230

­ся уникальной фигурой в русской агиографии, но, возможно, его пример нашел подражателей, оставшихся без биографов.

Многие иноки уходили из монастырей в «пустыню» и строили крошечные хижины, в которые поселялись в одиночестве или совместно с другими; питались «от земли и от деревьев», то есть кореньями и плодами. Они назывались столпниками, поскольку строили свои хижины на сваях, забитых в землю («столпах»)^а.

Савва Вишерский был святым новгородским. Известнейший из псковских святых — преподобный Евфросин, создатель Елеазарова монастыря. О нем рассказано в его житии, что, проник­нутый убеждением в мистическом значении вопроса о двоении или троении «аллилуйя», который волновал тогда псковское об­щество, преподобный Евфросин предпринял путешествие в Гре­цию и вернулся оттуда горячим сторонником двукратного «ал­лилуйя». Евфросину остался неизвестным тот факт, что в самой Греции существовали различные традиции в пении «аллилуйя». Как известно, этот вопрос сыграл значительную роль в великом расколе, который произошел в Русской Церкви в XVII веке. Жи­тие преподобного Евфросина, подкрепляющее точку зрения старообрядцев, является одним из самых ранних признаков об­рядовой тенденции московской религиозности.

При изучении духовных течений северного подвижничества встречаемся с двумя затруднениями: во-первых, большинство житий северных святых остаются неизданными; во-вторых, они невыгодно отличаются от московской группы скудостью содер­жания и чрезмерной общностью характеристик. Однако, благо­даря исследованиям А. Кадлубовского, можем заглянуть в недо­ступные нам рукописи, со страниц которых встают образы вели­ких святых, некогда чтимых всей русской землей и почти забы­тых в последние столетия русской государственности.

Все эти северные, «заволжские» группы подвижников явст­венно хранят в наибольшей чистоте заветы преподобных Сер­гия и Кирилла: смиренную кротость, нестяжание, любовь и уе­диненное богомыслие. Эти святые легко прощают и оскорбите­лей своих, и разбойников, покушающихся на монастырское иму­щество. Святой Дионисий Глушицкий даже улыбается, услышав о похищении монастырских коней. Нестяжание — в самом стро-

^а Герберштейн С. Записки о московитских делах. Петербург, 1908.

231

гом смысле не только личного, но также и монастырского отка­за от собственности — общий идеал жизни. Святой Дмитрий Прилуцкий вблизи Вологды (как и Дионисий Глушицкий) отка­зывается даже от милостыни мирянина, предложив ему отдать на питание своих рабов, страждущих «жаждою и наготою». Так же отвергает дары князя святой Иоасаф: «Злату и сребру несть нам треба». Разумеется, полная нестяжательность есть идеал, от которого поневоле отступают даже самые строгие подвижники. По смерти святого основателя его монастырь богатеет; но, даже изменяя заветам святого, он, по крайней мере, хранит память о них для будущих поколений.

В вопросе о нестяжании следует четко различать идеал и дей­ствительность. Идеал отображен в житиях святых; действитель­ность — лучше всего в юридических документах: дарственных грамотах, купчих и т. п. Русские историки, в частности Ключев­ский, провели подробное исследование экономической роли монастырей в колонизации Северной Руси. Они пришли к выво­ду, что монастырь был важнейшим фактором в экономической экспансии. Монастырское землевладение превосходило все прочие категории землевладения, будь то княжеское, боярское или свободных крестьян. Правду сказать, только отшельники практиковали абсолютное нестяжание. Общежительные монас­тыри, живущие плодами собственного труда в необитаемой лес­ной глуши («пустыне»), по необходимости становились земле­дельческими общинами. Преподобные Сергий или Кирилл мог­ли заставить своих учеников голодать в ожидании чуда. Боль­шинство игуменов, вышедших даже из среды их непосредствен­ных учеников, считали своим пастырским долгом печься о про­кормлении братии.

Для того чтобы защитить свои огороды или пашни от захвата мирянами (боярами), они ездили в Москву или в другие княжес­кие резиденции и добывали грамоты на владение большими уча­стками пустынных, по большей части поросших лесом, земель с правом полного их использования. Когда вокруг монастыря се­лились свободные крестьяне, чтобы иметь возможность удовле­творять духовные нужды, появилось сильное искушение заста­вить их работать на монастырских землях. Княжеские грамоты отписывали вновь поставленные деревни монахам, то есть дава­ли право требовать от крестьян выполнения различных работ и

232

уплаты податей. Так монашеская община превращалась в общи­ну земледельцев, ставясь общиной управляющих; все или почти все работы осуществляли крестьяне, жившие на монастырских землях. Все классы общества — князья, бояре, рядовые дворяне, крестьяне способствовали накоплению монастырского богатст­ва, движимые сильнейшим религиозным мотивом — заботой о посмертном спасении души. В средневековой Руси, как и в За­падной Европе, монастыри почитались мирянами прежде всего как места вечного молитвенного поминовения. Разумеется, за литургическое поминовение следовало платить определенную сумму денег или, при натуральном хозяйстве, приносить дары земли. Существовала определенная шкала цен на различные формы поминовения в зависимости от их эффективности. Та­ким образом, на протяжении веков во владения монастырей, в том числе основанных нестяжателями, поступило огромное ко­личество земли. За Кирилловым монастырем в 1582 году числи­лось до 20 ООО десятин пашни, не считая пустырей и леса. Даже обитель, основанная Павлом Обнорским, отшельником, жив­шим в дупле липы, в 1489 году получила во владение участок в 30 квадратных верст с четырьмя деревнями, а полвека спустя она уже владела 45 деревнями и починками ^а.

Но вернемся к благословенным временам монашеской нестяжательности в начале XV века. Тогда нестяжание было реально­стью, а вместе с ним и независимое отношение к мирской влас­ти. Вторая черта северных святых иноков, отличающая их от южных, московских, — полная независимость от мира, которая давала святому дерзание судить мир. Его обычные кротость и смирение не мешали выступать обличителем, когда грешником являлся кто-либо из сильных мира сего. Это осталось характер­ной чертой кенотического типа русского святого. Преподоб­ный Кирилл, оставивший отеческие поучения Московским кня­зьям, отказался посетить князя Георгия, сына святого Дмитрия Донского. Он говорит: «Не могу чин монастырский разорити», запрещающий иноку покидать свой монастырь. ³²

Преподобный Мартиниан, ученик святого Кирилла, напро­тив, появляется в Москве, в хоромах Василия II, чтобы обли-

^а Ключевский В. О. Курс русской истории. Москва и Петербург, 1904-1922; 2-е изд. 5 т., Москва, 1937. Т. 2. С. 281 и след.

233

чить великого князя, заключившего в оковы боярина вопреки данному им слову. Автор жития заканчивает эту историю поучи­тельным выводом: «Не убоялся казни ниже заточения, ниже имением отъятия, или власти разрушения, но помянул Иоанна Златоустаго, глаголюща, яко прещение царево ярости львови уподобися. Шед обличи; не токмо же обличи, но и запрещение [отлучение от причастия] положи». Третий игумен северной группы, Григорий Пелыыемский, обличает князя Георгия Димитриевича и его сына Шемяку, убедившись, что они неправдою захватили великое княжение. Впрочем, эти столкновения с ми­ром, как и всякий выход в мир, редки и исключительны. Север­ный подвижник жаждет, прежде всего, безмолвия.

Жития весьма скупо говорят о внутренней жизни святых. Все же А. Кадлубовскому удалось сделать очень ценные наблюдения. Из кратких отдельных формул или оборотов речи, встречаю­щихся в этих памятниках, не совсем обычных в русской агиогра­фии, но навеянных греческой аскетикой и аскетикой древнего Востока, можно сделать некоторые выводы: 1) Внешняя аскеза, при всей суровости жизни, подчинена внутреннему деланию, на котором сосредотачивается все внимание. О святом Дионисии, например, говорится: «Еже николиже праздну духовнаго дела­ния обрестися». 2) Это «духовное делание» изображается как очищение ума и молитвенное единение с Богом. «Сотвори ум твой единаго Бога искати и прилежати к молитве... размышлей, ищи Царства Небеснаго, где Христос есть», — учит святой Дио­нисий. А ученик его, Григорий Пелыыемский живет, «в вышних свой ум вперяя и сердце свое очищая от всех страстных мятеж». 3) Наконец, в редких случаях это духовное делание изображает­ся в терминах умной молитвы, известной в практике греческих исихастов. Их значение становится понятным лишь в свете док­трины, в полноте раскрытой на Руси Нилом Сорским. Так, о Павле Обнорском его биограф говорит: он жил, «зрительное очищая и свет Божественнаго разума собирая в сердце своем... и созерцая славу Господню. Тем сосуд избран бысть Святому Духу». Те же слова дословно повторяются в более позднем житии свя­того Иоасафа Каменского.

Справедливость требует отметить, что оба последних жития, с точной формулировкой умного делания, составлены в XVI ве­ке, после трудов Нила Сорского. Тем не менее мы решаемся ут­-

234

верждать, с высокой долей вероятности, непрерывность духов­ной, мистической традиции, идущей от преподобного Сергия к Нилу. Видения небесного мира, характеризующие северных по­движников, могут только укрепить нас в этом убеждении: тако­вы видения преподобного Кирилла (голос Богоматери) и явле­ние Самого Христа преподобному Иоасафу.

Еще одно последнее наблюдение. Мистическое самоуглубле­ние, бегство в пустыню не мешает северным подвижникам про­славлять любовь как «главизну добродетелей». О ней проповеду­ют Дионисий Глушицкий и его биограф. О ней говорит Иоасафу явившийся Спаситель. И контекст, и разъяснения не оставляют сомнений в том, что эта любовь направлена не только к Богу, но и к человеку.

235